До этой книги о произведениях Андрея Платонова были только общие представления, как о чём-то муторном и заумном; книга писалась в середине 20-х и опубликована уже в 80-е.
В двух первых предложениях и образность и сказка: "Есть ветхие опушки у старых провинциальных городов. Туда люди приходят жить прямо из природы".
Лютая безнадёга умершей голодной смертью деревни.
"Вместо ума он жил чувством доверчивого уважения".
Развивается сюжет как чёрная абсурдистская фантасмагория - умирают персонажи неизбежно, массово, появившись в тексте на несколько слов, при этом некоторым полагается не только имя, но и отчество.
"И все люди у гроба тоже заплакали от жалости к мальчику и от того преждевременного сочувствия самим себе, что каждому придётся умереть и так же быть оплаканным".
Лес, захватывающий безлюдное село.
Возвращение в город и первая нота будущей гражданской резни: " - Сам я человек как человек, - спокойно сказал столяр, сев на своё место, - но, понимаешь ты, какую сволочь нарожал, что, того и гляди, они меня кончат".
Прекрасный мир механизмов, сложные, нежные и требующие внимания паровозы.
Снова деревенская безысходность, яркие типажи: увлечённый загадкой смерти рыбак, крошечный мерзкий жлоб, похотливый калека (а так их десятки и большинство нешаблонные).
Романтика преображения природы и созидательного труда: "в труде каждый человек превышает себя - делает изделия лучше и долговечней своего житейского значения".
Война где-то на периферии внимания и ещё о смерти.
"...как ни зол, как ни умён и храбр человек, а всё равно грустен и жалок и умирает от слабости сил".
О революции: "...там дураки власть берут, - может, хоть жизнь поумнеет", а юный главный герой верит, что революция - конец света и скоро восстанут мёртвые.
Разговор с большевистским агитатором и участие в гражданской войне - мельком история хитроумного красного командира, не избежавшего, впрочем, скорых похорон.
Яркий железнодорожный эпизод, тиф и долгое выздоровление от него.
Поход по партийному заданию в губернию, - посмотреть как люди живут; выяснилось, что живут нище и безрадостно и приход революции их вроде бы и не изменил, но ещё ожесточил - сбив в безжалостные стаи, охваченные смутно понимаемыми идеями всеобщего счастья.
"Над болотами стояла уже ночная тоска. Рыбы спустились ко дну, птицы улетели в глушь гнезда, насекомые замерли в щелях омертвелой осоки. Живые твари любили тепло и раздражающий свет солнца, их торжественный звон сжался в низких норах и замедлился в шепот".
Про анархизм отлично: "...чума вас возьми: все будут без власти, а они с винтовками".
Красный "Дон-Кихот", сентиментальный, безжалостный и готовый истребить всех окружающих ради дамы сердца - Розы Люксембург.
О власти: "Где есть масса людей, там сейчас же является вождь. Масса посредством вождя страхует свои тщетные надежды, а вождь извлекает из массы необходимое".
"Да что ты за гнида такая: сказано тебе от губисполкома - закончи к лету социализм!".
Советская пропаганда одним диалогом: " - А что такое социализм, что там будет и откуда туда добро прибавится? Копенкин объяснил без усилия: - Если бы ты бедняк был, то сам бы знал, а раз ты кулак, то ничего не поймёшь".
Подвиги во имя Прекрасной дамы: в паре уполномоченный и красный самурай, проезжая по округе, последовательно перераспределяют скот, распоряжаются вырубить весь лес и создают для паразитической коммуны издевательский устав.
Сервантесовский мотив доводится до апофеоза, когда пара путников встречает в руинах очередной помещичьей усадьбы безумного красноармейца в настоящих рыцарских доспехах.
Очевидно, что роман, как и "Собачье сердце", например, не имел особых шансов на публикацию: "...рабочий человек всё равно не успевает думать с быстротой речи: мысль у пролетария действует в чувстве, а не под плешью"; белые, истреблявшие идейных коммунистов "с тем болезненным неистовством, с каким нормальные дети бьют уродов...".
Внезапно пришедший в дикую губернию НЭП, и вместе с ним полоумный бормочущий житель уездного городка, где уже, по его словам, построен коммунизм (это и есть Чевенгур), рассказывающий о прекрасном новом мире; разумеется, туда отправляется и красный идальго.
А город - ремизовский, лубочный, красочный, где жители при столкновении с новой жизнью в анкете о роде занятий как один пишут: "Живём ради Бога, а не самих себя" и оседлал революцию в нём подросший маленький гнус Прошка.
Фукуяме на заметку: " - А вот надо читать, дорогой товарищ: история уже кончилась, а ты и не заметил".
В сплаве авторского стиля немало Салтыкова-Щедрина, конечно, однако Платонова описываемые язвы не смешат, он не сатирик, - хотя смеяться, и зло, отлично умеет, но ирония, порой очень своеобразная (в героях частенько мелькают то Бумбараш, то Чонкин), - лишь один из творческих приёмов.
В жалком и смешном виде появляется в городе и второй рыцарь и дело только за прибытием главного героя.
Традиционное большевичье непотребство - ревком в кладбищенской церкви с осквернённым алтарём, рядом с которой огромная яма с убитыми жителями города и пробирающая сцена массового системного ограбления и убийства (в принципе ничего фантастического - можно "николаевский инцидент" вспомнить, а можно резню в Кузнецке, где красные бандиты Рогова убивали владельцев рук без мозолей).
"Красноармейцы были отпущены, а чекисты оставлены для подготовки могилы бывшему буржуазному населению Чевенгура".
Сквозной образ брошенного лаптя.
Жестокая издёвка над толкователями марксизма: "...взял в руки сочинение Карла Маркса и с уважением перетрогал густонапечатанные страницы: писал-писал человек, сожалел Чепурный, а мы всё сделали, а потом прочитали, - лучше бы и не писал!".
Родню буржуев, как ни удивительно, убивать не стали, а вышвырнули за пределы города, пригрозив расстрелять при возвращении, но на следующее утро всё же расстреляли, уже за городом, о чём потом немного жалели: "...в первые дни социализма в Чевенгуре Чепурный не знал, что пролетариату понадобится вспомогательная чернорабочая сила".
В общем-то не злая и грубоватая ирония на этом фоне выглядит чёрной - отправляемый за пролетариатом ушлый приспособленец напутствуется: "...не забудь и женчин отыскать, хоть бы нищенок. Они, брат, для нежности нам надобны, а то видишь - я тебя поцеловал. - Это пока отставить, - определил Чепурный".
Объектом насмешки становится и вождь: "...называемое Кремлём, там сидит Ленин при лампе, думает, не спит и пишет. Чего он сейчас там пишет? Ведь уже есть Чевенгур, и Ленину пора бы не писать, а влиться обратно в пролетариат и жить".
А пришедшие новые горожане - "прочие": обездоленные сироты и перекати-поле, не нужные никому, слабые и нищие, и телом и духом - похоже, те самые, из главной христианской проповеди.
И вот этот состав - десятка упоротых и безжалостных красных, прохиндей-секретарь и несколько сотен пришедших вместо Царствия Небесного в Чевенгур странников, пытается постичь циркуляры народившейся новой советской бюрократии, от чего старые большевики начинают говорить притчами.
За смешным следует попытка оживить ребёнка, но кощунственного воскресения не случилось, нищие духом, обжившись, обретают желания и многие расходятся, а оставшиеся робко и потешно поначалу начинают трудиться - увлечённо и бессмысленно.
Несколько чужеродным осколком выглядят московские похождения одной из двух главных женских героинь со столичным интеллигентом, позже тоже оказывающимся в Чевенгуре.
Автор ни в коем случае не антисоветчик - никакой апологии исторической России в романе нет в принципе - голод и смерть, как её олицетворение, но уже почти устоявшийся коммунистический канон ему столь же чужд и ненавистен, сколь и умершая имперская идеология: "...какой-то рабфаковец вбирал в свою память политическую науку. Раньше бы там жил, наверное, семинарист и изучал бы догматы вселенских соборов, чтобы впоследствии, по законам диалектического развития души, прийти к богохульству".
А чевенгурские обитатели потихоньку пропитываются ужасом и апокалиптическими ожиданиями, в ожидании зимы: "Безлюдное небо угрюмо холодало, не пуская наружу звёзд, и ничто нигде не радовало". Итоговая битва и открытый финал.
Великолепный роман: монументальный и жуткий, с несомненным православным богоискательским фундаментом; если что-то и сопоставлять с великими и кровавыми книгами Хуана Рульфо и Габриэля Маркеса о революциях, то как раз его, потому что, повторюсь, кроме гигантов русской литературной фантасмагории, в нём отчётливо видны и роднящие с тем же "Сто лет одиночества" испанские корни; но "Чевенгур" и раньше и больше - при всём сходстве любых революций, русская несопоставимо страшнее масштабом и последствиями эксперимента, о котором Андрей Платонов всё понял уже в 1927-м.
"Они привыкли к горю, оно им легко, дадим пока им мало и они будут нас любить. Если же отдадим сразу всё, как Чепурный, то они потом истратят всё имущество и снова захотят, а дать будет нечего, и они нас сместят и убьют" - чеканная фраза, впору библейской.
Неожиданно нашёл гораздо больше, чем искал