Пыльца тополей висела в воздухе густым, раздражающим маревом. Алиса нервно провела пальцем по подоконнику, оставив четкую черту на слое городской пыли. За спиной шуршал целлофаном Марк, упаковывая в яркую бумагу бутылку дорогого коньяка.
— Ты уверен, что Любе это понравится? — спросила она, не оборачиваясь. — В прошлый раз она сказала, что коньяк — напиток стариков.
— Ну, это же тётя Люба, — отмахнулся Марк, старательно завязывая бант. — Она всегда что-то скажет. Главное — знак внимания. Не волнуйся.
Алиса сжала губы. "Знак внимания". Эти еженедельные воскресные походы к родне Марка давно превратились для нее в пытку. Его большая, шумная, насквозь провинциальная семья, обосновавшаяся в городе лет двадцать назад, так и не приняла ее, "интеллигентную москвичку". Каждая встреча – это испытание на прочность. Любая ее фраза, любое платье, любая не улыбка тут же подвергались пристрастному разбору за столом, обильно уставленным салатами и пирогами.
— Я не волнуюсь, Марк. Я устала, — сказала она тихо, но так, чтобы он услышал. — У меня голова трещит после недели, а мы опять идем на этот… спектакль.
Марк вздохнул, поставил упакованную бутылку на стол.
— Ну что ты, Алиска. Они же родные. Привыкнут. Нужно время.
— Четыре года, Марк. Четыре года! Сколько еще времени им нужно? Чтобы понять, что я не собираюсь вязать варежки всему твоему клану? Или печь пироги по рецепту твоей бабушки? — Голос ее дрогнул от накопившегося раздражения.
— Не драматизируй, — он подошел, попытался обнять. — Сегодня будет тихо. Обещаю. Только тётя Люба, дядя Коля и, может, Светка с мужем. Брат в командировке.
Алиса выскользнула из его объятий. "Тихо". В их словаре это означало лишь отсутствие особенно громких скандалов. Но шепоток за спиной, колкие замечания, приправленные слащавыми улыбками, и вечные расспросы о "планах на наследников" – это было гарантировано.
Дверь в квартиру тёти Любы открылась, выпустив волну теплого, тяжелого воздуха, пахнувшего жареной курицей, луком и дешевым парфюмом. Объятия были шумными, чуть удушающими. Поцелуи – влажными и обязательными.
— О-ой, Алисонька пришла! — завопила тётя Люба, окидывая ее взглядом с ног до головы. — А я уж думала, опять голова болит? Все болит и болит у нашей неженки! Маркуша, может, к врачу сводить? Так нельзя, деточка, рожать-то когда будешь? Время-то идет!
— Здравствуйте, тётя Люба, — Алиса натянула улыбку. — Все в порядке. Просто работа.
— Работа, работа… — закатила глаза тётя. — Баба должна домом заниматься! Маркуша, ты ей скажи! Садись, садись, дорогая, не стой как чужая!
За столом, под хрустальной люстрой, отбрасывающей блики на миски с оливье и селедкой под шубой, уже сидели дядя Коля, молчаливый и краснолицый, и Светлана, Марка двоюродная сестра, с каким-то незнакомым Алисе ухмыляющимся мужчиной.
— А это Сергей, Светкин новый… друг, — представила тётя Люба, подмигнув многозначительно. — Бизнесмен! Вон, машину какую купил! Алисонька, ты посмотри, может, он тебе место в конторе своей подыщет? А то сидишь ты там, в своей фирме, а толку? Зарплата-то, говорят, не ахти?
Алиса почувствовала, как кровь ударила в виски. Она взяла салфетку, стала медленно разворачивать ее.
— Спасибо, тётя Люба. Меня все устраивает.
— Устраивает-то устраивает, — вступила Светлана, громко хрустя соленым огурцом. — А дети? Когда планируете? А то я смотрю, ты все в этих своих обтягивающих платьях ходишь… Беременеть же надо, а не фигуру выставлять! В твоем-то возрасте уже рисковать нельзя, знаешь ли. У меня подруга так, в тридцать пять, родила больного… Ужас!
В комнате повисла тишина. Даже дядя Коля перестал жевать. Марк побледнел, уставился в тарелку. Алиса замерла. Каждый нерв в ее теле звенел от унижения и ярости. Эти люди! Они считали себя вправе лезть в ее жизнь, в ее тело, в ее самые сокровенные решения! И Марк… Марк молчал. Как всегда. Боялся обидеть "родных".
— Света, ну что ты… — пробормотал он наконец, не поднимая глаз.
— Что "что я"? — возмутилась Светлана. — Правду говорю! Ты же, Марк, мужик, должен контролировать! А то она тебе тут голову морочит своими карьерными амбициями, а время-то уходит! Тётя Люба права! Надо к врачу! Пусть проверится, может, у нее уже климакс на подходе?
Это была последняя капля. Та самая, что переполнила чашу, переполнявшуюся годами. Годами улыбок сквозь зубы, годами проглатываемых обид, годами попыток "понять" и "привыкнуть". Алиса медленно поднялась. Ее движения были неестественно плавными, точными. Все взгляды устремились на нее.
— Марк, — сказала она тихо, но в этой тишине ее голос прозвучал, громко. — Собирайся. Мы уходим. Сейчас же.
Марк растерянно поднял на нее глаза.
— Алис… что ты? Ну, Светка просто…
— Я сказала, мы уходим, — перебила она. Голос ее стал тверже, в нем не осталось ни капли сомнения. — Или ты останешься здесь слушать, как твоя сестра обсуждает мою способность к деторождению, а тётя Люба – мою зарплату и платья?
Тётя Люба ахнула, прижала руку к груди.
— Алисонька! Да мы же из любви! Заботимся! Хотим как лучше! Ты не понимаешь нашей семейной теплоты!
— Вашей "теплоты" я наелась досыта, — холодно парировала Алиса, не глядя на тётю. Ее взгляд был прикован к Марку. В нем горели зеленые огоньки давно копившейся обиды и решимости. — За четыре года. И знаешь что, Марк? Я больше не могу. И не буду.
— Не можешь что? — пробормотал он, вставая, сбитый с толку ее тоном.
— Не могу и не буду! — Голос Алисы вдруг сорвался, обнажив всю боль, всю горечь, всю накопленную ярость. Она повернулась к столу, к этим лицам, застывшим в масках возмущения и праведного гнева. — Ни под кого из твоей родни подстраиваться не буду, милый! Ни под кого! Ты слышишь? Ни под твою вечно всем недовольную тётю Любу! Ни под твоего молчаливого, как рыба, дядю Колю! Ни под твою язвительную, завистливую сестру Светку и ее "бизнесменов"! Ни под твоих бесцеремонных братьев с их дурацкими советами! Ни под кого! Мне на них плевать! Плевать, Марк! На всю эту вашу удушающую, сплетничающую, лезущую в чужую жизнь родню!
Она выдохнула, грудь высоко поднялась. В комнате стояла гробовая тишина. Тётя Люба открывала и закрывала рот, как рыба на берегу. Светлана покраснела до корней волос. Дядя Коля уставился на бутылку коньяка, которую так старательно упаковывал Марк.
— Я люблю тебя, Марк, — продолжала Алиса, уже тише, но с той же неумолимой интонацией. Ее глаза снова были прикованы к нему. — Но я выходила замуж за тебя, а не за твою семью. Я больше не позволю им себя унижать. Не позволю тебе отмалчиваться, когда они переходят все границы. Или ты сейчас встанешь и пойдешь со мной. Или… — она сделала паузу, в которой повисла вся их совместная жизнь, — или ты останешься здесь, а я уйду одна. Навсегда. Решай.
Марк стоял, как громом пораженный. Он смотрел на Алису, на ее бледное, решительное лицо, на глаза, в которых не было привычной уступчивости, только злость. Он оглядел родных – их шокированные, осуждающие, ждущие его капитуляции лица. И что-то в нем надломилось. Что-то, что годами заставляло его оправдываться перед Алисой и извиняться перед родней. Он увидел не "заботливую семью", а ту самую удушающую хватку, о которой кричала Алиса.
Он молча подошел к стулу, взял свою куртку. Не глядя на тётю Любу, на Свету, на дядю Колю.
— Мы идем, — сказал он глухо. — Извините.
— Маркуша! — взвизгнула тётя Люба. — Да ты что! Она же тебе мозги запудрила! Как ты можешь так с родней! Мы же…
— До свидания, тётя, — перебил он ее, открывая дверь. — Алиса, пошли.
Они вышли на лестничную площадку. Дверь захлопнулась за ними с громким, стуком. Воздух на лестнице был прохладным и свежим после духоты квартиры. Алиса шла впереди, не оглядываясь, спина прямая. Марк догнал ее на улице.
— Алис… — начал он, пытаясь взять ее за руку.
Она остановилась, обернулась. Глаза были сухими, но в них все еще горел огонь злости.
— Что, Марк? Хочешь сказать, что я перегнула палку? Что они не хотели зла?
Он покачал головой, с трудом подбирая слова.
— Нет… Я… Я просто не понимал, насколько это тебя… разрушает. Насколько это… унизительно. Ты права. Они перешли все границы. И я… я просто стоял и смотрел. Прости.
Он посмотрел на Алису. В его взгляде впервые за долгое время она увидела не растерянность, а стыд и осознание.
— "Прости" — это только начало, Марк, — сказала она, и голос ее дрогнул, но не от слабости, а от сдерживаемых эмоций. — Начало очень долгого разговора. И очень четких границ. Если ты хочешь быть со мной, то "родня" больше не имеет права лезть в нашу жизнь. Никак. Никогда. Ты готов к этому? Готов защищать эти границы? Даже если это будет означать ссоры с ними? Потому что я, — она ткнула себя пальцем в грудь, — я больше ни на йоту не подстроюсь. Ни под кого. Решай. Сейчас. Окончательно.
Марк посмотрел на захлопнутую дверь подъезда, за которой остался весь его привычный, но такой токсичный мир. Потом посмотрел на Алису – на ее силу, ее достоинство, ее боль, которую он так долго игнорировал. Он вдохнул полной грудью пыльный вечерний воздух.
— Я готов, — сказал он твердо. — Иду с тобой. Куда угодно. Только… не уходи. Пожалуйста.
Он протянул руку, не зная, оттолкнет ли она. Алиса смотрела на него, оценивая искренность в его глазах. Потом медленно, будто через силу, положила свою ладонь в его. Не прижимая, просто коснувшись. Это был не конец, не примирение. Это было начало новой войны – за их собственное пространство, за их союз. Но впервые за долгие годы Алиса почувствовала не безысходность, а хрупкую, зыбкую надежду. Она не подстроилась. Она проломила стену. Теперь предстояло строить что-то новое. Или разойтись навсегда. Но подстраиваться – никогда.