Тишина в квартире звенела так оглушительно, что у Алины заложило уши. Это была не та благодатная, умиротворяющая тишина, которая наступает после тяжелого дня, когда можно наконец вытянуть ноги и раствориться в покое. Нет, эта тишина была хищной, звенящей, она впивалась в кожу ледяными иголками и сжимала сердце в крошечный, испуганно бьющийся комок. Пустота. Там, где еще вчера утром лежала аккуратная, перетянутая аптечной резинкой пачка денег, теперь зияла пустота. Черная дыра, всосавшая в себя не просто купюры, а мечту. Хрустальную, лелеемую годами мечту о маленькой веранде на их старенькой даче, где можно было бы пить чай, укутавшись в плед, и смотреть на закат. Триста тысяч. Для кого-то, может, и не состояние, но для Алины это были годы экономии, годы отказов от маленьких женских радостей, годы, сплетенные в тугой узел ожидания.
И в этой оглушающей тишине, в этой вакуумной пустоте шкатулки, был лишь один звук. Тихий, едва уловимый, шаркающий. Он доносился из соседней комнаты. Шаг, еще шаг. И тихое, дребезжащее, словно надтреснутый колокольчик, мурлыканье старой, незамысловатой песенки. Это была Раиса Петровна, мать ее мужа Стаса. Женщина, которая вот уже два года превращала ее дом, ее уютное гнездышко, в филиал театра абсурда.
Алина закрыла глаза, и перед ней, как на кинопленке, пронеслись эти два года. Она помнила тот день, когда Стас пришел домой с виноватым и одновременно непреклонным выражением лица. «Алиночка, понимаешь, маме одной тяжело. Возраст, одиночество… Она совсем одна на этом свете, кроме меня. Давай она у нас поживет? Временно. Просто пока не оправится».
Алина тогда растерялась. Она видела свекровь всего несколько раз на свадьбе и паре семейных торжеств. Раиса Петровна показалась ей тихой, немного странной женщиной с блуждающим взглядом, которая все время теребила в руках кружевной платочек и улыбалась невпопад. Но отказать Стасу она не смогла. Как можно отказать человеку, который просит за родную мать? Это было бы бесчеловечно, эгоистично. И Алина, вздохнув, согласилась. «Временно» растянулось на два мучительных, бесконечных года.
Первое время Раиса Петровна и вправду казалась тихой и безобидной. Она сидела в своей комнате, что-то вязала, смотрела в окно или дремала у телевизора. Но постепенно ее «чудачества», как ласково называл их Стас, начали просачиваться во все уголки их жизни, словно ядовитый туман. Сначала она начала переставлять вещи. Алина могла часами искать свою любимую кружку, чтобы обнаружить ее в ящике с кастрюлями. Специи из кухонного шкафчика переезжали на полку с книгами, потому что «им там лучше дышится». Пульт от телевизора находился в холодильнике – «чтобы не перегревался».
Стас на все это лишь снисходительно улыбался. «Ну что ты, Алин, она же как ребенок. У нее свой мир, свои фантазии. Не обращай внимания». Но как можно было не обращать внимания, когда твой мир, твой тщательно выстроенный порядок, рушился на глазах? Когда ты возвращаешься домой и не знаешь, какой сюрприз тебя ждет сегодня? Может, твои лучшие туфли будут набиты сушеными травами «от сглаза», а может, семейный фотоальбом окажется переложенным страницами из старого журнала «Работница», потому что Раисе Петровне «так показалось красивее».
Потом начались разговоры. Раиса Петровна могла часами сидеть на кухне и вести беседы с чайником. Она рассказывала ему о своей молодости, жаловалась на погоду и советовалась, что приготовить на ужин. Иногда она подходила к Алине, пристально всматривалась ей в глаза и говорила что-то совершенно бессвязное: «А вот ласточки-то низко летят… к переменам. Ты перышко найди, белое, и под порог положи. Отвадит недоброе».
Алина пыталась говорить со Стасом. Мягко, осторожно, подбирая слова. «Стас, мне кажется, твоей маме нужен специалист. Ее поведение… оно не совсем нормальное». Но Стас тут же замыкался, его лицо становилось жестким, каменным. «Что ты такое говоришь? Она просто старый человек! У нее свои причуды. Ты хочешь сдать мою мать в какой-нибудь дом престарелых, да? Я никогда не думал, что ты такая черствая, Алина».
И Алина замолкала. Она чувствовала себя виноватой. Может, она и правда слишком требовательна? Может, она просто не умеет быть терпимой? Она смотрела на мужа, которого любила больше жизни, на его умоляющие глаза, и ее сердце сжималось от жалости. Она старалась. Честно старалась. Улыбалась, когда находила свои ключи в сахарнице. Кивала, когда Раиса Петровна советовала ей лечить простуду компрессом из капустного листа и меда. Она превратилась в актрису в собственном доме, играя роль понимающей и заботливой невестки.
Но напряжение росло. Оно висело в воздухе, сгущалось, как грозовые тучи перед ливнем. Иногда Алине казалось, что она сама сходит с ума. Она начала замечать странные вещи. Пропадали мелочи: то красивая брошка, то серебряная ложечка, подарок ее бабушки. Когда она спрашивала у свекрови, та лишь хлопала ресницами и удивленно отвечала: «Деточка, не помню. Память-то у меня дырявая, как решето». Стас, конечно же, вставал на сторону матери. «Алина, ну куда она ее денет? Наверняка ты сама куда-то положила и забыла. У тебя столько дел, немудрено».
И вот теперь – деньги. Триста тысяч. Это была не брошка и не ложечка. Это была их общая мечта. Вернее, как думала Алина, общая. Последнее время Стас как-то охладел к идее с верандой. Он отмахивался, говорил, что есть дела поважнее, что сейчас не время. Но Алина была упрямой. Она копила, откладывала каждую копейку, представляя, как они будут сидеть там вместе, как когда-то в начале их отношений, и говорить обо всем на свете.
Шаркающие шаги приблизились. Дверь в спальню приоткрылась, и в щель заглянуло морщинистое лицо Раисы Петровны. Глаза, выцветшие, как старый ситец, смотрели на Алину с каким-то детским любопытством.
«Алинушка, а ты чего такая бледная? Не захворала ли? Я вот тебе чайку с малинкой принесла. От всех хворей первое средство».
В руках она держала чашку с дымящимся напитком. Алина посмотрела на нее, и вся ее накопленная за два года боль, все ее терпение, вся ее игра в понимание – все это взорвалось внутри, как перегретый котел. В голове билась одна мысль, огненная, страшная: «Она. Это она».
Она знала, что у Раисы Петровны была пенсия. Небольшая, но была. Стас всегда говорил, что мать откладывает ее «на черный день». Алина никогда не интересовалась этими деньгами. Но сейчас… сейчас все встало на свои места. Эти «чудачества», эти разговоры с чайником, эта забывчивость – все это было ширмой. Идеальным прикрытием для старой, хитрой женщины, которая решила, что ей эти деньги нужнее. Может, она копила на что-то свое? Может, у нее были какие-то тайные долги? Мысли путались, создавая в голове уродливый калейдоскоп из подозрений.
Весь день Алина ходила как в тумане. Она не могла работать, не могла есть. Она ждала Стаса, чтобы выплеснуть на него все. Чтобы он наконец открыл глаза и увидел, кого он привел в их дом.
Стас пришел поздно, уставший и хмурый. Алина встретила его в прихожей. Ей не нужны были слова, чтобы начать. Она просто показала ему на пустую шкатулку.
«Где деньги, Стас?» – ее голос был тихим, но в нем звенела сталь.
Стас посмотрел на шкатулку, потом на Алину. Его лицо не выразило удивления. Только усталость и раздражение.
«Какие деньги?»
«Наши деньги. Триста тысяч. Которые я копила на веранду. Они исчезли».
Стас вздохнул. Тяжело, мученически. Он снял пальто, прошел на кухню, налил себе стакан воды. Словно давал Алине время остыть.
«Алина, давай не будем. Я устал».
«Нет, будем! – взорвалась Алина. – Я хочу знать, где они! И я думаю, я знаю, кто их взял».
Она осеклась, ожидая, что Стас спросит «кто?». Но он не спросил. Он смотрел в окно, на темные силуэты домов.
«Твоя мать, – выдохнула Алина. – Она их взяла. Два года она сводит меня с ума своими выходками, превратила мой дом в балаган, а теперь еще и обокрала меня! Ты понимаешь, что происходит? Твоя чокнутая мать обитает в моем доме два года, а теперь еще и стащила мои триста тысяч!»
Последние слова она почти выкрикнула. В тишине квартиры они прозвучали как пощечина.
Стас медленно повернулся. Его глаза были холодными. Такими холодными Алина их еще никогда не видела.
«Ты с ума сошла? – тихо, почти шепотом произнес он. – Обвинять больную, старую женщину в воровстве? Она мухи не обидит! Это ты стала невыносимой, Алина. Вечно недовольная, вечно ищущая повод придраться к моей матери. Тебе просто не нравится, что она живет с нами. Вот ты и придумала эту нелепую историю».
У Алины перехватило дыхание. Она не верила своим ушам. Он не просто не верил ей. Он обвинял ее. Он защищал Раису Петровну, выставляя Алину злой, истеричной мегерой.
«Придумала? – прошептала она. – Стас, денег нет! Они испарились! Кто, по-твоему, их взял? Домовой?»
«Я не знаю! – повысил голос Стас. – Может, ты сама их куда-то переложила и забыла! С твоей вечной подозрительностью это неудивительно! А может, ты их потратила и теперь боишься признаться!»
Это было слишком. Это был удар ниже пояса. Алина почувствовала, как земля уходит у нее из-под ног. Человек, которого она любила, которому доверяла, ее опора и защита, только что растоптал ее, смешал с грязью, даже не попытавшись разобраться.
Ссора была страшной. Они кричали друг на друга, выплескивая все, что накопилось. Алина кричала о переставленных вещах и разговорах с чайником, Стас – о ее черствости и неблагодарности.
И вдруг в разгар их битвы в дверях кухни появилась Раиса Петровна. Она была в старом, застиранном халате, с растрепанными седыми волосами. Она смотрела на них своими блеклыми глазами, и в них не было ни страха, ни удивления. Только какая-то вселенская, вековая печаль.
«Не ругайтесь, детки», – тихо сказала она. Ее голос прозвучал так неуместно в этой пропитанной гневом атмосфере, что они оба замолчали.
«Это я… я виновата», – прошептала она.
Сердце Алины рухнуло. Вот оно. Признание. Она оказалась права. Но вместо торжества она почувствовала лишь опустошенность.
Стас подскочил к матери. «Мама, что ты такое говоришь? Не бери в голову! Это все Алина…»
«Нет, Стасик, – Раиса Петровна покачала головой. – Я…»
Она не договорила. Ее взгляд скользнул по комнате и остановился на старой, уродливой глиняной вазе, которая стояла на подоконнике. Эту вазу Раиса Петровна привезла с собой. Алина терпеть ее не могла – аляповатая, кривобокая, с безвкусным рисунком. Но свекровь дорожила ей. Она каждый день протирала с нее пыль, разговаривала с ней, как с живой. «Память», – коротко объясняла она.
И тут случилось то самое «но вдруг...». В голове Алины что-то щелкнуло. Воспоминание, крошечное, незначительное, всплыло на поверхность. Пару недель назад она видела, как Раиса Петровна что-то прятала в эту вазу. Алина тогда не придала этому значения, списав все на очередную причуду. Но сейчас…
Не помня себя, она рванулась к подоконнику. Стас пытался ее остановить, кричал что-то про уважение к чужим вещам. Но Алина его не слышала. Она схватила холодную, пыльную вазу и заглянула внутрь. Там не было денег. На дне лежало что-то другое. Несколько свернутых в трубочку бумажек.
Пальцы дрожали, когда она вытаскивала их. Она развернула первую. Это была квитанция из ломбарда. Заложена золотая цепочка Стаса. Дата – полгода назад. Алина развернула вторую. Квитанция на залог ее сережек, тех самых, что «потерялись». Третья, четвертая… Там были и часы Стаса, и его запонки, и даже обручальное кольцо Раисы Петровны. А на самом дне лежал сложенный вчетверо лист. Банковская выписка со счета Стаса. С огромным, чудовищным минусом. И пометки о переводах на счета каких-то букмекерских контор.
Мир Алины не просто пошатнулся. Он рухнул. В одно мгновение все встало на свои места, но картина, которая сложилась, была уродливой и страшной.
Она подняла глаза на мужа. Стас стоял белый как полотно. Он смотрел не на Алину, а на бумаги в ее руках, и в его глазах был животный ужас. Ужас загнанного в угол зверя.
Деньги взял он. Ее триста тысяч ушли на погашение очередного игрового долга. А его «забота» о матери, его обвинения в адрес Алины – все это было лишь способом отвести от себя подозрения. Он использовал собственную мать как живой щит, зная, что Алина никогда не посмеет всерьез обвинить «больную, старую женщину».
А Раиса Петровна… Ее «чудачества», ее «старческий маразм»… Это не было болезнью. Это была роль. Гениальная, трагическая роль, которую она играла два года. Она знала о проблемах сына. Она переехала к ним не потому, что ей было одиноко, а чтобы быть рядом. Чтобы попытаться его контролировать. Чтобы спасти то, что еще можно было спасти. Она прятала ценные вещи, чтобы он не унес их в ломбард. Она переставляла предметы, создавая хаос, в котором было легче что-то утаить. Ее разговоры с чайником и вазами были способом выговориться, не выдав страшную тайну. Она знала, что Алина копит деньги, и, возможно, догадывалась, что Стас на них покушается. Она пыталась защитить их семью, их дом, как могла – неумело, странно, по-своему.
Алина посмотрела на свекровь. И впервые за два года увидела не «чокнутую старуху», а несчастную, измученную женщину, которая любила своего непутевого сына так сильно, что готова была пойти на все, даже притвориться сумасшедшей, чтобы быть рядом и оберегать его от самого себя. Она увидела в ее выцветших глазах не безумие, а бездонную материнскую боль.
«Мама…» – прошептал Стас, и в этом слове было все: и мольба, и отчаяние, и запоздалое раскаяние.
Но Раиса Петровна смотрела на Алину. Она подошла к ней, взяла ее холодную руку в свою, сухую и морщинистую.
«Прости меня, деточка», – тихо сказала она. – «Я не уберегла. Не смогла».
В этот момент Алина поняла, что ее брак закончен. Не потому, что Стас взял деньги. А потому, что он предал их всех. Он предал ее доверие, растоптал ее мечту. Но страшнее всего – он предал свою мать, выставив ее сумасшедшей, чтобы прикрыть собственную низость. Паутина лжи, которую он плел, оказалась слишком плотной и уродливой.
Она не стала устраивать скандал. Не стала ничего кричать. Она просто молча положила квитанции на стол. Все было ясно без слов.
На следующий день Стас собрал вещи и ушел. Он не просил прощения, не пытался оправдаться. Просто ушел, оставив после себя руины их жизни.
В квартире снова стало тихо. Но это была уже другая тишина. Спокойная, немного печальная, но чистая. Алина сидела на кухне за столом. Напротив нее сидела Раиса Петровна. Она больше не разговаривала с чайником и не переставляла вещи. Она просто сидела, тихо и неподвижно, и смотрела в окно. Вся ее роль была сыграна. Занавес опустился.
Алина налила две чашки чая. Одну поставила перед собой, другую – перед свекровью.
«Спасибо вам, Раиса Петровна», – тихо сказала Алина.
Старая женщина вздрогнула и перевела на нее взгляд. В ее глазах блеснули слезы.
«За что, деточка?»
«За то, что пытались».
Они сидели вдвоем в этой опустевшей квартире. Две женщины, обманутые одним и тем же человеком. Две женщины, чьи миры рухнули. И в этой общей беде они вдруг стали по-настоящему близки. Ближе, чем за все два года совместной жизни под одной крышей. Впереди была неизвестность. Но Алина знала одно: она больше не одна. Рядом с ней сидел человек, который, как и она, умел любить и прощать. И, может быть, этого было достаточно, чтобы начать все сначала.