К 160- летию со дня рождения русского писателя, поэта, религиозного философа Дмитрия Сергеевича Мережковского (1865—1941).
Свои первые стихи юный Дмитрий Мережковский написал в тринадцать лет - ну, а что было ещё делать: с товарищами по гимназии нелюдимый и застенчивый подросток плохо сходился, к шумным играм его не приглашали. За образец сочинитель взял байроническую поэму Пушкина «Бахчисарайский фонтан». Вот так примерно:
Сбежали тучи с небосвода,
И засияла в нем лазурь,
Возликовала вся природа,
Забыв свирепость грозных бурь.
Тогда же написал и первую критическую статью - классное сочинение на «Слово о полку Игореве», за которое получил вполне заслуженную пятерку. Дмитрий чувствовал такую авторскую гордость, которой потом уже никогда в жизни не испытывал.
Отец его, действительный статский советник Сергей Иванович Мережковский, в стихах разбирался мало, но творческие порывы сына поддерживал, отдавал его сочинения в переписку и показывал знакомым. В 1880 году Сергей Иванович повез юного поэта к своему новому знакомому - Фёдору Михайловичу Достоевскому, в его крохотную квартирку в Кузнечном переулке Петербурга, с низенькими потолками, узкой прихожей, заваленной экземплярами только что вышедших из печати «Братьев Карамазовых». Пораженные убожеством жилища известного писателя, искатели экспертной оценки прошли в такой же тесный кабинет, где тяжело больной писатель сидел за корректурами. Заикаясь от волнения, с красными пятнами на лице, Дмитрий читал Достоевскому свои полудетские стихи - тот слушал молча, досадливо морщась:
– Слабо, плохо, никуда не годится, – выдавил он наконец. – Чтоб хорошо писать – страдать надо, страдать!
– Нет, пусть уж лучше не пишет, только не страдает! – не согласился со столь тяжелой перспективой отец.
Сказать, что Дмитрий был оскорблен и раздосадован такой оценкой живого классика - не сказать ничего. Но рук он не опустил, и в своей восходящей звезде не разуверился - несколько месяцев спустя состоялся литературный дебют Мережковского в печати: в журнале «Живописное обозрение» были опубликованы стихотворения «Тучка» и «Осенняя мелодия». Несмотря на жесткую критику, Достоевский навсегда остался для него «провидцем духа», человеком «неба», истинным воплощением чистого религиозного начала. Почти в это же самое время, под влиянием Бодлера и Эдгара По, началось увлечение Мережковского символизмом - он раньше всех в русской литературе употребил это не совсем понятное читающей публике слово. «Какие символы? Что значит: символы?» – спрашивали поэта с недоумением.
В 1896 году, когда Мережковскому было всего тридцать, его имя появилось в авторитетном «Энциклопедическом словаре» Брокгауза и Эфрона - составители скромно назвали сочинителя «известным поэтом».
Правда, интерес к поэзии у Мережковского вскоре отошел на второй план, он начал составлять античные переводы трагедий Эсхила, Софокла, Еврипида, названные «гордостью русской школы художественного перевода». Мережковский стал пионером религиозно-философского подхода к литературному анализу, был одним из самых читаемых символистских критиков.
«В его лице новая русская литература, русский эстетизм, русская культура перешли к религиозным темам. Он много лет будил религиозную мысль, был посредником между культурой и религией, пробуждал в культуре религиозное чувство и сознание», – писал в 1916 году Николай Бердяев.
И самая большая редкость в любую эпоху - долгая совместная жизнь отмеченных Богом талантливых личностей. Союз Зинаиды Гиппиус и Дмитрия Мережковского стал одним из самых известных тандемов Серебряного века. В девятнадцать лет на танцах в дачном местечке Боржоми Зинаида познакомилась с двадцатидвухлетним Дмитрием Мережковским - интересным, таинственным и молчаливым. Любви с первого взгляда не было и в помине: Гиппиус о знакомстве с будущем мужем вспоминала следующее:
«Я встретила его довольно сухо, и мы с первого раза стали… ну, не ссориться, а что-то вроде. Однако после первой встречи мы стали встречаться ежедневно, в парке, на музыке… Но почти всегда разговор наш выливался в спор».
Через год молодые люди просто пришли в церковь — Гиппиус в обычном сером костюме суфражистки, Мережковский в шинели, и без всяких торжественных церемоний и обрядов обвенчались, затем вернулись домой и засели за книги.
Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус прожили вместе 52 года, не разлучаясь ни на один день, но никому не приходило в голову считать её просто женой Мережковского, его второй половиной - это были цельные самодостаточные натуры, являющиеся вместе настоящим центром русской литературы - и в России и в эмиграции. Слухов и небылиц, сопровождающих их союз, носилось предостаточно, но благороднейший Мережковский всегда искренне считал, что «Зинаида Николаевна… не другой человек, а я в другом теле».
Супруги приветствовали Февральскую революцию 1917 года, полагая вместе со своим творческим окружением, что она покончит с войной и предоставит народу заявленные свободы, восприняли Временное правительство как «близкое» и даже установили дружеские отношения с Александром Керенским. Но очень скоро их мечтания развеялись: Октябрьская революция ужаснула писателей: они сочли ее началом «царства Антихриста» и торжеством «надмирного зла».
В 1919 году чета Мережковских бежала из России, перед этим пережив два повальных обыска, расстрелы друзей и смерть близких от голода. Они переехали польскую границу на дрянных крестьянских розвальнях с самым жалким скарбом, который удалось спасти. Зато на дне потрёпанного чемоданчика лежали бережно завёрнутые в тряпицу рукописи и записные книжки. В Париже супругов ожидала маленькая пыльная квартирка, приобретённая ими во благовремении. Они были счастливы - ведь многие русские эмигранты не имели вообще ничего, кроме надежды на призрачное светлое будущее.
До 1917 года критические статьи, историософские романы Мережковского (писатель являлся основоположником этого жанра) издавались огромными тиражами, но после революции на творчество писателя было наложено табу. Надо ли объяснять почему? Эмигрант, в 1939 году приветствовавший пришедшего к власти Гитлера, которого одиозно сравнил с Жанной д’Арк и спасителем мира от дьявольской чумы. Даже русская эмиграция с презрением отнеслась к такому демаршу живого классика. Потом Дмитрий Сергеевич пересмотрел свое отношение к фашизму, но это не повлияло на неприятие писателя в СССР.
Целых десять раз номинировались произведения Мережковского на Нобелевскую премию, но он так ни разу не стал ее лауреатом…
С начала 1990-х годов проза, философские и литературно-критические работы, поэзия, биографии Мережковского стали издаваться большими тиражами, изучаться критиками, но, вероятно, время Мережковского еще не пришло в России. Вспомним слова Андрея Белого об этой выдающейся личности:
«Мережковский — вопиющее недоумение нашей эпохи. Он — загадка, которая упала к нам из будущего».
Родное
Далеких стад унылое мычанье,
И близкий шорох свежего листа…
Потом опять — глубокое молчанье…
Родимые, печальные места!
Протяжный гул однообразных сосен,
И белые сыпучие пески…
О бледный май, задумчивый, как осень!..
В полях — затишье, полное тоски…
И крепкий запах молодой березы,
Травы и хвойных игл, когда порой,
Как робкие, беспомощные слезы,
Струится теплый дождь во тьме ночной.
Здесь — тише радость и спокойней горе.
Живешь, как в милом и безгрешном сне.
И каждый миг, подобно капле в море,
Теряется в бесстрастной тишине.
Что ты можешь
Что ты можешь? В безумной борьбе
Человек не достигнет свободы:
Покорись же, о, дух мой, судьбе
И неведомым силам природы!
Если надо, — смирись и живи!
Об одном только помни, страдая:
Ненадолго — страданья твои,
Ненадолго — и радость земная.
Если надо, — покорно вернись,
Умирая, к небесной отчизне,
И у смерти, у жизни учись —
Не бояться ни смерти, ни жизни!
«Христос воскрес», — поют во храме
«Христос воскрес», — поют во храме;
Но грустно мне… душа молчит:
Мир полон кровью и слезами,
И этот гимн пред алтарями
Так оскорбительно звучит.
Когда б Он был меж нас и видел,
Чего достиг наш славный век,
Как брата брат возненавидел,
Как опозорен человек,
И если б здесь, в блестящем храме
«Христос воскрес» Он услыхал,
Какими б горькими слезами
Перед толпой Он зарыдал!
Пусть на земле не будет, братья,
Ни властелинов, ни рабов,
Умолкнут стоны и проклятья,
И стук мечей, и звон оков, —
О лишь тогда, как гимн свободы,
Пусть загремит: «Христос воскрес!»
И нам ответят все народы:
«Христос воистину воскрес!»
Одиночество
Поверь мне: люди не поймут
Твоей души до дна!..
Как полон влагою сосуд, —
Она тоской полна.
Когда ты с другом плачешь, — знай:
Сумеешь, может быть,
Лишь две-три капли через край
Той чаши перелить.
Но вечно дремлет в тишине
Вдали от всех друзей, —
Что там, на дне, на самом дне
Больной души твоей.
Чужое сердце — мир чужой,
И нет к нему пути!
В него и любящей душой
Не можем мы войти.
И что-то есть, что глубоко
Горит в твоих глазах,
И от меня — так далеко,
Как звезды в небесах…
В своей тюрьме, — в себе самом,
Ты, бедный человек,
В любви, и в дружбе, и во всем
Один, один навек!..
Бог
О Боже мой, благодарю
За то, что дал моим очам
Ты видеть мир, Твой вечный храм,
И ночь, и волны, и зарю…
Пускай мученья мне грозят, -
Благодарю за этот миг,
За все, что сердцем я постиг,
О чем мне звезды говорят…
Везде я чувствую, везде,
Тебя Господь, — в ночной тиши,
И в отдаленнейшей звезде,
И в глубине моей души.
Я Бога жаждал — и не знал;
Еще не верил, но любя,
Пока рассудком отрицал, —
Я сердцем чувствовал Тебя.
И Ты открылся мне: Ты — мир.
Ты — все. Ты — небо и вода,
Ты — голос бури, Ты — эфир,
Ты — мысль поэта, Ты — звезда…
Пока живу — Тебе молюсь,
Тебя люблю, дышу Тобой,
Когда умру — с Тобой сольюсь,
Как звезды с утренней зарей.
Хочу, чтоб жизнь моя была
Тебе немолчная хвала.
Тебя за полночь и зарю,
За жизнь и смерть — благодарю!..
Голубое небо
Я людям чужд и мало верю
Я добродетели земной:
Иною мерой жизнь я мерю,
Иной, бесцельной красотой.
Я верю только в голубую
Недосягаемую твердь.
Всегда единую, простую
И непонятную, как смерть.
О, небо, дай мне быть прекрасным,
К земле сходящим с высоты,
И лучезарным, и бесстрастным,
И всеобъемлющим, как ты.
Ищи во мне не радости мгновенной…
Ищи во мне не радости мгновенной.
Люби меня не для себя одной;
Как Беатриче образ вдохновенный,
Ты к небесам мне светлый путь открой.
Склонясь ко мне с пленительной заботой,
Ты повторяй: «Будь добрым для меня,
Иди в борьбу, и мысли, и работай,
Вперед, за мной, — я поведу тебя!»
И каждой ласке, каждому упреку
Заставь меня ты радостно внимать;
Как женщина, ревнуй меня к пороку
И береги, как любящая мать.
И хочу, но не в силах любить я людей
И хочу, но не в силах любить я людей:
Я чужой среди них; сердцу ближе друзей —
Звезды, небо, холодная, синяя даль
И лесов, и пустыни немая печаль…
Не наскучит мне шуму деревьев внимать,
В сумрак ночи могу я смотреть до утра
И о чем-то так сладко, безумно рыдать,
Словно ветер мне брат, и волна мне сестра,
И сырая земля мне родимая мать…
А меж тем не с волной и не с ветром мне жить,
И мне страшно всю жизнь не любить никого.
Неужели навек мое сердце мертво?
Дай мне силы, Господь, моих братьев любить!
Счастья нет
Под куполом бесстрастно молчаливым
Святых небес, где всё лазурь и свет,
Нам кажется, что можно быть счастливым,
А счастья нет.
Мы каждое мгновенье умираем,
Но всё звучит таинственный обет,
И до конца мы верим и желаем,
А счастья нет.
И в ужасе, и в холоде могилы
Нас манит жизнь и солнца милый свет,
Их разлюбить, мы не имеем силы,
А счастья нет.
Свою печаль боимся мы измерить.
С предчувствием неотвратимых бед,
Мы не хотим и не должны мы верить
Что счастья нет!
Природа
Ни злом, ни враждою кровавой
Доныне затмить не могли
Мы неба чертог величавый
И прелесть цветущей земли.
Нас прежнею лаской встречают
Долины, цветы и ручьи,
И звезды все так же сияют,
О том же поют соловьи.
Не ведает нашей кручины
Могучий, таинственный лес,
И нет ни единой морщины
На ясной лазури небес.
Поэту наших дней
Молчи, поэт, молчи: толпе не до тебя.
До скорбных дум твоих кому какое дело?
Твердить былой напев ты можешь про себя, —
Его нам слушать надоело…
Не каждый ли твой стих сокровища души
За славу мнимую безумно расточает, —
Так за глоток вина последние гроши
Порою пьяница бросает.
Ты опоздал, поэт: нет в мире уголка,
В груди такого нет блаженства и печали,
Чтоб тысячи певцов об них во все века,
Во всех краях не повторяли.
Ты опоздал, поэт: твой мир опустошен, —
Ни колоса — в полях, на дереве — ни ветки;
От сказочных пиров счастливейших времен
Тебе остались лишь объедки…
Попробуй слить всю мощь страданий и любви
В один безумный вопль; в негодованье гордом
На лире и в душе все струны оборви
Одним рыдающим аккордом, —
Ничто не шевельнет потухшие сердца,
В священном ужасе толпа не содрогнется,
И на последний крик последнего певца
Никто, никто не отзовется!