Егор шёл уже третий час без остановки. Дорога, если это можно было так назвать, петляла по низине между пологими склонами, заросшими вперемешку ельником и кустами ивы. Ночь прошла в избе старого лесника, в двадцати километрах отсюда, а сейчас он проверял охотничьи угодья в верховьях, где редко кто показывался, кроме бродячих медведей и охотников-одиночек. Осень подбиралась медленно, но верно: утренний воздух был с привкусом сырой листвы, а каждая паутина на ветках блестела от росы, будто кто-то специально развесил тончайшие серебряные нити.
Под ногами у него шуршала прошлогодняя хвоя, перемешанная с мягким ковром мха. Каждый шаг чувствовался в коленях упругой отдачей земли. Егор был одет по-современному: тёмно-зелёная куртка с влагозащитной, лёгкая флиска под ней, штаны цвета хаки из плотной синтетики, на ногах высокие треккинговые ботинки. На спине рюкзак, к боковине которого ремнями крепился топорик, а сбоку болтался чехол с термосом. На клапане рюкзака поблёскивала алюминиевая пряжка компаса. Он шёл размеренно, но взгляд постоянно скользил по сторонам, задерживаясь на свежих следах в грязи, ободранной коре, поломанных ветках.
— Медведь прошёл… день назад, — пробормотал он себе под нос, присев рассмотреть след на влажной глинистой отмели. — Шагает неспеша, значит, сыт. Это хорошо.
С каждым метром он мысленно отмечал то, что нужно будет сказать лесничему: пара старых ловушек, оставленных, судя по состоянию, ещё в начале лета; сваленные ветром сосны у ручья, где весной обычно жили бобры; прореживающийся ельник, который стоило бы расчистить, чтобы не заглушил молодую поросль. В голове всё это складывалось в план работ, и он даже поймал себя на том, что бормочет:
— Вот ещё к тому оврагу надо будет ребят отправить… а то там тропа опасная… да и мостик старый…
Мостиком он называл бревно через бурный ручей, который впереди уже глухо шумел, выдавая близость реки. С каждым шагом шум усиливался, пока не стал низким гулом, перебиваемым редкими плесками. Лес поредел, впереди мелькнула яркая полоска воды между стволами. Подойдя ближе, Егор остановился.
Перед ним лежало бревно — толстое, но обросшее мхом и облупившейся корой, тёмное от постоянной влаги. Оно косо упиралось одним концом в высокий берег, другим — в камень посреди реки. Поток здесь был быстрый, с белыми гребнями на каждом перекате, а за камнем вода срывалась вниз в более глубокую часть, образуя воронку. Пахло холодной свежестью, камнями и чем-то чуть металлическим — так пахнет горная река, где камни отшлифованы тысячами лет.
Егор встал у начала бревна и присел на корточки, осматривая его. Ладонью провёл по мху — скользко, под пальцами чувствовалась податливая гниль. Он выругался негромко.
— Сука… — и добавил, уже в полный голос, словно кто-то мог услышать: — Весной все мостки да переправы менять надо. До первой беды недалеко.
Он скинул рюкзак, переставил ремни, чтобы центр тяжести был ближе к спине, подтянул их. Повернул голову, вслушиваясь. Где-то ниже по течению, за поворотом, кричала сойка. Лес, как это часто бывает у реки, был чуть тише, словно вода забирала на себя весь звук.
Он вспомнил разговор с напарником неделю назад, у костра на кордоне. Тот смеялся:
— Ты всё по этим бревнам ходишь. А я, брат, через реку по камням, по колено в воде, зато ноги целы. Бревно, оно ж как женщина: один раз доверился, а потом летишь в ледяную воду.
Тогда Егор только усмехнулся:
— Если руки откуда надо растут, то бревно — надёжнее любой кочки.
И вот теперь, стоя на берегу, он поймал себя на том, что эти слова звучат не так уж уверенно. Вода под бревном бурлила, как котёл, и если сорвёшься — шансов выкарабкаться мало. Но выбора не было: обходить — значит потерять полдня, а впереди ещё осмотр западного участка.
Он встал на бревно, медленно выпрямился, чувствуя, как оно чуть прогибается под весом. Сделал первый шаг, поставив ногу не на мох, а на узкую полоску оголённой древесины. Баланс держал хорошо, но поток справа тянул взгляд вниз, туда, где вода клокотала у камней.
Егор шёл осторожно, чувствуя, как влажный воздух холодит лицо. До камня оставалось метра три, когда под ногой что-то хрустнуло — тонкий сучок, торчащий сбоку, подломился. Он резко отдёрнул ногу, но потерял равновесие. Инстинктивно ухватился рукой за толстый обломок сбоку — тот был мягким, сгнившим, и вырвался из гнезда.
Всё произошло за долю секунды: тело качнулось, рюкзак потянул назад, и Егор, уже понимая, что не удержится, успел только выдохнуть:
— ааааа…
Ледяная вода обожгла, как ножом. Поток сразу прижал к камням, закрутило, в глаза хлынули брызги, уши заложило гулом. Он пытался выгрести руками, но нога ушла в сторону и ударилась обо что-то твёрдое — в тот же миг пронзила резкая, острая боль. Воздух вырвало из лёгких, и он, задыхаясь, почувствовал, как его несёт вниз по течению, бьёт о валуны, крутит в пене.
*****************
Холод возвращал его в мир медленно, будто нехотя. Сначала он услышал шум — ровный, низкий, как будто сама земля гудела. Потом ощутил, что дышит. Лёгкие с хрипом втягивали сырой воздух, пахнущий тиной и мокрым камнем. Под щекой липла вязкая, влажная масса — он приоткрыл глаза и увидел серо-коричневую глину, перемешанную с крошками древесной коры и тёмными нитями прошлогодней травы. Рядом копошились крошечные жучки, по лбу тянулась прохладная нитка воды.
Он был жив. Это осознание пришло с задержкой, и за ним сразу — боль. Где-то внизу, в ноге, она пульсировала тугим, горячим клубком. Он попытался шевельнуть стопой — и из груди вырвался сиплый стон.
С усилием перевернувшись на бок, Егор огляделся. Река уходила мимо в нескольких метрах, всё так же ревела и клокотала, но он лежал на небольшом илистом уступе, почти под самым обрывистым берегом, заросшим ольхой и крапивой. Рюкзака не было. Его зацепило и где то со страшной силой оборвало, кожа под лямками саднила, а левое плечо не слушалось. Где-то там, в потоке, вместе с рюкзаком ушли и еда, и запасная одежда, и аптечка.
Рука машинально пошла к бедру — на месте был нож в пластиковых ножнах, закреплённый на ремне. Это уже что-то. Он перевёл дыхание, зажал лезвие между коленями, вытащил клинок и начал резать штанину от края сапога вверх, обнажая повреждённую ногу.
Ткань не поддавалась сразу — пропиталась водой, тяжёлая, как мокрая верёвка. Но наконец разошлась. Под коленом голень распухла почти в полтора раза, кожа натянулась, местами проступили багрово-синие пятна. Любая попытка пошевелить пальцами стопы отзывалась вспышкой боли, от которой темнело в глазах.
— Чёрт… — он выдохнул сквозь зубы и обвёл взглядом берег в поисках подходящих палок.
Чуть выше по кромке лежал обломок сухой ветви и ещё одна, тоньше. Он отполз, упираясь локтями, оставляя на иле широкую полосу, и вернулся с ними обратно. Клинком разодрал штанину полностью, одну половину скрутил в тугой жгут, уложил палки по бокам голени и начал мотать. Каждый виток отдавался в теле тупой волной жара. Лоб покрылся испариной, и он замер на секунду, тяжело дыша, глядя на свои руки — они дрожали, как после сильного мороза.
— Долго ты ещё будешь трепыхаться? —
Голос прозвучал совсем рядом, чуть выше, и был таким неестественным на фоне реки и шороха листвы, что Егор вздрогнул, едва не выронив нож. Он резко поднял голову.
В двух метрах от него, на илистом склоне, сидела женщина. Совсем голая. Длинные волосы висели тяжёлыми, спутанными прядями, забитыми комьями ила, водорослей, мелким мусором. Они свисали до колен, липли к плечам и груди. Кожа — бледная, почти прозрачная, местами покрытая засохшей тиной и зелёными пятнами.
Она склонила голову набок, наблюдая за ним чёрными, как блестящий камень, глазами без белков. Они казались провалами, и от этого в животе стало холодно.
— Что? — спросил он хрипло, всё ещё не веря, что видит её на самом деле.
Она улыбнулась. Губы растянулись шире, чем положено, и за ними блеснули два ряда зубов, острых, с изогнутыми назад кончиками, как у хищной рыбы.
— Я спрашиваю, — произнесла она медленно, будто пробуя слова, — долго ли ты ещё будешь трепыхаться? Хочется уже кушать… А кушать я люблю ещё тёплую падоль. Тёплое, но мёртвое мясо - гораздо вкуснее.
Егор почувствовал, как сердце ударило в грудь так, что воздух вырвался сам собой. Он инстинктивно попятился назад, оставляя на иле новые борозды. Пятка здоровой ноги соскользнула, он ухватился за обрывок корня, торчащий из берега.
— Постой… ты… кто ты, чёрт возьми?.. — он пытался тянуть слова, лишь бы не слышать тишины между ними.
Она медленно поднялась на ноги. Стопы вязли в иле, оставляя влажные чёрные отпечатки. Вся в пятнах грязи, тонкая, почти без мышц, но от этого ещё более жуткая. С каждым движением с неё осыпались мелкие хлопья засохшей тины.
— Кому какое дело? — уголки её губ поднялись выше, обнажая зубы целиком. — Ты всё равно скоро станешь… едой.
Они молча смотрели друг на друга. Егор слышал своё дыхание и отдалённый шум реки. Где-то в стороне коротко пискнула птица и затихла. Женщина моргнула медленно, потом развернулась, ступила в сторону леса. Шаг за шагом, не оглядываясь, ушла в тёмную полосу ельника.
Егор остался лежать, вдавливаясь спиной в липкий ил, пытаясь вернуть ровное дыхание. Грудь вздымалась, в висках пульсировало. Он прислушался — в лесу уже ничего не шевелилось, только река всё так же глухо ревела.
******************
Он лежал ещё несколько минут, прислушиваясь к себе и к лесу, пока дыхание не стало ровнее. Пальцы вцепились в мокрую, холодную глину, и он начал подтягивать себя вперёд, сначала локтями, потом помогая здоровой ногой. Каждое движение отдавалось в травмированной голени тупой, расползающейся болью, будто кто-то изнутри сжимал кость и отпускал.
Вскоре берег стал круче. Лес поднимался стеной, и между деревьями темнели плотные заросли папоротника, высокий, по грудь, влажный от брызг реки и утреннего тумана. Егор ввалился в них, как в мягкое, шуршащее облако, и тут же утонул в запахе сырой зелени. Листья били по лицу, прилипали к щекам, за шиворот скатывались холодные капли.
Дальше, чуть выше по склону, виднелись корни вывороченных кедров. Когда-то буря или весенний подмыв сорвали их с земли, и теперь огромные комья корневищ торчали, как тёмные щиты, обросшие мхом. Между ними лежал ствол — толстый, в бурой коре, покрытой шрамами от когтей и следами старых грибов-трутовиков.
Егор, цепляясь руками за влажную древесину, начал подтягиваться, но сил не хватало. Он рухнул обратно, потом снова попробовал, уже упираясь плечом. Скользнул по мху, едва удержался и всё-таки перевалился через ствол.
И тут он увидел, куда свалился.
Под ним, прямо в углублении под корнями, зиял тёмный провал — вход в берлогу. Возле него, в траве и сырой земле, лежали обглоданные кости. Он сразу понял, что это не просто звериные останки: среди них белел череп с человеческими зубами, ребра, узкие и длинные, часть бедренной кости, сгрызенной наискось. Перемежалось всё это с лосиными рогами, лопатками кабанов, выбеленными позвонками. Запах ударил в нос — тяжёлый, затхлый, как из старого подвала, смешанный с кислинкой гнили и животным мускусом.
— Твою мать… — выдохнул он, пытаясь оттолкнуться, но наклон был слишком крутой. Земля под ладонями и здоровой ногой осыпалась, как сухой песок. Он сползал назад к самому краю чёрного проёма.
Оставалось два выхода — либо скатиться вниз в эту пасть, либо пытаться соскрести по склону вбок. Он дёрнулся в сторону, но плечо задело корень, и он потерял равновесие, медленно, почти беззвучно соскользнув внутрь.
Внутри было прохладнее и тише. Стены из утрамбованной земли, в которой торчали корешки, местами были зашлифованы крупными когтями. Пол устилал толстый слой старой травы, перемешанной с клочьями шерсти и сухими листьями. Углубление уходило дальше, в сторону, в ещё более густую темноту.
Он замер, вслушиваясь. Сердце глухо бухало в ушах, и сквозь этот звук он пытался уловить дыхание, шорох, любое движение. Ничего. Только где-то глубоко, за поворотом, что то шелохнулось.
— Пусто… вроде… — пробормотал он, хотя сам понимал, что зверь мог быть просто в отлучке.
Он выбрал место у стены, где земля была чуть подсохшей и твёрдой. Опёрся спиной, вытянул раненую ногу, обхватил её ладонями, пытаясь согреть. Веки сами собой начали тяжёлеть, тело требовало покоя.
Он уснул быстро, как после лихорадки.
Очнулся от странного ощущения — будто кто-то смотрит. Не шевелясь, открыл глаза и попытался понять, что изменилось. Внутри было всё так же темно, но вдали, в углу, в самой густой тени, проступали два матовых блика, как капли масла. Глаза.
Сначала он подумал, что медведь вернулся. Но блеск был не такой — неподвижный, чёрный, как стекло.
— Опять ты… — сказал он почти шёпотом, и слова прозвучали в этой тишине слишком громко.
Женщина сидела, поджав ноги, и смотрела на него так же, как у берега. Волосы всё такие же мокрые, слипшиеся в тяжёлые космы, свисали ей на грудь и плечи. Кожа поблёскивала в полумраке бледным холодным светом, как у рыбы, вытащенной из воды.
— Ты сюда сам пришёл, — сказала она тихо, но голос не дрожал. — В мой дом.
Он поднялся на локти, пытаясь нащупать нож.
— Я… просто… — слова вязли в горле. — Это берлога.
— Всё, что я хочу, — она чуть подалась вперёд, и зубы блеснули, — это чтобы ты остался. На долго.
Он сглотнул. В горле было сухо, как будто он дышал песком.
— Ты что… за тварь такая?
Она не ответила сразу, как будто выбирала, стоит ли вообще говорить. Потом её губы разошлись в той же неестественной улыбке.
— Я ем падаль. Но не люблю, когда остаюсь одна.
Слова повисли в воздухе, тяжёлые, как сырой туман. Он понял, что если сейчас закроет глаза, то может не открыть их снова.
***********************
Егор не сводил с неё взгляда, пытаясь понять, есть ли у него время пошевелиться или любое движение станет сигналом для броска. Она не приближалась, но и расстояние между ними не давало чувства безопасности — несколько метров в полутёмной берлоге, где стены давили, а воздух был пропитан влажным, застарелым запахом гнили.
Ладонь медленно скользнула к ножнам на бедре. Он чувствовал холод пластика и рукояти, но вытаскивать оружие не стал — понимал, что блеск клинка может спровоцировать её. Вместо этого он начал едва заметно смещаться в сторону входа, упираясь локтем и пяткой здоровой ноги в рыхлую подстилку из сухой травы и шерсти.
Каждое движение отзывалось в берлоге тихим шорохом, от которого он сам вздрагивал. Женщина следила за ним, не моргая. Её зрачки оставались расширенными, и казалось, что в них нет отражения света — только вязкая тьма.
Он нащупал боком холодную земляную стену, поднялся на колено, пытаясь держать равновесие, и двинулся к выходу. Почва под ногой пружинила, местами осыпалась, откуда-то сбоку пахнуло свежим илом — там, где проход вглубь вёл, вероятно, к ещё одной норе.
Холодный ток воздуха снаружи уже чувствовался на лице, в нём был запах мокрой листвы и свободы. Он опёрся на край входа, подтянул тело, чувствуя, как с каждой секундой нарастает боль в ноге, и вытолкнул себя наружу. Земля за пределами берлоги была влажной, но твёрже, чем внутри. Он перекатился на бок, лежал, хватая ртом воздух, и слышал за спиной лишь тишину.
Никаких шагов, ни шороха — только река где-то внизу напоминала, что мир всё ещё жив. Он не оглядывался, боясь увидеть её силуэт в тёмном проёме. Вместо этого медленно отполз от входа, пока за спиной не оказалось несколько метров папоротника и веток, и только тогда позволил себе перевести дыхание.
Грудь ходила часто, сердце билось неровно, но в голове уже выстраивалась следующая задача — выбраться выше по склону, уйти в глухой лес, где можно будет найти хоть какое-то укрытие без чужих глаз.
*******************
Два дня растворились в бесконечной череде одинаковых действий. Он полз, останавливался, прислушивался, прятался в зарослях папоротника, когда казалось, что рядом кто-то есть. Иногда, когда попадался на пути кривой, вбок заваленный ствол с низкими ветвями, он карабкался на него, прижимаясь к древесине, и застывал, сливаясь с корой. Оттуда лучше было видно, как шевелится трава, как колышутся верхушки деревьев, и можно было убедиться, что за ним никто не идёт.
Иногда он вставал и пытался прыгать на одной ноге, используя длинную жердь вместо костыля. Это позволяло быстрее преодолевать короткие участки, но каждый такой рывок заканчивался одинаково: ломота в голени становилась такой, что темнело в глазах, и он падал, хватая ртом воздух. К вечеру второго дня жар в теле уже не спадал — простая усталость превратилась в горячечное дрожание, суставы ныли, а пальцы иногда немели.
Женщина из берлоги больше не появлялась, но он начал бояться другого. Не зверей, не воды — а самого себя. Мысли, которые раньше отгонял, теперь приходили сами. Он начал считать шаги и метры, как будто мог точно измерить, сколько осталось до конца. Но каждый метр, который он проползал или пропрыгал, казался бессмысленным — не приближал к спасению, а наоборот, к какой-то тихой, затяжной смерти.
«А что если… — поймал он себя на этом в одной из коротких передышек под низким кустом бересклета. — Лечь… вот прямо здесь. Под кочкой. Закрыть глаза. Уснуть. И пусть уже будет тишина. Тепло. Без этого звона в голове и боли в ноге».
Он представил, как легко это могло бы быть — просто перестать. Сначала тело согреется от жара, потом станет прохладно, а после придёт лёгкость. Но эта же мысль вызвала злость. «Вот так? Всё? Чтобы потом нашли… или и вовсе не нашли? Чтобы сгнил тут, как дохлый зверь?» — он сжал зубы и, тяжело выдохнув, пополз дальше.
Есть хотелось остро, до рези в животе. Ягоды попадались, но редко — брусника в низинах, чуть сладковатая голубика на солнечных полянах. Иногда попадались мелкие корешки — он выдёргивал их ножом, отряхивал от земли и жевал, чувствуя вязкую, мучнистую мякоть.
Однажды, под вечер, он наткнулся на муравейник. Лежа на животе, медленно подкопал с краю, достал с десяток крупных, белых куколок и отправил в рот. Сначала была только кислинка и хруст, но потом пришёл вкус — терпкий, чуть ореховый. Он проглотил, и на минуту показалось, что стало легче.
В бреду ему виделся горячий суп в большой эмалированной миске, куриный бульон с жирными каплями на поверхности, запах лука и лаврового листа. Он почти ощущал, как ложка касается губ. Эти фантазии были мучительнее голода.
К полудню третьего дня он понял, что лес впереди редеет. Сначала между стволами появились просветы, потом лучи солнца легли на землю широкими, открытыми полосами. Запах изменился — вместо сырой хвои и мокрой земли потянуло сухим теплом.
Он выбрался из-под густых лап кедров и замер. Перед ним, уходя к горизонту, расстилалось поле. Жёлтое море ржи, колосья которого шелестели на ветру. Шум был ровным, мягким, как дыхание большого спящего зверя.
Это было чудо. Поле означало, что где-то рядом должна быть дорога, а значит — люди. Может, километр, может, два, но не десятки.
Егор опустился на колено, не чувствуя, что ткань штанов рвётся о жёсткую стерню. Ладони, изодранные и огрубевшие от ползания по корням и коре, дрожали. Локти саднили — кожа на них давно стёрлась под одеждой, и ткань прилипала к кровяным коркам.
Он поднял взгляд, вглядываясь в даль. Поле качалось, и где-то за этим ровным движением скрывалась его последняя надежда.
— Вот оно… — хрипло сказал он себе. — Дойти бы… хоть на трассу лечь… но дойти.
И в этом шёпоте было всё: и злость на себя, и упёртость, и усталость, которую уже не скрыть.
*****************
Антон ввалился на кухню босиком, зевая и чешуя затылок. Голова гудела после вчерашнего, слюна была горькой, а в желудке тошнотно пусто. На столе стояла холодная сковорода с макаронами, жена возилась у мойки, а из комнаты, как сирена, орал его двухлетний сын.
— Да заткни ты его уже, — хрипло бросил Антон, выдернув из пачки сигарету. — С утра орёт, как ненормальный. Выкинь его в окно, чтоб не слышно было.
Жена обернулась, с прикушенной губой, но ничего не ответила. Он подкурил, затянулся, а чадо за дверью перешло на визг.
— Я тебе говорю, убери его! — он шагнул к комнате, толкнул дверь и рявкнул: — Чё орёшь, ублюдок мелкий?!
Мальчик замолк на секунду и снова захлебнулся плачем. Антон с презрением захлопнул дверь и вернулся на кухню, натягивая куртку поверх футболки.
— Ладно, я поехал. Звонить не надо, — кинул он, подбирая с тумбы ключи.
Двор был пуст, утреннее солнце било в глаза. Он сел в свой видавший виды жигуль, пнул пару пустых банок из-под пива, валявшихся под ногами, завёл мотор. Пластиковый воздуховод выплюнул струю затхлого воздуха с запахом старого бензина.
На ходу сунул телефон в держатель, включил музыку погромче — какой-то дешёвый поп, где голос певца перекрывал всё остальное. Гудела голова, но тишина раздражала бы сильнее. Одной рукой держал руль, другой пролистывал список контактов.
— Алло, Лёха… да я выехал… да, заеду, не ссы… — он ухмыльнулся в зеркало, пока сзади тянулся длинный грузовик.
Трасса шла ровно, асфальт блестел от утренней росы. И тут впереди, метрах в ста, показалась небольшая серебристая легковушка. Ехала она неторопливо, явно не больше восьмидесяти.
— Да ты издеваешься… — пробормотал Антон, тут же нажимая на сигнал. Машина впереди не ускорилась.
Он моргнул дальним, поддав газу, снова нажал на клаксон.
— Давай-давай, шевелись, тварь… — сказал он в полголоса, ощущая, как злость просыпается под рёбрами.
Когда стало ясно, что обгон возможен, он рванул влево, выскочил на встречную полосу, обошёл машину и резко вернулся в свой ряд, так что его бампер оказался в полуметре от капота обгоняемого.
В зеркале он видел лица. На переднем сиденье — мужчина за рулём, напряжённый, рядом женщина. Сзади, в детском кресле, малыш в яркой шапочке, голова чуть мотается от торможения.
— Чё так медленно-то, а? — почти выкрикнул Антон, хотя никто его не слышал. — Учить таких надо.
Он нарочно сбросил скорость, пропуская их вперёд, а потом вновь догонял и подрезал. Ему нравилось, как в зеркале мелькали испуганные глаза женщины и бледное лицо водителя.
— Вот так! — он почти улыбался, чувствуя себя хозяином дороги. — Запомнишь меня.
Солнце вышло из-за облака, слепанув глаза. Он отвернул чуть в сторону, и именно в этот момент что-то тёмное метнулось сбоку, прямо на трассу.
— Чё за… — выдохнул он и инстинктивно дёрнул руль.
Вся машина рванулась вправо, колёса задребезжали по гравийной обочине. Глухой удар снизу, короткий скрип металла, как будто переехали бревно, и следом тяжёлое, вязкое чувство, что под машиной прошло нечто мягкое, живое.
Он выжал тормоз, и седан замер, чуть занося на песке. Музыка всё так же гремела, но он не слышал её. Руки вспотели.
Выбравшись, он обошёл капот. На асфальте, чуть позади, лежало тело. Человек. Лицо было повернуто в сторону, и Антон замер, разглядывая грязного, в крови, больше похожего на бомжа.
Нога у него была перемотана лоскутами ткани и кривыми палками. Одежда рваная, выцветшая, руки в грязи до локтей. И даже отсюда было видно — этот уже не встанет.
Он вдруг вспомнил, как ещё секунду назад чувствовал себя королём дороги, и его чуть повело в сторону — колени будто налились свинцом. Он пошел в машину раздумывая что делать…
******************
Антон сидел, сжимая руль, и глядел в зеркало заднего вида. Лежавшее на асфальте тело не исчезло, не превратилось в кошмар от усталости — оно было здесь и сейчас, неподвижное, растянутое на боку.
Он выругался глухо, через зубы, и резко вышел из машины. Пахнуло горячим металлом от тормозов, бензином и пылью, что подняли колёса.
— Ну и вляпался… — сказал он себе, глядя на мёртвого. — Чёртова трасса, чёртов ты… кто бы ты там ни был.
Он быстро пошёл к багажнику, откинул крышку, и та со скрипом поднялась, выпустив тяжёлый дух: там валялись пустые бутылки, грязная ветровка, свёрнутая палатка в прорванном чехле, два пустых пакета из-под чипсов, пара пластиковых канистр и железный ящик с инструментами. Всё это он стал выбрасывать на обочину, раздражённо швыряя подальше в пыль. Пустые бутылки перекатывались, звеня, палатка шлёпнулась в траву, и на мгновение повисла тишина.
Он вернулся к телу, ухватил за плечи. Кожа была холодная, одежда мокрая, тяжёлая от грязи. Тащить было неудобно — ноги мертвеца цеплялись за крошечные бугорки асфальта, сапог несколько раз глухо стукнулся о край обочины. Антон тяжело дышал, но всё-таки дотащил до багажника и с усилием запихнул внутрь, захлопнув крышку так, что та дрогнула.
Сев за руль, он развернул машину, съехал с трассы на узкую, накатанную лесовозами грунтовку. Подвеска застонала, колёса хрустели по сухим веткам и проседали в мягкой колее. Лес обступил со всех сторон — ель, осина, внизу мокрицы и папоротники, настил — лиственная труха. Он петлял так долго, что уже потерял ощущение направления. Иногда справа или слева блеснёт полоска воды между стволов — речушка, извивавшаяся, как змея, уводила дорогу всё дальше вглубь.
Наконец грунт стал мягче, в колеях появилась вода, и запах изменился — болотная тина, кислая, сладковатая, с примесью гнилой травы. Он остановился, заглушил мотор. Машина встала на небольшой поляне, откуда в пяти метрах начиналась зыбкая болотная кромка, а дальше — сеть мелких ручьёв и зарослей камыша.
Антон обошёл к багажнику, достал оттуда старую лопату с облупившейся деревянной ручкой и длинным узким штыком. Крышка багажника поднялась, и он снова уткнулся в холодное, неподвижное тело. Он отстегнул ремешки, которыми был закреплён нож на бедре мертвеца, и сунул находку себе за пояс — охотничий клинок с тёмной рукоятью, в кожаных ножнах. Лезвие показалось тяжёлым, надёжным, и в голове на миг мелькнула мысль: «Пригодится…»
Он оттащил тело к краю поляны и начал копать. Земля здесь была мягкой, но вязкой, и лопата уходила тяжело, каждый раз поднимая комки тёмного влажного грунта с запахом гнили. Пот катился по спине, смешиваясь с мелкой пылью, оседавшей на лице. Комары налетели сразу, вились тучами, садились на руки и шею. Он ругался, смахивая их тыльной стороной ладони.
Когда яма была уже по колено, он скатил туда тело, прикрыл его куском торфа, затем стал забрасывать землёй. С каждым движением чувствуя, как напряжение в висках понемногу спадает. Наконец он утрамбовал верх, бросил сверху пару обломанных веток, чтобы скрыть свежую насыпь, и тяжело выдохнул, опершись на черенок лопаты.
Достав телефон, он на автомате открыл список контактов. Большой палец завис над экраном, глаза бегали по фамилиям. В голове шёл тихий расчёт: кому позвонить, что сказать, как объяснить, если…
— Ну и нахрена ты его закопал? —
Голос пришёл откуда-то сбоку, тихий, но в этой тишине он прозвучал, как хлёсткий удар. Женский, спокойный, с едва заметной насмешкой.
Антон вздрогнул, обернулся. Лес стоял тихий, болото чуть потрескивало, когда в нём лопались пузыри воздуха, вырываясь из глубины.
— Я что, просила? — повторил голос.
И в этот момент он понял, что стоит не один.
****************
Антон стоял, вертя головой, а сердце уже стучало быстрее. Болото вокруг казалось пустым, но голос звучал так близко, будто собеседник стоял за спиной. Он шагнул к машине, захлопнув крышку багажника, чувствуя, как ладони начинают скользить от пота.
— Кто здесь? — бросил он в сторону камышей, стараясь, чтобы голос звучал грубо. — Выходи, мать твою…
Ответа не было, только ветер шевельнул сухие метёлки камыша, и оттуда донёсся тихий плеск, как если бы кто-то ступил босой ногой в воду. Антон машинально сунул руку за пояс, нащупывая нож, который снял с мертвеца, но резкая дрожь в руках мешала вытянуть клинок.
Шорох слева, тяжёлый, вязкий, и уже через миг камыши раздвинулись. Она вышла, почти выскользнула, как из тени. Та же бледная кожа, серо-зелёная от ила, мокрые спутанные волосы, тянущиеся до колен, глаза чёрные и пустые. На руках — длинные, тонкие пальцы с когтями, похожими на ржавые шила.
Антон застыл, лезвие так и не вытащив.
— Зачем закопал? — спросила она тихо, но губы её при этом не шевелились. — Совсем совести нет...
Он сделал шаг назад, споткнулся о корягу, и тут же она пошла вперёд, шаг за шагом, не торопясь. Болото под её ступнями не булькало, не втягивало — она шла, как по твёрдой земле.
— Ты… кто… — начал он, но договорить не успел.
Она рванулась с неожиданной силой, камыши брызнули в стороны, и холодные пальцы вцепились ему в куртку. Антон завалился на бок, и ноги тут же увязли в мягком слое тины. Он выдохнул резко, попытался ударить её рукоятью ножа по лицу, но её рука перехватила его запястье, а когти впились в кожу, будто крючья.
Он закричал — от боли, от ужаса, но крик оборвался, когда она потянула его вниз, прямо в густую жижу. Вода хлынула за шиворот, в уши, пахнула тухлой тиной и гнилыми корнями. Он захлебнулся, но почувствовал, как её холодное лицо приблизилось вплотную.
Острые, как у рыбы, зубы сомкнулись на его шее. Боль была резкая, рвущая, и одновременно с этим она придавила его голову к тине, загоняя всё глубже. Антон вырывался, чувствуя, как мягкая грязь засасывает руки и ноги, но хватка на шее только крепла.
Последнее, что он видел сквозь мутную воду, — как над ним, в разрыве камышей, качаются стебли на ветру, и капли с их кончиков падают обратно в болото, тихо звеня в вязкой тишине. Потом в груди что-то лопнуло, и всё растворилось в темноте.
*****************
Холодная, вязкая тьма сменилась глухим стуком — будто кто-то размеренно ударял лопатой в землю. Он почувствовал, что воздух стал проникать в грудь, сначала рывками, с болью, потом свободнее. Сквозь веки пробился свет, пахнуло сырой землёй и болотной тиной. Он закашлялся, захлебнулся собственной слюной и резко втянул воздух.
Над ним, склонившись, была она — та самая женщина с болотного берега. Мокрые космы волос свисали на его лицо, капли падали на щёки. Чёрные глаза смотрели не так, как раньше — в них было меньше холода, но всё та же глубина, от которой внутри что-то сжималось.
— Ну, проснулся, — сказала она, вынимая из ямы последний ком земли. Голос был ровный, почти усталый. — Тайга сегодня щедрая. Решила сделать обмен душ.
Он моргнул, пытаясь понять, что она говорит.
— Обмен… чего? — голос его был сиплым, чужим. — Я… помню, как меня сбила машина…
— Всё верно, — она села на край ямы, положив ладони на колени. — Плохого человека она забрала. Тебя — вернула. Но жизнь теперь у тебя будет с его телом, его лицом.
Он медленно поднял руки, коснулся лица. Ладони нащупали чужую кожу, грубее, чем его, подбородок с щетиной, нос с лёгким изломом. Внутри кольнуло, когда он осознал: это не его руки, не его лицо.
— Почему… я помню сына? Жену? — он с трудом поднялся на локтях. — У меня ведь… никогда их не было.
— Теперь его память твоя, — просто ответила она. — Только он свою жизнь просрал. А ты получил второй шанс.
Он сел, уставившись в землю.
— Нога… — он попробовал согнуть её и вдруг понял, что боли нет. — Она больше не болит…
Она усмехнулась чуть заметно.
— А, это. Подарок. А то надоел ползать, — сказала она, и в её голосе мелькнула насмешка. — Мы поражены твоей силой воли. Мало кто столько выдержал бы.
Он поднял на неё глаза.
— Что мне теперь делать?
— Жить, — ответила она, поднявшись. — В тайге всё равно никого не было, кто бы тебя ждал. Теперь — есть.
**************
Двор встретил его запахом свежескошенной травы и детским визгом. Старая калитка скрипнула, и он замер на пороге. Из-за угла дома, спотыкаясь о кроссовки, выскочил маленький мальчик — в тех же ярких шортах, что он видел в чужой памяти. Лицо ребёнка засветилось, он побежал навстречу.
— Папа! — закричал он, и в этом звуке было всё: радость, облегчение, привычное доверие.
Он опустился на колени, подхватил сына, прижал к себе. Тот уткнулся лбом в его плечо, а он закрыл глаза и вдохнул этот запах — тёплый, с ноткой уличной пыли и солнца. Горло сжало, и он, сам того не замечая, заплакал. Слёзы текли по щекам, капали на волосы ребёнка.
— Прости… — прошептал он. — За всё прости.
В дверях появилась женщина. Она замерла, всматриваясь, но он только крепче обнял сына, не желая отпускать и прошел внутрь.
В кармане завибрировал телефон. Он достал его, даже не глядя на экран, но имя высветилось само — «Лёха».
— Ну ты чё, не приехал? — в динамике голос был наглый, чуть хриплый. — Тут тёлки, бухло, мы тебя ждём…
Он поднял телефон к уху.
— Слышь, Лёха? — сказал тихо, но так, что пауза на том конце была долгой.
— Да слышу.
— Пошёл ты, Лёха.
Он выключил звонок, вытащил батарею и бросил телефон в открытую форточку кухни. Где-то внутри он упал с сухим треском. Он поднял сына на руки, и тот обвил его шею, будто боялся, что отец снова уйдёт.
— Дом, — сказал он и, впервые за долгое время, почувствовал, что это слово значит.
ПОДДЕРЖИ МЕНЯ ПОДПИШИСЬ ПОЛУСШАЙ В ЗВУКЕ https://dzen.ru/video/watch/689e7bfe1dbd6c71d105b8b0 <<<< ЖМИ СЮДА