«Часто мы становимся теми, на кого никогда не хотели быть похожими — на тех, кого не понимали, кого считали глупыми, кого даже ненавидели, пусть и без оснований».
Сегодня, в разгар осени, когда последние листья с деревьев опадали, из дома номер 11 вышел прихрамывая человек. Жан Дибоа-Кэррол, около тридцати лет, слегка хромал, был весь неуверенный, помятый, в больших очках — шел по улице. Было ещё очень рано. Он никогда не был высоким. Коренастый, напротив — ниже среднего роста, с неприятно большими ушами, сгорбленный, худощавый, он походил на ходячее недоразумение, волочащее своё бесполезное существование.
Увлечений у него не было, если не считать утренних прогулок перед работой — их прописал врач. А так — мрачный, тусклый, неинтересный, подорванный неудачник, работающий профессором в довольно престижном университете.
Попал он туда в расцвете сил и ума, однако этот же университет и сломил его. Он был беден: почти вся его немалая зарплата уходила на лечение матери. Он даже брал кредиты, но матери становилось лучше ненамного. Однако он её очень любил, как и она его. Она была его единственным утешением после дня унижений.
Идя по улице, он смотрел сквозь линзы очков на вещи, которые даже не мог увидеть. Его здоровье шаталось, как дом на самодельных сваях. Он жил так, будто был ничем, как будто его привязали к бытию. У него не было ничего интересного. Единственное, что ещё вызывало хоть какое-то подобие радости — воспоминания о семье, когда отец был жив, а мать здорова.
В последнее время он стал часто ходить в церковь — по настоянию матери. Прежде он никогда не задумывался о Боге, но пастырь и мать вложили в него мощный стимул к вере.
В университете он чувствовал себя ещё более невзрачным. Там училась элита Франции. В 1907 году всё больше студентов из богатых семей, а не одарённых, поступало туда, и их эгоизму, их невежественному поведению не было предела — особенно когда перед ними вставал такой нудный, тряпкообразный, как будто предназначенный для вытирания свиней, преподаватель — Жан Дибоа.
С каждым днём он всё больше нагибался, всё глубже ощущал свою беспомощность, и даже мамино: «Ничего страшного, Бог их накажет», — ничего не меняло. Издёвки, насмешки и унижения продолжались. Он даже боялся ставить низкие баллы — поэтому все задиры и забияки ходили с фальшивыми, как вставные зубы их отцов, оценками.
Однако сегодня, зайдя в аудиторию раньше обычного, он вспомнил, зачем пришёл — его портмоне, которое он вчера забыл. Оно всё так же лежало на том же месте, где он его оставил. Однако, открыв его, он не обнаружил ни одного франка. В недоумении он перебрал все отделения. Ошибки быть не могло — кто-то украл. За его спиной раздались шаги: входили ученики. Жан заметил, как пара отпетых хулиганов смотрели на него с неестественной, издевательской улыбкой — будто знали о случившемся.
Когда все сели, Жан произнёс:
— Кто видел, кто последний выходил?
Встал Майкл и, достав из кармана что-то грязное и скомканное, швырнул это ему в лицо. Это были его деньги — но они были испачканы и измяты. Майкл сказал:
— Извините, я думал, это не ваши деньги, потому что такая тварь, как вы, не может иметь ничего чистого… кроме вашей девственности. Я обвалял их в грязи, чтобы вы почувствовали с ними родство.
Жан вспыхнул, но пастор и мать всегда учили его не злиться. И он, как всегда, стерпел. Униженный и оскорблённый, не говоря ни слова, стал поднимать с пола грязные бумажки.
Все засмеялись. Даже прилежные ученицы.
Майкл и Франсуа начали плевать в него. Он молчал. Слюна одного попала ему прямо на очки, но, увидев эту мерзость, он всё равно ничего не сделал.
Встав прямо (а это давалось ему с трудом), он тяжело дышал. Его лицо не выражало ничего — только обслюнявленные очки, за которыми прятались глаза, в которых сверкало отчаяние. Он начал идти к столу, где лежало его портмоне. Прихрамывая, он ощущал всю гнусность своего бытия. Даже фраза, вечно мелькавшая в его мозгу — «Бог милостлив и сделает так, чтобы тебе было хорошо» — уже не спасала. В последние дни и она не помогала.
Вчера произошло особенно унизительное событие: его чуть не столкнули с лестницы. Это был Франсуа — сын богатого ублюдка, чья семья имела значительную долю в капитале университета. В тот самый день Жан поставил тому мальчишке двойку — и, как он понял позже, они увидели её и начали свою игру.
Проведя лекции и замечая насмешливые взгляды всех студентов, он понял: слухи быстры и сильны, они неминуемы, как ягуар. Под вечер, изрядно устав, он собрал в портфель всё необходимое, тщательно проверил наличие портмоне и вышел из университета медленным шагом. Вздохнув свежим парижским воздухом, он побрёл домой.
Проходя мимо парка, который разделял университет и его дом, он заметил рабочего — уборщик старательно мёл улицы. Жан увидел в нём что-то светлое — хорошего человека, который, несмотря ни на что, не унывает. Зарплата у него, должно быть, была мизерной, но его не красивое, а радостное лицо говорило о внутренней стойкости. Жан невольно замедлил шаг.
И тут к уборщику подошёл какой-то мсье в костюме. Жан узнал в нём Альбера Трюфо — брата олигарха. Проходя мимо, Альбер бросил взгляд на рабочего. Жану на миг показалось, что даже столь богатый человек может разделять думу о несломленности простого человека.
Но нет. Альбер пнул швабру рабочего и, скорчив гримасу презрения, плюнул в него. Лицо уборщика перекосилось, но он стерпел — возможно, он знал, кто перед ним. Альбер ушёл, не обернувшись. Жан ещё минуту смотрел на сцену. Он увидел, как уборщик вытер харчок, снова взялся за метлу — и продолжил мести, улыбаясь.
В душе Жана смешались два чувства: беспомощность — и странное утешение. Может быть, — подумал он, — судьба есть, и, быть может, её не стоит проклинать.
Подойдя к дому, он увидел на пустынном пригорке чью-то фигуру. Чтобы добраться до подъезда, нужно было пройти через пустырь. Жан не замедлил шага. Он привык наблюдать за прохожими — это было единственное разнообразие в его скучной жизни. Но тут он узнал лицо: перед ним стоял Франсуа Д’Арибо — тот самый ученик, которого он вчера записал как худшего из всех, поставив единственному ему двойку.