1. Осень - Предательница .
Она знала беду по дыханию ветра. Тот год начался ложью. Весна запоздала, холодными пальцами сжимая землю, когда уже пора было сажать.
Лето – удушливое, без дождей, лишь палящее солнце, высасывающее соки из земли.
Картофельная ботва, обычно буйная и зеленая, стояла чахлая, с ржавыми пятнами.
Цветы на репе опали, не успев завязать корнеплоды. Агафья копала с молитвой, но лопата выворачивала не щедрые гроздья клубней, а жалкие горошины – мелкие, сморщенные, будто стариковские кулачки.
Репа – редкая, деревянистая. Урожай, собранный в амбарчик, не заполнил и четверти закромов. Пустота под сводами амбара звенела, как похоронный колокол.
"Господи, пошли дождь... Пошли хоть тучку..." – шептала она, глядя на медный лик солнца в безжалостно синем небе.
Но небо молчало. Оно уже вынесло приговор.
2. Зима - Зубастик.
Зима пришла рано и свирепо.
Не мягкими снегами, а игольчатым колючим ветром , выдувающим последнее тепло из избы.
Морозы впивались в бревна, скрипели по углам, как голодные крысы. Сугробы выросли выше окон, отрезав заимку от мира белым саваном.
И начался Великий Пост Плоти.
Не тот, что по календарю, а настоящий, вынужденный, беспощадный.
Счет Клубням:
Каждый вечер, перед тем как зажечь лучину, Агафья открывала крышку сундука в подполье.
Там лежал скудный запас.
Она перебирала картофелины, холодные и твердые, как камни. Считала.
- На сегодня... одну. Маленькую. И очистки вчерашние сварить...
Выбор клубня превращался в муку. Взять побольше – значит украсть у завтра.
Взять поменьше – не набраться сил для дров.
Рука дрожала, беря предательски увесистый клубень.
Похлебка из Тени:
Вода в котелке закипала медленно. Туда летели очистки – тонкие, тщательно срезанные ленточки кожуры.
Потом картофелина, натертая на самой мелкой терке – чтобы казалось больше.
Щепотка соли – драгоценной, как золото.
И все.
Иногда – горсть муки из перетертых сухих грибов или прошлогодних ягод шиповника.
"Постная снедь"– горькая ирония судьбы.
Она ела медленно, с закрытыми глазами, представляя вкус масла, хлеба, молока.
Каждый глоток – усилие.
Каждый глоток – напоминание о пустоте в животе, которая не заполнялась, а лишь разгоралась.
Хлеб Греховный:
Однажды, в самый глухой февраль, руки сами потянулись к мешочку... к мешочку с семенным зерном . Ячмень, отложенный для весенней страды.
Зернышки, гладкие и тяжелые, обещали жизнь будущему лету.
И – смерть сегодняшнему дню, если их съесть.
Она стояла над мешочком, дрожа. Голод скручивал кишки в тугой узел, сводил скулы.
"Грех! Страшный грех! Украсть у земли, у Бога!"– кричал разум.
Но тело, слабое, зябкое, требовало: "Одно горсточку... Господи, прости..."
Она насыпала горсть. Пожарила на сковородке до легкого дымка.
Хруст жареных зерен во рту был райским и адским одновременно. Каждое зернышко – гвоздь в совесть.
Каждое – глоток силы, чтобы не упасть завтра у колодца.
3. Тайга-Кормилица? Тайга-Искусительница?
Когда сундук в подполье опустел до дна, пришла пора идти к последней кормилице – самой тайге.
Но зимняя тайга – скупой ростовщик.
Кора-Хлеб:
Топор в руках Агафьи становился инструментом добычи.
Она шла к молодым осинкам. Сдирала верхний слой коры.
Белую, чуть сладковатую, лыко. Дома резала его тонкими лентами, сушила у печи. Потом толкла в ступе. Получалась серая, горьковатая мука. "Аспидова мука" , – бормотала она, замешивая на воде липкое, неаппетитное тесто.
Лепешки из него были жесткими, как подошва, и оставляли во рту терпкую горечь и ощущение пустоты.
Но это была еда.
Еда, от которой сводило желудок, но которая не давала умереть сразу.
Коренья-Надежда:
По оттепелям, когда снег немного оседал, она брала лом и шла на склоны, где летом росла дикая съедобная трава – пикан , сарана. Ломом долбила мерзлую землю, откалывая куски, как камень.
Руки немели, спина горела. Но она копала. Искала спрятанные с лета луковички – маленькие, темные, похожие на грязные орехи "Земляные яблочки".
Горсть их за день – победа. Варила в мутной воде. Они давали силу, но мало. Очень мало.
Кровь-Жертва:
Самый страшный выбор.
Козы.
Ее немудреное стадо – источник молока, редкой радости.
Но молока почти нет – козы голодали тоже.
Глаза их, большие и кроткие, смотрели с немым вопросом. Агафья отводила взгляд.
Но день приходил, когда сил не оставалось вовсе.
Дрожащей рукой она брала нож. Выбирала самую слабую, самую немолочную.
"Прости, тварь Божья... Ради жизни..." – шептала она, закрывая глаза перед ударом.
Теплая кровь на снегу. Плоть, которая даст силы жить еще неделю.
Но каждая такая жертва – кусок оторванный от сердца, от надежды на будущее.
И горечь во рту сильнее, чем от коры.
4. Весна – Не Избавление, а Новая Битва.
Голодная зима не кончалась с первыми ручьями. Она висела тенью.
Тело Агафьи стало легким, как пух, и тяжелым, как камень одновременно. Кости выпирали под кожей, лицо ввалилось, глаза горели лихорадочным блеском в глубоких впадинах.
Движения – медленные, осторожные, будто каждое могло разбить хрупкий сосуд тела.
Но солнце пригревало.
Снег таял, обнажая черную, жаждущую землю.
И в глазах Агафьи, помимо усталости и боли, зажегся огонь иного голода. Голода по жизни.
По будущему.
Она вытащила тот самый мешочек. Семенное зерно.
Его было так мало.
Жалкие горсти.
Каждое зернышко теперь было священнее золота.
Она перебрала их дрожащими пальцами. Отложила самые мелкие, самые щуплые – их можно сварить. Остальные...
Остальные – вера .
Она вышла на огород. Земля была холодная, сырая, встала на колени. Не в молитве – в работе.
Пальцами, еще слабыми, но уже жаждущими дела, она рыла лунки в холодной земле.
Клала в каждую по одному зернышку.
Тщательно.
Благоговейно.
Как священник, возлагающий дары на алтарь.
- Взойди, Божья травинка... Взойди, солнышко... Дай хлеба... Дай жизни...– шептали ее губы, высохшие и потрескавшиеся.
Слезы – редкие, соленые – капали на свежевскопанную землю.
Слезы голода, отчаяния и неистребимой надежды.
Она знала: до нового урожая – месяцы борьбы.
Еще будут дни, когда закрома будут пусты, а тело – слабо.
Но каждое зернышко, зарытое в землю, было выстрелом в будущее. Вызовом, брошенным голоду, зиме, самой судьбе.
Агафья Лыкова, легкая как тень, но несгибаемая как корень векового кедра, сажала жизнь.
Потому что иного выхода у нее не было.
Только вперед.
Только в будущее.
Только с верой в то, что земля, даже самая жестокая, в конце концов, смилуется и даст хлеб насущный. Хотя бы на одну зиму.
Хотя бы для одной последней хранительницы Ерината.