— Ну пожалуйста, он совсем несложный.
— Я не люблю собак.
— Это не любовь. Это просто надо потерпеть две недели. Нам не с кем его оставить. Он хороший.
— Это говорят все.
Так мы с ним и познакомились.
Он был не щенок, не старик, не пёс с глазами-морями и трагичной историей. Просто собака. В меру лохматый, с белым пятном на груди и тяжёлым взглядом, будто он не надеялся ни на что хорошее. Ну, как я, в общем-то.
Я не хотела. Правда.
Я люблю одиночество. Оно у меня — аккуратное, чистое, по графику. Никто не лает, не требует, не дышит мне в ухо. Я выжила после очень громкого этапа жизни. Хотелось тишины.
Но знакомые уезжали в отпуск. И я почему-то сказала:
— На пару недель. Только без сюрпризов.
Первый сюрприз случился на второй день, когда я вышла в магазин и вернулась в квартиру, где теперь всё пахло... не мной.
Была невыносимо раздражена. Он сидел у двери и смотрел, как будто я его подвела.
«Ты вообще кто такой, чтобы так смотреть?» — подумала я.
Потом была прогулка. Он шёл медленно, нюхал всё подряд, замирал у каждого кустика.
Я, человек с тревожностью, оборачивалась каждые три секунды: а вдруг кто-то подумает, что он бездомный? А вдруг он что-то подберёт? А вдруг его кто-то испугается?
Ничего не случилось. Мы просто дошли до угла и вернулись.
И так — несколько дней. Я кормила. Выгуливала. Он ел. Спал. Выгуливался.
Однажды я проснулась раньше обычного и поняла: он смотрит. Не в стену, не в окно — на меня. Просто спокойно, не отводя взгляда. Я села на кровати и сказала:
— Я не просила тебя приходить.
Он зевнул и положил голову на лапы.
На восьмой день он повёл меня.
Не просто вышел на улицу — именно повёл. Уперевшись в поводок, задыхаясь от усилия, тянул влево, куда мы не ходили. Я попыталась остановить — он сел, посмотрел, и снова потянул.
Я сдалась.
«Ну раз ты так хочешь…»
Это был тихий сквер. Я здесь ни разу не была. Лавочки, старые клёны, щебет воробьёв. Пахло чем-то тёплым и слегка кисловатым — осенью, хоть на календаре был ещё август.
Он свернул вглубь.
Там, на лавке, сидела женщина. Пожилая, с клубком ниток и спицами. Одета была аккуратно — голубой платок, вязаная кофточка, клетчатая юбка. Вязала. И улыбалась собаке.
— Здравствуй, красавец, — сказала она, не поднимая глаз. — Привёл кого-то новенького?
Я замерла.
Она подняла взгляд — и на секунду показалось, что она меня ждала.
— Он у вас? — спросила она.
— Временно.
— А зовут как?
— Его? Не знаю. Я так и зову — пёс.
— Странно. Он на имя реагирует. На «Макс».
— Наверное, просто похоже. Я его только кормлю.
Она кивнула, как будто ей всё ясно.
Я уже собиралась уйти, когда пёс улёгся у лавки и закинул морду на лапы.
— Ну вот. Придётся сидеть, — сказала я.
— Посидите. Не страшно ведь. У вас вид такой, будто давно ни с кем не разговаривали.
Она сказала это мягко. Без упрёка. Как будто констатировала погоду: «дождик, но не проливной».
— А вы тут каждый день?
— Почти. Я вон в том доме. Мне недалеко.
— Вам не скучно?
Она посмотрела на меня удивлённо.
— Нет. У меня же спицы.
Мы говорили минут пятнадцать. Про собак. Про погоду. Про то, что в этом сквере хорошая скамейка — не качается.
Потом пёс встал сам. Без команды.
Я кивнула женщине и пошла. Она не спросила моего имени. И я её тоже.
Вечером я подумала: а что это вообще было?
А утром он снова повёл меня туда.
На следующий день я не собиралась туда идти. Серьёзно. У меня был план: обойти сквер стороной, прогуляться до аптеки, может, зайти в булочную.
Но пёс посмотрел на меня с тем самым видом: «Не спорь. Ты знаешь, куда».
Я не спорила.
Она уже сидела там. Вязала. Спокойная, как кадр из фильма, где всё в прошлом веке — тёплый свет, клубок, женщина, которой некуда спешить.
— Привёл снова, — сказала она, не глядя.
— Не знаю, что ему здесь нужно.
— Может, вам?
Я не ответила. Он улёгся у её ног, будто так и было задумано.
— Вы говорите с ним? — спросила она.
— Нет.
— Почему?
— А зачем?
— Ну, чтобы он знал, что он не один.
— А я сама одна. Так честнее.
Она посмотрела на меня. Спицы остановились.
— Быть одной и быть в одиночестве — не одно и то же.
Сказала и снова начала вязать.
Сидели мы недолго. Минут двадцать. Она рассказала, что сын раньше тоже держал собаку. Что звали её Дана, и она умерла в одиннадцать лет.
Я сказала «соболезную», она кивнула.
Потом спросила:
— А вы давно одна?
— Давно.
— И хорошо?
— Не знаю. Лучше, чем было.
Она ничего не сказала. Только улыбнулась так, будто понимала больше, чем я успела сказать.
Так начались наши утренние ритуалы.
Я выходила гулять «просто так», он шёл «куда надо». Иногда я пробовала пройти мимо — он останавливался и не двигался. Как якорь.
Приходилось сдаваться.
Скоро я узнала, что её зовут Валентина Николаевна. Что раньше она работала библиотекарем. Что сына она растила одна — муж погиб на стройке, когда сыну было три.
Что сын уехал давно. Очень давно.
И толком не приезжал.
— Он у вас тоже один? — как-то спросила я.
— Наверное. Он не любит говорить про себя. А я не люблю спрашивать.
Потом она добавила:
— Он хорошо писал. В школе. Ему учительница говорила: «Тебе бы журналистом». А он бросил.
— Почему?
— Сказал: слишком много внутри, не знаю, как вытащить.
У меня кольнуло в груди. Очень знакомо.
Слишком знакомо.
— А вы когда последний раз с ним говорили?
— Ой… — она махнула рукой. — Месяца три назад. Письмом. Он любит письма.
— Настоящим письмом?
— Угу. Почтовым.
— Это редкость.
— Ну, может, потому и пишет.
— Вы его не навещаете?
— Он не зовёт. Я не лезу. Всё, что нужно, у него есть. А что не нужно — я не навяжу.
Она говорила спокойно. Без драмы.
Но в голосе была... тишина. Не молчание — именно тишина, в которой прятались годы.
Однажды, когда мы прощались, она вдруг сказала:
— Он говорил, что когда-то любил одну женщину. Сильную. Молчаливую. Всё в себе держала.
— А что стало?
— Не сложилось. Он ушёл. Потом жалел.
— Почему не вернулся?
— Гордый. Глупый. Как все мужчины, которые рано повзрослели.
Я сжала поводок.
— Она у него была… другая. Не как все. Он всё говорил: «Не понимаю её. Но и забыть не могу».
Я не знала, что сказать.
Собака подняла голову и тихо гавкнула. Один раз.
Как будто отметила — да, это то место.
Я ушла быстро. Почти бегом.
В тот вечер не могла уснуть.
Слишком много слов, которые я уже когда-то слышала.
Я не пошла туда на следующий день. И на следующий тоже.
Пёс тянул — упрямо, как всегда, — но я говорила:
— Нет. Сегодня мы гуляем в другую сторону.
Он смотрел. Внимательно. Не обиженно — вопросительно. Как будто понимал: сейчас не его дело.
Я отворачивалась.
Я не хотела знать, не хотела копать.
Мне казалось, я уже всё закопала.
Глубоко.
Сложила в коробку, обмотала скотчем, подписала «не открывать».
На третий день он не тянул.
Мы вышли во двор, и он просто сел. Прямо у подъезда. Смотрел на меня.
Я вздохнула.
— Ты правда думаешь, мне нужно туда?
Он не ответил. Просто встал и пошёл.
Медленно. Спокойно. Без рывков.
И я пошла за ним.
Она сидела, как всегда. Вязала.
На коленях лежал клубок — аккуратный, нераспустившийся.
Улыбнулась, когда я подошла.
— Ну наконец-то, — сказала. — Мы уже соскучились.
— Простите, — я села рядом. — Просто было…
— Нужно подумать. Понимаю.
— Откуда вы всё знаете?
Она не ответила. Только погладила собаку по спине.
— Он такой внимательный, — сказала она. — Прямо чувствует.
— Да. Он умеет привести куда надо.
Мы замолчали.
Тишина между нами уже не была неловкой. Была… какой-то правильной. Настоящей.
— Валентина Николаевна, — я сказала тихо. — А вы не помните… когда он учился, в старших классах, у него была девушка?
— Он никого не приводил. Но рассказывал. Иногда.
— Как он её называл? Не по имени.
— Не помню точно… Но как-то странно. «Лесная» вроде бы. Или «тихая».
— «Снежная», — сказала я.
Она повернула ко мне голову.
— Да. Вот. «Снежная». Почему?
— Он называл меня так. Потому что я молчала, когда нужно было говорить.
Долго она молчала.
Потом кивнула, будто сама себе:
— Понятно.
— Я не знала, кто вы.
— И он не знал, что вы рядом.
Она снова взялась за спицы. Пару петель.
Потом отложила.
— А вы знали, что он до сих пор хранит вашу открытку?
— Какую открытку?
— Синие холмы. Сзади — «Прости, но мне надо уйти».
Я прикрыла глаза.
Это была моя открытка.
— Он ведь не был плохим, — сказала я. — Просто не подходил мне.
— А может, наоборот — слишком подходил.
— Слишком близко?
Она улыбнулась.
— Вы ведь не случайно пришли.
— Он пришёл. — Я кивнула на собаку. — Я просто шла за ним.
На прощание я сказала:
— Я не знаю, что теперь с этим делать.
— Ничего не делайте. Просто знайте.
Пёс подошёл к ней, положил морду на колени. Она потрепала его за ухо.
— Умница, — сказала она. — Привёл, как и надо было.
И посмотрела на меня — не как на чужую. Как на ту, которую она уже знала. Всегда.
Вечером мне позвонили.
— Мы не хотим его забирать, — сказали знакомые. — Он, похоже, выбрал.
— Он?
— Ну да. Он с вами другой. Мы это видим.
Я погладила его по спине.
— Спасибо, — сказала я.
Он зевнул. И ткнулся лбом в мою ладонь.
Мы гуляли теперь медленно. Без спешки. Я больше не смотрела на часы. Да и он тоже — будто почувствовал, что теперь мы можем идти не куда-то, а просто рядом.
Иногда он останавливался у других людей — нюхал, заглядывал в глаза. Но никто больше не интересовал его надолго. Возвращался ко мне. Как будто говорил:
«Я проверил. Ты — та».
С Валентиной Николаевной мы продолжали встречаться. Не каждый день. Иногда она не приходила, иногда я просто не шла.
Но теперь в этом не было ни тревоги, ни долга.
— Я ведь не знала, что ты здесь, — сказала она однажды.
— Я тоже не знала, что хочу быть здесь.
Мы сидели на лавке.
Собака спала у ног. Она вязала. Я держала в руках пакет с мятой, которую она мне принесла «от головных».
Ничего не происходило. И в этом было всё.
— Ты думаешь, он вернётся? — спросила я.
— Думаю, да. Когда сам решит.
— Ты ему скажешь?
— Что?
Я помолчала.
— Что я здесь.
Она кивнула.
— Я скажу, что видела тебя.
— И какая я?
— Живая.
На прощание она сказала вдруг:
— Я рада, что он тогда тебя встретил. Даже если недолго. Он стал другим. После.
— Не уверена, что я была ему в радость.
— А ты не для радости была. Ты для честности.
Я вышла из сквера и пошла домой.
Он шагал рядом, чуть позади, будто охраняя.
Я остановилась у входа, присела, обняла его за шею.
— Спасибо, — сказала я. — За дорогу.
Он посмотрел в глаза. Ушёл вглубь. Спокойно. Без нажима. Как будто дал мне выбор.
Я поднялась, открыла дверь.
Он зашёл первым.
Как будто знал: теперь — дом.
Я больше не искала «временно».
Не боялась привычки. Не боялась смотреть назад.
Собака спала в коридоре, я пила чай с мятой, и думала, что иногда всё действительно складывается не сразу.
А потом — раз — и складывается.
Просто нужно было дойти до лавочки.