Я помню тот день, когда Аня впервые пришла ко мне, чтобы умереть. Вернее, чтобы умерла та прежняя Аня. Она села в кресло, посмотрела на свое отражение - на длинные, медовые волосы, которые я холила и лелеяла со дня ее свадьбы - и сказала тихо, без всякого выражения:
- Ксюша, давай что-нибудь совсем новое и короче.
В моей парикмахерской слова «отрежь все» звучат чаще, чем признания в любви. И всегда они означают одно: что-то сломалось так сильно, что чинить уже бесполезно. Только отрезать.
- Анечка, солнышко, ты уверена? - я осторожно провела гребнем по шелковистому водопаду. - Такая коса... Игорь твой с ума по ней сходит.
Она криво усмехнулась своему отражению.
- Игорь сходит с ума от работы. Ему нужно хорошо питаться, чтобы тащить на себе нас с Антошкой. Волосы ему сейчас… до лампочки. Режь, Ксюш. Под мальчика.
Ножницы в моих руках дрогнули. Всего полгода назад она сидела в этом же кресле, и глаза ее светились, как два фонарика. Молодая мама, обожаемый муж, крошечный Антошка на руках. Она щебетала о том, как Игорь ее бережет, как ночами к сыну встает, чтобы она выспалась. А сегодня от этого света остался только пепел. И усталость. Такая, что, казалось, въелась в саму кожу.
Я резала. Прядь за прядью медовое прошлое падало на кафельный пол. С каждым щелчком ножниц ее плечи в зеркале расправлялись, а в глазах появлялась сталь. Она не плакала. Хуже. Она смотрела так, будто слезы кончились еще неделю назад.
В следующий раз она пришла через пару месяцев, подкрасить отросшие корни. Короткая стрижка ей шла, делала лицо точеным, строгим. Она выглядела старше. И спокойнее. Тем самым страшным спокойствием, которое приходит после бури.
- Представляешь, Ксюш, - начала она вдруг, пока я размешивала краску, - решила Игоря порадовать. Достала утку, что мама с дачи привезла. Целый вечер с ней возилась: с яблоками, с черносливом запекла, в рукаве… Аромат на весь подъезд. Думаю, вот придет муж, сядем, как люди. А он пришел, носом повел, глаза загорелись. Схватил контейнер самый большой, всю утку туда сгрёб. «Ой, - говорит, - Ань, извини, я ребятам на работе пообещал, у нас там аврал, сидим до ночи, хоть поедим по-человечески». И унес. Всю. До последнего яблочка.
Она рассказывала это легко, почти смеясь. Но я-то видела, как подрагивает уголок ее губ. Я, парикмахер, знаю: самые страшные истории рассказываются с улыбкой. Потому что если перестать улыбаться - можно просто рассыпаться на части.
А потом был день, который все решил. Она пришла без записи, просто села в свободное кресло у окна. Бледная, как полотно. Долго молчала, смотрела, как за окном кружится первый, еще мокрый снег.
- Я дура, Ксюш, - сказала она наконец, не поворачиваясь. - Я ведь ему с собой ничего в стекле не даю. Только в пластике. Боюсь, разобьет. И вилки у нас дома простые, из нержавейки.
Она замолчала, а я не торопила. Я знала, что сейчас будет самое главное.
- А вчера он принес контейнер помыть. Пустой. И внутри… вилочка. Маленькая такая. Серебряная. С вензелем «А». Из бабушкиного сервиза. Я этот сервиз из родительского дома привезла, храню для особого случая. Я ему ее… никогда не давала.
Воздух в парикмахерской застыл. Запах краски, лака, вся эта наша суетливая жизнь - все исчезло. Осталась только тишина и одна маленькая серебряная вилочка, которая проткнула насквозь ее мир.
В тот день я не задала ни одного вопроса. Я просто заварила ей чаю с мятой и молча сидела рядом. Я не знала, что та женщина, которой досталась ее утка и ее бабушкина вилка, была той самой «бывшей коллегой», которая якобы давно уволилась и уехала в другой город. Аня мне этого не рассказывала. Ей это было уже не важно.
Она поняла другое. Куда более страшное.
- Дело ведь не в ней, Ксюш, - прошептала она, глядя в чашку. - Дело во мне. Я для него не жена. Я - тыл. База. Комбинат питания с расширенными функциями. Моя любовь, моя забота, моя бессонная ночь над этой уткой - это просто ресурс. Который можно взять и отнести туда, где тебе сегодня нужнее и приятнее.
Она ушла от него. Тихо, без скандалов и битья посуды. Говорят, он даже пытался вернуться, что-то кричал про «минутное помутнение». Но она не слушала. Она уже была в другом месте. Там, где ее любовь перестала быть разменной монетой.
Прошел, наверное, год. Аня заходила редко, стрижка отросла в стильное каре. Она похудела, нашла какую-то работу на дому. Стала резче, собраннее, но в глазах снова появился тихий, теплый свет.
И вот однажды, под самое Рождество, она пришла подровнять кончики.
- Знаешь, Ксюш, - сказала она, улыбаясь уже по-настоящему, - я в выходные утку запекала. С яблоками. Достала лучший сервиз, те самые серебряные вилочки… Посадила Антошку за стол, свечи зажгла. Мы с ним вдвоем всю и съели. И это, Ксюш, был самый вкусный ужин в моей жизни.
Она ушла, оставив в воздухе легкий запах дорогих духов и горьковатой, выстраданной свободы. А я до сих пор, когда вижу в кресле женщину с потухшими глазами, которая просит «покороче», вспоминаю Аню. И думаю: где же та грань, за которой забота о другом превращается в предательство себя? И сколько же уток с яблоками нужно отдать чужим людям, чтобы наконец приготовить одну для себя?
Напишите, что вы думаете об этой истории! Мне будет приятно!
Если вам понравилось, поставьте лайк и подпишитесь на канал. С вами была Ксюша!