Гленн Мартенс в недавнем интервью пообещал вернуть в Margiela самого Маржелу — не буквально, конечно, а через методы кроя и специфическую тактильную тревожность, которую легко узнать, но трудно воспроизвести. Показ прошел в парижском Centquatre, где когда-то Мартин Маржела отметил двадцатилетие бренда и покинул его навсегда.
С первых же выходов — юбка-купол, платья из пластика с подплечниками, фрагменты обоев, маски, грубые швы — все воспринималось как археологические находки: что-то закопанное и вновь поднятое на поверхность. Кожа — сухая, потрескавшаяся, как поле, пересеченное солью и ветром; трикотаж напряжен и зреет под руками; золото мерцает, будто металл долго жил в почве и вобрал в себя ее дыхание.
Формы постоянно смещаются и текут: пластик становится броней, обои — коконом, мусор превращается в вечернее платье. Маски вписывают все внимание в границы силуэта, уводят его от портрета к ткани, к архитектуре.
То, как Мартенс вплетает в эту структуру свои прежние приемы — шершавые поверхности, почти невыносимую плотность, тугие корсеты, работу с объемом — только усиливает эффект.
А ближе к финалу приходит тихое облегчение: тюль, лепестки, шелк, каркасные платья, которые движутся так, будто сшиты из света и воздуха. Но даже в этом чувствуется труд по превращению хрупкого в несущую конструкцию — почти инженерия.
И все это собрано настолько точно, что забываешь о словах вроде «оммаж», «цитата» или «реставрация». Коллекция говорит своей тканевой речью, в которой прошлое не перебивает настоящее, а дышит рядом.
А лично мне было радостно видеть, как этот дом снова находит голос. Не чистый, конечно, а со всеми наложениями — здесь и голос самого Маржелы, и эхом Гальяно, и характерное поскрипывание Мартенса, который, кажется, шепчет поверх всего: «Я это сделал!».
Делитесь своими ощущениями в комментариях — или просто оставьте сердечко, мне будет очень приятно.