Я Валя. Сорок лет живу в этом дворе — практически с тех пор, как выдали нам с Петром комнату с видом на старый клён. Двор у нас непростой... Словно сам по себе живёт: то у подъезда утка из-под рук ускользнёт, то под балконом снова кто-то сетку для белья выдернет. И всё это обязательно станет «новостью дня».
А уж язык у соседок — ох, золото! Особенно у Лидии Ивановны: ей будто двадцать, не шестьдесят восемь — с утра ходит, будто дозор держит, а к обеду полдвору уже всё про всех известно. Что Мишка с пятого этажа выпил у Светки кофе — раз, что Валере опять зарплату задерживают — два. Даже про мои помидоры на окне — и те обсудит. Вот вроде привыкла… А иногда — так тоска накроет, что хоть уезжай вместо окна с помидорами!
В этот раз — всё началось, когда Ольга с дочкой заселились в освободившуюся двушку на первом. Тихая, чуть за сорок, на вид уставшая. Глаз не поднимает, слова поперёк не скажет, а в руках всегда — специально замечала — сумка, как у школьницы, потёртая совсем. Сначала Лидия Ивановна шептала: «Дескать, с юга приехали. Развелась, а муж, говорят, за границей! Там и денег, наверное, во!» Потом вдруг — как будто грянул гром: заметили, что Николай из третьего подъезда частенько её провожает. Всё — пошло-поехало...
Я старалась глухо отмахиваться. Мысли шепчут: «Тебе-то что? Дочка выросла, муж…»
— Ой, потеряла своего Петра семь лет назад, — сама себе думаю порой, — но ведь теперь у всех на виду. Не хочу. Хочу тишины.
Но под вечер, когда вытирала подоконник (у меня так — как только засуетились разговоры, сразу что-то мою), услышала:
— Ну, вы представляете! Он же женат! — Это уже голос Лидии Ивановны звенел под окнами.
И понеслось. Каждая вторая перемывает чужую стирку. Ольга не выходит во двор — боится... А я — не сплю по ночам.
До чего же стало шумно. Шумно и одиноко.
Попробуйте представить себя на моём месте: вечер, окна чуть приоткрыты, по двору разносится запах чьих-то котлет... А из-за кустов, как непременный фон — у подъезда снова собрались наши «советчицы». Я не шпионила, нет, просто — мимо проходила. Хоть сто раз себе говорила: не вслушивайся, Валя, не суйся... Но разве получится?
— Ой, ну ты представляешь, чтобы так: вчера я видела, Николай прямо до двери её провожал! — Лидия Ивановна, как матадор, размахивает сумкой. — Да ещё и с ребёнком её что-то носил! Не зря говорят — не в ту семью…
В этот миг из подъезда аккуратно вышла Ольга. Голова опущена, плечи сжаты. Вот как собака, которую однажды били — потом всегда ждёт удара... Рядом дочка — прячется за руку, а лица почти не видно. Народ враз осекся. Только Лидия Ивановна ни на минуту не замолчала:
— Ольга, идите-ка сюда! — и иголки в голосе, как у швеи в подушечке.
Я вздрогнула. Каждый раз, когда начинается такая сцена — как будто снова мне двадцать пять, и этот страшный год мчится по кругу... Помню, как одна бабка рассказала по всему двору, что Пётр мой — «гуляет с портнихой». Пустой был слух, соврала, но прощения потом никто не просил. Ни бабка, ни те, кто слушали. Неделями мы с Петром не спали. Я избегала встреч в подъезде, Петра косо провожали магазины... Так годы стали короче, доверия не хватило, а любовь вроде осталась, но совсем другая.
— Ольга, а вы нам всё же расскажите: что это за дела с Николаем?! Люди-то волнуются! — снова стрелы Лидии Ивановны опускаются на женщину.
— Да не ваше... — только хочет прорваться Ольга.
Но уже шумит вся скамейка. «А вдруг?! А неужели?!» Ольга поджимает губы и уходит, пятясь во тьму. Дочка — за ней. На лице — такая боль, что у меня подкашиваются колени.
Я в этот вечер не захожу домой сразу, даже Маринку не смотрю («Поле чудес» без меня не начнётся). Хожу по двору, считаю витки на клёне. Думаю: что делать? Так страшно идти против всех. А если рассердятся, отвернутся? Я ведь — одна теперь.
С другой стороны: почему всегда проще промолчать, чем сказать по сердцу? Почему такая лёгкость разрушить, но так трудно удержать хоть каплю добра?
На следующий день собирают собрание жильцов.
— Для порядка! — Лидия Ивановна объясняет — и смотрит на Ольгу, как учитель на двоечника.
Двор заполнили запах чая из термосов, батоны с майонезом и «важные» лица. Соседи интересно щурятся: событие, почти праздник.
Ольга пришла — бледная, как бумага. Я почувствовала, как сердце сжалось: не могу молчать.
Лидия Ивановна отчеканила:
— А теперь по порядку! Вот у нас тут пошли разговоры, что приличному дому так жить не по чести…
Любой бы ожидал, что бывшая чужая — промолчит, соберёт вещи. Но когда Ольга заплакала, я вдруг поднялась…
Руки горят, щеки полыхают.
Нога дёрнулась — и я уже стою, как на сцене.
Думаю: ну вот, Валя, всё... Или сейчас, или никогда.
Гул голосов за столами, запах батарей, чай в пластиковых стаканчиках… Всё это вдруг исчезло. Стало очень тихо, как перед сильной грозой.
Я даже удивилась, как голос выходит твёрдый — хотя в груди клокочет, как в чайнике на электричестве прямо на кухонной плите.
— Простите, — сказала я, — обижать людей вы мастера!.. А вот понять — не умеем.
Повернулись головы — кто с любопытством, кто с досадой. Лидия Ивановна возмущённо втянула щеки, будто просчитала, сколько пакетов с картошкой я ей перетаскала при жизни.
— Валечка, ты чего… — кто-то с угрюмой жалостью.
— Чего я? — говорю. — Да того. Слушать вас… больно.
Замолчали.
Я впервые за много лет вспомнила, как сама была такая же. Молодая, наивная, приехала сюда и… О, как всё было просто! Придумали, что у нас с Петром что-то не так — и вот тебе, Валентина: навешаны ярлыки, насыпаны соли. Ты попробуй отдери!
А ведь никто потом не вспомнил… Так, мимоходом — «Ну что ты, глупости!». А я мать тогда, маленькая дочь на руках, а силы… — в горле застрял ком.
Я посмотрела на Ольгу. Она сидела с дочкой, лицо закрытыми ладонями…
— Сколько можно судить, не зная? — Слова катились, сами. — Да кому какое дело, кто к кому заглянул?! Зачем нам шатать чужое счастье? Почему не поддержать? Почему обязательно — укусить?
Скамейка стонет под телами, кто-то уже хочет возразить, но я не даю.
— Лучше помоги, если не трудно! Да дай совет — только с добром! Мы же все тут живём, как в одной лодке… Если кого-то затопим — сами по уши в болото уйдём. Я вот молчала раньше. Боялась, осудят меня — или сына моего. Боялась быть чужой, а ведь… я теперь и есть чужая. Потому что вот это...
Я ткнула рукой в сторону Лидии Ивановны.
— Это — не дом, не двор. Это — толпа. Хотите такими остаться? Я — нет!
Женщины переглядываются. Парочка опускает глаза. Даже моя Людка, давняя подруга, виновато отворачивается.
— Всё, что могу сказать — я бы хотела, чтобы моя дочка жила среди людей, не среди тени и пересудов… Вот и Ольге с дочкой того же всем желаю. Если сейчас мы не одумаемся, то и нашу доброту скоро не найдут даже случайно...
Я тяжело села.
Молчание звенит.
Лидия Ивановна переминается, бормочет:
— Всё у вас, Валя, драматично…
Но я больше ничего не говорю. Только гляжу на Ольгу и её дочку — те впервые за вечер подняли голову.
Время, кажется, остановилось. Никто не хлопал дверьми, не сердился вслух. Все сидели немного растерянные, словно после грозы: воздух чист, только в ушах ещё звенит.
Первой поднялась Людка. Она подошла к Ольге, что-то негромко сказала, вытерла ладонью щёку. Кто-то с краю неловко потрогал Ольгину дочку за плечо:
— Не обижайся… На всех нас.
Приёмная комиссия пересудов вдруг стала похожа на людей. Медленно, по одному, соседи расходились — кто с виноватым лицом, кто с задумчивым.
Лидия Ивановна долго что-то искала в сумке, пыхтела, бормотала, а потом просто ушла, грохнув дверью подъезда. Лишь только в дверях оглянулась — и я увидела в её глазах не злость, а усталость. Может, она и сама не рада тому, что стала заводилой склок.
Я обняла Ольгу за плечи — сухо, без слов, но зато по-настоящему.
— Спасибо, — Ольга прошептала еле слышно. — Я уже хотела уехать отсюда…
— Куда ж ты? Здесь свой двор, что бы ни было…
Кто-то поставил чайник, кто-то уже чинил лавку. Казалось бы, обычный двор — всё то же самое: старые дома, облупленный подъезд, гудение скамеек. Только тишина была другой — тёплой, настоящей.
Она держалась весь вечер. Даже дети шумели тише, не хотели нарушать это хрупкое перемирие.
Я пошла домой не спеша. На сердце было муторно и радостно сразу. Может быть, простое слово всё-таки способно что-то поменять? Хотя бы на один вечер… А может, и дальше?
Я долго стояла у окна и смотрела, как Ольга с дочкой медленно идут по двору. И тень от их фигур тянулась длинной, но не страшной. Может быть, это и есть начало новой тишины — той, о которой я давно мечтала.