Однажды, в сером как студень, утреннем мегаполисе, где даже воробьи кашляют от безысходности, проснулась девочка-панк по имени Лада-Монстр. Проснулась она не потому что хотела — просто кошка по кличке Урса Психоделика решила, что время для панк-мессы пришло и с разбега прыгнула ей на живот. Урса, к слову, выглядела как будто вчера устроила мятеж на помойке, победила, но морально пострадала. Лада протянула руку, чтобы её погладить, но кошка хлестнула по ней лапой, оставив след, как от берлинского граффити — дерзко, кроваво, бессмысленно.
— Уважаю, — сказала Лада и пошла варить чай.
Чай был чёрный как совесть охранника на митинге. Заварка пролежала в шкафу три года и два президента. В чай был добавлен ломтик лимона, который когда-то был апельсином, но переосмыслил свою жизнь.
Лада натянула рваные колготки, которые теперь больше походили на архитектурный план разрушенного города, зашнуровала кеды (один красный, другой подозрительно зелёный) и повесила на шею три цепи, две булавки и одну глубокую личную драму. Всё, готова.
— Куда идём? — спросила Урса, материализовавшись в рюкзаке.
— Куда глаза не глядят! — героически заявила Лада.
— Ну ты же косоглазая… —
— Идеально. Запутаем полицию.
На "собаке" — это такая электричка, но более криминальная, менее чистая и с душой как у гитариста после трёх смен в "Пятёрочке", — они мчались в никуда. Вагоны дребезжали, как зубы после фестиваля хардкора, а пассажиры делились на две категории: "Уставшие" и "Очень уставшие".
Внезапно в вагоне заиграла "Анархия и пирожки" — демо-запись новой группы Лады. Она достала колонку, включила на полную и стала танцевать пого. Старушка напротив перекрестилась, а бомж, обнявший бутылку, сказал:
— Вот это я понимаю, культура.
День шёл своим чередом. То они зависали на квартире у дяди Шурика, который с 1987 года не выходил из кухни, где всё ещё продолжал спорить с кем-то по телефону. То на крыше старого кинотеатра Лада читала стихи о том, как система её боится. Система, к слову, реально боялась — последнего участкового Лада затроллила до увольнения, написав ему на двери "ты не мент, ты ошибочка".
Под вечер они возвращались, ветром трепало волосы, как старый пылесос — кота. И вдруг, где-то между ржавыми часами и полуразваленной остановкой, к ней подошёл он. Такой весь в чёрном, в очках сварщика, с гитарой и без чувства такта.
— Ты панк? — спросил.
— А ты думаешь, я принцесса с глянцевой обложки "Мурзилки"? —
— Влюбился, — сказал он.
— Привыкай, это надолго, — ответила она, выпивая остатки чая, который стал уже не напитком, а символом протеста.
И где-то вдоль серых стен, под шорох фольги и шепот революции, шли они: девочка-панк и кошка-психопат, оставляя за собой след из разбитых шаблонов и непросушенных носков.
Мораль?
Морали нет. Это же панк.
