Елена вернулась домой с такой походкой, будто несла на себе микроволновку. Или тёщу. С верхнего этажа. Без лифта. И ведь почти не ошиблась.
Семь вечера. В руках два пакета из «Пятёрочки» — молоко, гречка, корм для кота (хотя у них даже нет кота, но Павел жалуется, что ему скучно, вот и купила), и упаковка таблеток, которых хватило бы, чтобы уложить на бок даже гиперактивного страуса.
Она вставила ключ в замок, вдохнула, как перед прыжком с парашютом, и открыла дверь.
— А, ты уже дома... — лениво прокомментировал Павел, не отрываясь от телевизора. Его голос звучал, как у человека, который только что пережил две войны и бунт в поликлинике.
— Да, представляешь, работа закончилась, я решила не ночевать под столом в офисе, — выдохнула она и поставила пакеты на пол.
Он сидел в том же кресле, что и утром. Даже след от головы остался. Кресло уже начинало пахнуть инвалидностью.
— Как ты себя чувствуешь? — спросила она, больше по инерции, чем из сочувствия.
— Давление скачет. И поясница. Я вообще, может, сегодня инсультом переболел, но терпел, пока ты не придёшь. Не хотел тебя отвлекать, — с пафосом произнёс Павел и погладил живот.
Этот живот стал его основным активом за последние два года. Мягкий, тёплый и вечно прикрытый пледом, как святыня. Работа у него теперь одна — симулировать страдание.
— Ну да, ну да, героизм за счёт жены — это по-нашему, — буркнула она, пока перекладывала продукты в холодильник. — Я тебе таблетки принесла. Эти — от давления, а эти — от совести. Правда, вторые в «Пятёрочке» закончились.
Павел издал страдальческий стон и закрыл глаза.
— Мне бы бульончика... горячего... из курочки. Но не из магазинной, а из той, что бабушка варила. Помнишь?
— Ага. Помню, как ты ей говорил, что от куриного мяса у тебя аллергия, когда она предлагала помочь по хозяйству. Иди, вспоминай дальше.
Елена выдохнула и села напротив. Смотрела на него, как на экран телевизора: вроде бы картинка есть, а смысла ноль.
Когда это всё началось?
Когда они поженились, Павел был вполне нормальным. Работал на складе, носил воду, даже в походы ездил. Потом однажды оступился на лестнице, повредил спину. Больничный, МРТ, таблетки. Казалось бы, временно. Но через год «временно» превратилось в я уже не тот, Лена, я инвалид душой, а потом — а зачем мне работать, если ты так хорошо справляешься?
А Лена справлялась. Днём — бухгалтерия, ночью — удалёнка с табличками, проверка счетов, отчёты. Пока она вкалывала, Павел лепил из себя фаршированного лежебоку. Он даже жалобу в соцстрах писал, что ему положена помощь, ведь он страдает. Устал от жизни. И от Елены, но не настолько, чтобы отказаться от еды и тепла.
Она обратилась к своей подруге Маргарите. Та работала юристом в ЖКХ, но по степени скепсиса могла бы преподавать психологию на курсах «Как не быть овцой».
— Лен, ну он тебя тупо юзает, — прямо сказала Рита, перемешивая сахар в кружке с таким лицом, будто в ней не чай, а правосудие.
— Рит, он реально болеет. У него даже есть справки.
— И я тебе могу справку нарисовать, что ты жена Султана Брунея. Всё официально. Подпись, печать и подарок — хомут.
— Ну, может, это депрессия? Или психосоматика?
— Это п*здец. Вот как называется эта болезнь. Симптомы: он лежит — ты пашешь. Он жалуется — ты извиняешься. Он жрёт — ты худеешь. Вылечивается — разводом.
Маргарита имела привычку давить на больные точки с точностью хирурга. Иногда — отверткой.
Елена сначала сопротивлялась. Говорила, что Павел хороший. Просто устал. Просто стресс. Просто возраст. Просто...
Просто она больше не знала, как по-другому.
Но однажды всё поменялось. Случайно. Благодаря метро.
Она ехала домой раньше, потому что начальница её отпустила: «Ты и так пашешь за троих, иди, отдохни, только не умирай на рабочем месте, мне отчёт нужен».
Когда она подошла к подъезду, заметила в окне свет. И громкий хохот.
— Ты посмотри, вон она, мать Тереза! Сейчас дверь откроет, и будет мне ещё жопу мазать гелем от геморроя! — донёсся голос Павла, звучавший бодро, как у конферансье на утреннике.
Елена застыла. Потом осторожно открыла дверь.
На кухне сидел Павел, абсолютно здоровый, румяный и довольный. Рядом трое его приятелей, у каждого — по бутылке пива и тарелке с салатом.
— О, Лена! — обрадовался Павел. — А мы тут, это... собрались... помянуть...
— Меня? — спокойно спросила она.
— Да не, что ты. Просто пацаны зашли. Я им рассказал, как ты обо мне заботишься. Вот хвастался, какой я счастливый. Не то что они — с бабами-стервами.
— Ага... Слушай, Паш, а ты ведь здоров, да?
Он замер. Поперхнулся. Кашлянул.
— Лена, ну это... психосоматика. Ну, ты понимаешь...
— Понимаю, — кивнула она. — У тебя психосоматика, у меня — нервный тик и две почки, работающие за троих. Знаешь, что мы сейчас делаем?
— Лена, только не горячись...
— Я не горячусь. Я киплю. Кастрюлю снять не успела.
Она зашла в комнату, достала документы.
— Это повестка в суд. Я подала на развод неделю назад. Спасибо Рите. Пока ты валялся в кресле, мы с ней действовали. Вот, держи, — она протянула ему бумаги, как смертный приговор.
— Ты серьёзно?.. — побелел Павел. — А квартира?
— Моя. До брака. Завещание от отца. Ты тут теперь никто. Ну, разве что декоративный элемент интерьера.
Он вскочил. Впервые за год. Даже не охнул.
— Лена, ну подожди! Куда ты меня? На улицу?
— Нет. К тёте Клаве. Ты же говорил, что она тебя всегда любила. Вперёд. Беги, Паша. Беги, Форрест.
Он стоял, растерянный, в носках и с бумажками в руках.
— И кстати, — обернулась она, — кота я завела. Настоящего. Он тоже тебя ненавидит.
Неделя прошла. Тишина в квартире звенела, как отчёт в налоговую за последние десять лет. Кресло Павла стояло пустое, пульт от телевизора не пропадал, носки не валялись по углам. И всё это вызывало у Елены… смутное ощущение счастья. Такое, знаешь, как когда вычистишь весь холодильник и находишь забытую баночку маслин. И ничего, что срок вышел — сам факт открытия уже радует.
Кот Василий (да, она реально завела кота) растянулся на кресле, которое раньше принадлежало Павлу. И как будто демонстративно подёргивал хвостом, мол, власть сменилась, товарищи, добро пожаловать в новую эпоху.
Но, как известно, когда всё только начинает налаживаться — готовься к удару с тыла. Или, в нашем случае, с домофона.
Звонок. Протяжный, наглый, как крик «мама, купи!» в «Ашане».
Елена подошла к панели и услышала голос, от которого кровь мгновенно свернулась в капучино:
— Лена… Это я. Открой, поговорим…
Она не ответила. Просто посмотрела в камеру: Павел. С пакетом. Смущённый. И, на удивление… трезвый.
— Ну не молчи! Я замёрз тут! Я же… всё понял! Пожалуйста…
И вот это «пожалуйста» пробило броню. Не до конца, конечно, но трещина пошла. Елена нажала кнопку.
Через минуту Павел стоял в прихожей и озирался, будто впервые оказался в космосе. Глаза красные, но не от пьянства — скорее, от страха. Или — угу, жалости к себе. Его любимая эмоция.
— Привет… — начал он осторожно. — Я… принёс тебе торт…
— Сахар у меня нормальный, — ответила она сухо. — А вот терпимость к театру на нуле.
— Я правда не хотел, чтобы всё так обернулось… — он опустил глаза. — Просто… ты так много работаешь… Я чувствовал себя… никем. Ну, что я тебе не нужен.
— А ты подумал, как чувствовала себя я? — её голос дрогнул. — Два года, Паша. Я на таблетках, у меня давление, бессонница, два кредита. А ты… ты лежал. Ты ел. И врал.
— Да я сам себя убедил! — вдруг взорвался он. — Что болею. Что не могу работать. Что… ты справишься. Что я, типа, тебе только мешаю… Лена, я виноват! И я… пришёл, чтобы всё исправить!
— Исправить? — фыркнула она. — Это тебе не сериал про доброго дядю Васю, который внезапно осознал свою токсичность и ушёл в йогу. Тут реальная жизнь, Паша. Тут не прощают просто так.
— Я начал лечиться. У психолога. Поговорил с Клавой. Даже нашёл подработку. Разгрузка на складе. Четыре смены уже отработал. Спина, кстати, ещё жива.
Елена прищурилась. Вот это поворот. Клавдия Петровна — его злобная тётя, которая не любила ни его, ни вообще никого младше Сталина, — дала приют? И он пошёл работать?
— И что ты хочешь от меня, Паша? — спросила она устало.
— Дать мне шанс. Не как мужу… как человеку. Я понимаю, ты не простишь всё сразу. Но я изменился. Правда.
Изменился? Вот она ирония. Человек, который два года изображал умирающего лебедя, вдруг нашёл в себе силы поднять попу и пойти разгружать ящики?
Или… это спектакль 2.0?
Она вспомнила, как по вечерам плакала в ванной. Как приходила домой и слышала, как он орёт на телевизор, требуя чай. Как её зарплаты не хватало на еду, и она покупала только одно мясо — фарш. А он заявлял, что у него гастрит от бедности.
— Ладно, — наконец сказала она. — Один ужин. Без ночёвки. Без претензий. Один шанс. Не больше.
— Спасибо! — он облегчённо выдохнул. — Я… я тебе обещаю…
— Тихо, Паша. Не обещай. Лучше моешь посуду.
Он кивнул и пошёл на кухню, как провинившийся школьник.
Вечером они ели гречку с котлетами и смотрели новости. Павел удивительно молчалив. Даже не лез комментировать, как обычно: «ой, опять эти из Госдумы придумывают, как нам воздух обложить налогом».
Кот сидел рядом с Еленой, как телохранитель. При любом лишнем движении Павла начинал мурчать… угрожающе.
— А ты… правда не жалеешь, что выгнала меня? — вдруг спросил Павел, потупившись.
Елена пожала плечами.
— Поначалу — да. Потом — поняла, что без тебя легче дышать. Спокойнее. Даже денег стало больше. И спать лучше.
Он кивнул. Видимо, ждал пощечины — получил скальпель.
— Я просто… боялся, что ты забудешь меня. Что ты научишься жить без меня, и тогда я точно никому не буду нужен.
— А ты думал, я жила ради тебя? — Елена усмехнулась. — Нет, Паша. Я жила вопреки тебе. И вот теперь, когда ты ушёл, я впервые начала жить для себя.
Павел не знал, что ответить. Лишь смотрел в тарелку, ковыряя гречку, как будто в ней зарыт смысл жизни.
— Я уйду, — тихо сказал он. — Я не хочу портить тебе воздух. Просто… спасибо, что дала шанс. Хоть на ужин.
— На здоровье. — Она собрала посуду. — Только дверь закрой за собой. А то кот сбежит. И я за ним не пойду. Слишком ценный кадр.
Он вышел. Не хлопнув дверью. Без скандала. Просто ушёл.
И Елена, впервые за долгое время, не почувствовала боли. Ни сожаления. Ни вины.
Потому что в этой истории жертва наконец перестала быть жертвой.
Прошло два месяца.
Елена жила спокойно. Как будто кто-то убрал из её жизни фоновый шум, вечное нытьё и запах согретого диваном мужика. Утром — кофе, йога с YouTube, работа без надрыва, после работы — тишина. У неё даже кожа посвежела. Соседка Марина с третьего этажа шепотом спросила: — Ты что, кого-то нашла?
Елена улыбнулась. Да. Себя.
Но не тут-то было.
Как только она поверила, что всё кончено — в почтовом ящике появился конверт. Белый. Плотный. С печатью.
Исковое заявление.
Павел. Он требовал раздела совместно нажитого имущества. И, судя по уверенности его юриста в бумагах — ещё и «компенсации за моральный ущерб».
— Моральный! — орала Елена, крутя бумагу перед Маргаритой. — Он что, морально пострадал от того, что его выгнали из курортного кресла?
— Тише, Лена. У нас кот инфаркт получит, — Маргарита отбирала документы и листала их с лицом хирурга, нашедшего в аппендиксе айфон. — Ну ничего. Сейчас мы его и его юриста завернём так, что они ещё «моральный» лет десять в рот брать не будут.
— Да как он вообще посмел?! — Елена подскочила. — Квартира моя! Куплена до брака! В наследство от отца! Там чёрным по белому!
— Он ссылается на «фактический вклад в улучшение жилищных условий». Типа он там полку прикрутил. Пять лет назад. Гвоздём. Пьяный.
— Так я же потом эту полку сдирала вместе со стеной! — закричала Елена. — Там до сих пор шрам, как у Гарри Поттера!
— Ну и пусть. Знаешь, что самое хорошее в этой ситуации? Ты — не одна. Я с тобой. А Павел пусть попробует нас обыграть. Только пусть готовит сидушку — будет сидеть в коридоре суда до пенсии.
Суд.
Павел пришёл в костюме, который надевал в ЗАГС. Он сел рядом с адвокатом — молодой девочкой лет двадцати трёх, с глазами, как у кролика на первой лекции по юриспруденции.
— Уважаемый суд, — залепетала она, — мой клиент жил в этой квартире, исполнял функции главы семьи, находился в состоянии хронического заболевания…
— Хроническая лень — это не заболевание, — перебила Маргарита, вставая. — Это диагноз. Социальный. И лечится — изоляцией от холодильника.
— Прошу соблюдать уважение, — попыталась защититься адвокатша.
— У меня уважения только к справедливости, — отрезала Рита. — Квартира куплена до брака. Копим мы не копили. Совместного имущества нет. Вклад? Полка на два дюбеля. Ваша честь, если мы сейчас начнём делить по дюбелям, я прошу зачислить к Елене и все кастрюли, потому что она в них готовила. Извините за метафору — но это уже фарш.
Судья устало потер виски.
— Слушаю сторону истца. Павел Николаевич, вы настаиваете на своих требованиях?
Павел встал. И впервые за весь процесс посмотрел на Елену. Прямо.
— Я... не знаю, зачем это делаю. — Его голос дрогнул. — Мне плохо. Я растерян. Я вижу, что ты справляешься без меня, и мне... больно.
— Павел, только не вот это. — Елена встала. — Ты сдал документы. Ты подписал иск. Ты написал, что морально пострадал. Знаешь, от чего я пострадала морально? От тебя. От этих лет. От твоего вранья, упрёков, шантажа и вечно пустого холодильника.
Он опустил голову.
— Прости.
— Это теперь не ко мне. Это — к закону.
Судья кивнул, что всё ясно. Через 10 минут было оглашено:
В иске отказать. Квартира — личное имущество ответчицы. Компенсация — не подлежит удовлетворению.
Адвокатша Павла выглядела так, будто сдала ЕГЭ по алгебре на двойку. Павел поднялся, не глядя ни на кого.
Елена стояла, ровная, как доска почёта. Внутри — землетрясение. Но снаружи — Монумент Независимости.
Он подошёл к ней, уже у дверей суда.
— Я просто... хотел, чтобы хоть где-то осталась зацепка. Чтобы ты не забыла меня.
Она посмотрела на него. Впервые — не со злобой. Без обиды. Без боли. Просто... без.
— Я тебя не забуду, Паша. Таких уроков не забывают. Спасибо тебе за это.
— А ты… счастлива?
— Да. — Она кивнула. — И, знаешь, я больше не путаю любовь с жалостью.
Он кивнул. И ушёл.
Вечером она открыла шампанское. Не дорогое. Зато своё.
Кот Василий потерся о ногу, и она шепнула ему:
— Ну что, Васька. Мы снова дома. Только теперь — без декораций.
Конец.