Старик Анатолий Старцев, которого все звали Толяшей, умирал от рака, но чем ближе была смерть, тем больше, сильнее была радость, которая, казалось, бурлила в каждой клеточке его обреченного организма.
Тяжело припадая на увечную ногу — у него был врожденный вывих бедра, утром Толяша с трудом выбирался из дома, устраивался на лавочке под старой ветлой и устремлял взгляд выцветших глаз на поле, прочерченное там и сям сквозными рощицами, на лес, стоявший неровной темной стеной вдали, и излучину реки, которая тонко блестела между холмами. А вечером, дождавшись заката, разливавшегося в реке алым молоком, уковыливал домой, чтобы уснуть на узком диване с Достоевским или Шиллером на груди.
Радость его была такой огромной и неодолимой, что Толяше хотелось ею с кем-нибудь поделиться. Подходящие кандидатуры исповедников были — священник отец Дмитрий из церкви Михаила Архангела, глухонемая старуха Мга или камень на берегу лесного озера, но всякий раз что-то его останавливало. Он подозревал, что эту радость разделить с ним никто не может и не должен. Радость его была темным огнем, который грел, но не светил, и пусть таковым и останется, думал Толяша.
Его жизнь разделилась на до и после 20 августа 1990 года.
Тридцать один год он был жалким инвалидом, который всего боялся. Боялся детей, которые издевались над ним, женщин, отводивших взгляд от его ноги, мужчин, не считавших его мужчиной. Боялся снашивать ботинки, чтобы не раздражать родителей. Боялся брать в библиотеке книги, которые и вор не возьмет, чтобы пышная библиотекарша Глафира не фыркала ему вслед, а поэтому просил старшего брата Николашу записать в его формуляр Веневитинова или Анненского. Если бы не брат, всеобщий любимец, Толяша так и считал бы себя до конца дней свечой, забытой вором в подвале.
Он и хотел бы измениться, взлететь, вспыхнуть, чтобы осветить весь мир, но что-то внутри не позволяло ему забывать о сношенных ботинках.
20 августа 1990 года все изменилось.
В тот день Толяша заглянул к брату, жившему по соседству своим домом, и нашел Николашу на заднем дворе. Брат стоял на коленях перед падчерицей — шестнадцатилетней Ксенией, которая лежала ничком в траве. Ее каштановые волосы были влажными. Его лицо и руки были забрызганы кровью. Он сказал, что хотел только напугать Ксению, но убил ее. Теперь конец, сказал Николаша, и младший брат сразу понял, о чем шла речь. О карьере блестящего хирурга, только что защитившего кандидатскую. О крахе семьи, которая в городке считалась образцовой, а с этой минуты станет притчей во языцех, потому что Ксения была тайной любовницей Николаши и зачала от него ребенка. Ольгу, жену старшего брата, которая страдала астмой в тяжелой форме, это убьет. Сын, только что поступивший в суворовское училище, проклянет отца.
Толяша посмотрел на брата, обвел взглядом двор, обнесенный со всех сторон высоким забором, и вдруг понял, что сейчас, сию минуту решается не только судьба Николаши и его семьи, но и его, Толяши, судьба. Впервые в жизни, а может быть, и в последний раз ему выпал шанс восстать над жалким убожеством своей судьбы перепуганного инвалида, которого из милости приняли в педучилище, а потом из милости же сделали директором начальной школы. Он жил в кривеньком доме, доставшемся в наследство от родителей, мерил жизнь чайной ложкой и боялся сносить ботинки раньше срока. И вот сейчас, сию минуту он, Толяша, получил возможность пожертвовать собой, переменить участь, вознестись над толпой, которой не дано понять, как оно все было на самом деле. Он станет сосудом и воплощением темного могущества тайны. Он взвалит на себя ношу проклятия — избранничества, которая не под силу обывателю, и пронесет ее до конца, до смерти, и даже после смерти останется среди отверженных, кровью которых питается свет жизни...
Впервые в жизни он разговаривал с братом без обиняков и экивоков, и эта его прямота потрясла Николашу, никак не ожидавшего такого проявления убежденности и воли, которые вдруг продемонстрировал ущербный младший брат. Толяше удалось настоять на своем, а Николаше не удалось свое отстоять. Он был так потрясен случившимся, что стал слишком легкой мишенью для дьявола, роль которого взял на себя Толяша. Выход, предложенный младшим, был спасением и проклятием для обоих.
На суде Толяша признал, что у него была связь с Ксенией, она шантажировала его беременностью, они поругались, и он в приступе злобы убил ее, о чем искренне сожалеет.
Суд приговорил Анатолия Старцева к двенадцати годам колонии.
И именно тогда, в те минуты, когда судья зачитывал приговор, Толяша впервые в жизни испытал прилив необыкновенной, всепоглощающей радости. Он радовался, что смог всех обмануть, убедив и следствие, и суд, и жителей городка в том, что он — убийца. Это была эгоистическая радость, и он радовался, что наконец-то обрел тяжесть,отличающую настоящих людей от невидимок, среди которых числился тридцать один год. Теперь он радовался, думая о себе как о свече, забытой вором в подвале.
Эта радость не оставляла его ни на минуту, пока он отбывал наказание сначала в лагере строгого режима, а потом в колонии-поселении, пока над ним издевались зеки и надзиратели, пока лежал во тьме на шконке, не сводя взгляда с зарешеченного окна, за которым медленно угасал закат...
Десять лет он работал в тюремной библиотеке, драил туалеты, захлебываясь мерзким запахом дерьма и хлорки, довольствовался скудной пищей, никогда не получал писем и передач с воли, а потом еще два года в колонии-поселении преподавал в школе заключенным русский язык и литературу — и ни разу не пожалел о своем выборе, сделанном 20 августа 1990 года во дворе, со всех сторон окруженном забором, один на один с братом, глядя на влажные каштановые волосы убитой девушки, - никогда он не пожалел о принятом тогда решении, которое вознесло его на вершины радости.
После освобождения Толяша остался учителем в школе для взрослых, впервые в жизни сошелся с женщиной, которая отбыла срок за убийство мужа-насильника, а когда она умерла, вернулся в родной городок и поселился в кривеньком доме, доставшемся ему в наследство от родителей.
На следующий день он отправился на кладбище, чтобы проведать могилы родителей, и попал на похороны старшего брата. Здесь собрался, наверное, весь городок. У гроба доктора Старцева, сраженного инфарктом, его вспоминали как замечательного врача, доброго человека, бессребренника. Потеряв жену, он никогда больше не женился, посвятив свою жизнь больнице и больным. Некоторые даже называли его чудотворцем и считали, что со временем Николая Старцева признают святым.
— В церкви-то он бывал, - сказала суровая старуха, стоявшая рядом с Толяшей, - но никогда не исповедался и не причащался.
— И никогда не улыбался, - добавила ее подруга.
— От него свет исходил, - сказал старик в велюровой шляпе. - Однажды он сказал мне, что надо полюбить смерть прежде смысла ее, чтобы прожить настоящую жизнь...
— Это как это? - спросила суровая старуха. - Что значит — настоящую? А мы что же, по-ненастоящему живем?
— А мне почем знать, что такое настоящая. Свою бы прожить.
Толяша ушел с кладбища до окончания похорон.
Физически ему было плохо — рак завершал свою страшную работу, но он вспоминал тот день, 20 августа 1990 года, и радовался, что тогда поступил именно так, а не иначе. Он не считал свое тогдашнее решение помощью брату или жертвой — он думал о том решении как о естественном движении некоего закона, который выше и больше человека и которому он подчинился без колебаний, слившись с ним до той степени, когда прошлое не тревожит и не вызывает сожалений.
Он опустился на лавочку под ветлой у ворот своего дома.
Жизнь ушла, и он замер на лавочке в сумерках, слившись с тенями, но воздух вокруг него таял и трепетал, как тонкий свет исчезнувшей земли...