Как странно устроена наша жизнь: самые большие споры случаются не о судьбе человечества, не о дальних политических катастрофах — а о цвете стен на собственной кухне. Вот честно.
Декабрь, почти Новый год, пахнет цементной пылью и чем-то острым — это не сдача квартиры после строителей, а наш собственный “ремонт-премиум”. Капитальный, долгожданный, вымученный… и, кажется, начавшийся с большой, едва уловимой ошибки.
— Только не говори, что опять «дерево и ничего кроме дерева», — с упрёком сказала Галя, пересчитывая крашеные пробники на кусочке гипсокартона.
Галина Павловна… ну что сказать, по паспорту Галина, по жизни — ураган творческих идей. Мы женаты тридцать один год, и я думал, что знаю про неё всё. Ан нет. К ремонту, оказывается, не был готов ни один мужчина: ни инженер, ни домохозяин.
— А ты опять собрала всё бирюзовое на свете, Галь. Ну не могу я смотреть на этот водопад акварели, не сочетается оно с нашими комодами…
В этом абсурдном споре мы застряли уже на второй день. Вчера — ямка под розетку. Сегодня — выбор обоев. Завтра, чую, утонем в конфликте размеров дивана.
Впрочем, это ведь всегда так. Есть мечта: чтобы гостиная стала будто картинка из журнала. У Гали желание — яркость, уют, подушки будто мармеладки. У меня бетономешалка в голове: функциональность, практичность, а главное — чтобы потом не перечинять пять раз на новомодные веяния.
Сын по телефону пообещал: «Помогу с электрикой, но вы главное не взорвите друг друга до моего приезда, ладно?» Смеётся. А мне, если честно, не смешно.
Вчера на складе я уже подсчитывал бюджет: закупили ламинат, но с доставкой накинули сверху, потом ещё новая штора, потом — краска, которую Галя увидела у соседки. Как снежный ком… Планы опять трескаются по швам.
— Может, хватит? — спрашиваю её вечером, когда она уселась с ноутбуком на пол и лепит в мудборде новый уголок. — У нас уже минус двадцать тысяч, а ты даже картину к стилистике не подобрала.
Молчит. Смотрит. Я знаю, сейчас она подожмёт губы, замрет и не скажет ни слова.
Иногда самая страшная тишина — это не когда кричат, а когда надеются, что ты и сам всё поймёшь.
Я ухожу на кухню. Достаю чашку, которую мы купили ещё на заре нашей молодости, когда сплющенная зарплата хватала только на хлеб и варенье. Краешек обил — тогда Галя сказала: «Надо же, теперь чашка точно наша. Любая вещь с историей — своя». Тогда было смешно. Сейчас — тревожно.
— Галь, ты чего замолчала? — зову её тихо.
— Просто… — отвечает она сдавленно, — я хотела, чтобы хотя бы раз в жизни было по-моему. А тебе всё равно.
Вот и вскрылась правда. Я и рад бы обнять — а из меня вылезает только: «Опять ты начинаешь!» Наверное, не то поколение — разучились говорить правильно о главном.
А между тем пока стены, окрашенные в «стильное молоко», разошлись макушками с «голубым бризом» на подлокотниках. И уходящий день больше похож на поле битвы, чем на мирную семейную пристань.
Ведь всё это мы затеяли не ради новых скандалов, не правда ли…?
На третий вечер, когда я захожу домой с тяжелыми пакетами — очередные гвозди, лампочки какие-то, опять счёт-фактура на столе — чувствую, как в затылке зудит знакомая тревога. Как будто кто-то маленьким молоточком стучит: «Опять всё идёт не так. Опять перерасход». Ну да, ремонт, говорят, всегда выходит вдвое дороже — но чтобы настолько?!
— Денис, ты только не сердись... я ещё обои заказала. Вот эти, с акварельной листвой. Очень хотела их! — голос у Гали тревожно-звенящий, чуть-чуть виноватый. Но отвечает твёрдо. — Можем потом где-то сэкономить.
Куда там экономить! У нас и так список долгов похож на роман в стихах: то карточка кредитная за коммуналку, то пять тысяч кому-то из рабочих, а теперь ещё и это...
Я вскипел, даже сам себя удивился.
— Галя! Ну разве трудно было согласовать?! Ты что, не видишь, чем всё кончится? А если не хватит денег? Всё на мне снова?
— Опять. Началось, — устало отвечает она. — Я даже не знаю, что тебе важнее — чтоб было как в тюремной казарме, или чтоб я хоть раз почувствовала себя у себя дома.
Мы спорили громко, со слезами в голосах, перебивали друг друга. Слова колкие, будто сырые доски в занозах. И ведь не только про обои — ого, вылезло всё подспудное: как я в прошлом году настоял на узком проходе в коридоре, а как она без согласия поменяла коврик... Как я вечно зациклен на дефиците, а она — будто уходит в мечты и ни о чём не думает.
— Ты всегда на всём экономишь, во всём ищешь подвох! — кричала она. — А я устала думать, как уложить твою «точную» смету. Может, хоть раз отступимся от твоей арифметики?
— У меня пенсия не резиновая! — рявкнул я. Сразу стало противно — не зря ведь детство было сиротское, и денег вечно не хватало: вот и теперь, в шестьдесят, боишься зайти в минус...
Она плакала тихо, почти по-детски. Потом, не глядя, стала собирать вещи. Пара туфель, телефон, зарядка...
— Я поеду к Вике. На ночь, — сказала слабо. — Дай нам обоим передышку.
Слова глухо ударились о стены. Я хлопнул дверью — не нарочно, а от злости, и от стыда, и ещё от чего-то, чему и имени-то нет.
Остался один. Казалось, тишина сдавила виски. Натурально, даже дрожишь: ведь не про долги же был этот спор. Не про обои. Не про полки. А про надежду, что тебя услышат... хоть раз... что ты не придаток бюджета, не контролёр, а кто-то свой. И Галя тоже — не просто «хозяюшка», не декоратор без меры, а — твой человек. Родной.
Вдруг звонок: сын.
— Папа, вы опять поссорились?
Голос бодрый, но я сразу почувствовал что-то особенное.
— Ну да. А ты откуда знаешь?
— Мама у Вики. Мне звонила, плачет. Пап, ты же понимаешь, не про деньги всё это... Просто… вы друг друга не слышите. Ты всегда всё контролируешь, а ей хочется хоть раз сделать по-своему. Вы оба правы, но оба друг на друга обижены. Попробуйте поговорить, не споря. Без отчётов. Просто как есть.
В трубке — тёплый смех. Он ведь в нас обоих, сын наш. И строгий, и нежный, и прощать умеет — вот бы нам так научиться.
Я сижу за столом, рядом — смятый чек. На краю бумаги — капля чая.
А в мыслях — только одна мысль:
Ну неужели я всегда буду старым упрямцем? Или ещё не всё потеряно?
Ночь была длинной. За окном стрекотали поздние автобусы, где-то глухо переговаривались соседи — и каждый шорох, как упрёк, звучал во мне: «Вот и дожил — жена уехала, а ты гордость свою лелеешь…».
Спать не хотелось. Блуждаю по дому: чем дальше иду, тем сильнее замечаю всё небрежное, недоделанное. Не стены, а полоски — наша «компромиссная» покраска. Криво стоящий комод с ручками, которые я всё не прикручу. Шторы, подобранные Галиного вкуса, такие светлые, что по утрам невозможно проспать…
Тихо, одиноко.
А утром телефон пищит: «Что-то передать тебе?» — сухо, по-деловому. Это она, Галина. Ни злости, ни попытки разжалобить. Устала, видно, как и я.
Я вздыхаю, будто камень скидываю с плеч:
— Галь, может, вернёшься поговорим? Не о стенах, не о деньгах. Так, по-человечески. По душам.
Она приходит вечером. В прихожей мешкается, будто чужая — и я чувствую, как в груди буханка хлеба горло сдавила.
Садимся друг напротив друга — за тот самый кухонный стол, который я сам чинил тысячу раз.
— Я обижена, — говорит она вдруг беззлобно, не то чтобы обвиняя, а честно. — Мне правда хотелось, чтобы дома было красиво. Я не понимаю, почему твои вкусы — обязательно правильнее. Почему надо всё просчитывать… зачем этот контроль? Мне ведь важно, чтобы ты доверился. Хоть немного.
Я киваю. Мне хочется оправдаться — мол, жизнь такая была, дай бог без долгов дожить… Но смотрю — и впервые вижу не соперника, не чьи-то желания, а человека, будто чуть потерянного. Моего человека.
— Я боюсь, — признаю вдруг. — До сих пор. Боюсь залезть в долги. Боюсь, что потом никто не поможет. У меня с детства так, у тебя по-другому…
Тебе уют нужен, а мне — чтоб рубашка была постирана и свет не отключили неожиданно.
Смеёмся оба сквозь слёзы.
Тут возвращается с работы сын — они с Галей обнимаются по привычке, как дети, хотя ему давно за тридцать. Смотрит на нас внимательно:
— Устроили, да? Кризис на ровном месте. Пап, мам, ну что за привычка всё дуть в одну дуду? Если оба подкладываете щепки в костёр — так и будет только дым.
Долгое молчание.
Я в первый раз произношу вслух то, что давно вертелось на языке, но мешал сказать страх быть слабым:
— Я хочу, чтобы тебе тоже было хорошо. Давай решим всё вместе. И про холлы, и про обои… всё.
Мы долго сидели, считали, спорили уже тихо. Понятно, часть долгов выплатим вместе — чуть-чуть повременить с покупками, где-то сэкономим. А с гостиной — так и быть, комбинируем: на одной стене будет её акварельная листва, а напротив — мой выдержанный дуб.
Ну а что? Это же дом. Наш дом.
И тут, впервые за две недели, у нас дома стало по-настоящему спокойно. Тихое, настоящее примирение — уставшее, доброе… словно пластырь на свежую ссадину.
…Прошло несколько дней.
Жизнь словно вернулась на круги своя, но что-то изменилось — неуловимо, как запах свежей краски по утрам или привычный скрип половиц, который больше не раздражает, а словно напоминает: «Ты дома».
Галина снова улыбалась — не напоказ, не упрямо, а по-простому. Стала приглашать меня советоваться: "Денис, как думаешь, на этой стене не слишком ярко?" Я, признаться, порой ещё внутренне хмурился: не привык уступать. Но учился. Медленно, по миллиметру, отпускать ту жёсткость, ту вечную экономию, что жила во мне с юности.
На семейном совете сидим втроём: она с блокнотом, я — с калькулятором. Сын то подшучивает, то вдруг серьезнеет:
— Только поссорьтесь опять — и всё, буду к вам сам с ремонтом приезжать.
— Ага, — смеётся Галина, — пусть учится со стариками ругаться!
Ты знаешь — очень многое решилось не разговорами, а простым согласием быть рядом. После тех дней я Галин голос слушаю иначе: не как фон, а как музыку детства, что всегда рядом была, которую то и дело забываешь слушать.
Гостиная теперь — как смешанная палитра: её зелёная листва по одной стене, мой любимый дубовый щит — по другой. Я много лет думал, что компромисс — это «кто-то уступил». Казалось, уступка — слабость. А оказалось… нет.
Это — уважение к другому. Это доверие. Это когда не страшно ошибиться вместе, потому что твой человек рядом.
Мы с Галиной не перестали спорить. Но теперь споры другие: не чтобы ранить, а чтобы найти общий язык.
Иногда мне кажется — до конца понять свою жену мне не суждено…
Но главное я понял: дом — это не стены и не бюджет.
Это мы. Наши характеры, наши вкусы, страхи, надежды, долги — смешанные, слаженные, родные.
И вот однажды Галина подходит ко мне, тихо, когда свет уже почти кажется серым, и вдруг обнимает:
— Спасибо тебе за дом, Денис. За то, что не молчал и не сделал по-своему, как привык.
А я улыбаюсь — со всей своей неловкой, мужской нежностью, которые учился не показывать сорок лет.
Жить друг для друга труднее всего.
Но — того стоит.