Я помню это чувство — когда звонок раздаётся глубокой ночью, и ты уже по интонации понимаешь: человек по ту сторону трубки не просто хочет поговорить. Он просит — «услышь меня».
Юрий тогда позвонил Ие Саввиной. В январе 1989 года. Говорил мягко, ласково, как будто прощался. А может, и правда прощался.
— Роднуся моя, считай, что я с тобой прощаюсь.
Она не восприняла это всерьёз. Да кто бы воспринял? Юре 41, он народный артист, впереди — выставка, роли, театр. Жизнь кипит. А он — уже там, в прощании.
Юрий Богатырев прожил жизнь, в которой было всё: слава, сцена, кино, поклонники, титулы. Но счастья, вот этого тихого, приземлённого счастья, не было. Ни дома, ни рядом, ни внутри. Потому что внутри, кажется, всегда было одно — тревога. Тонкая, как струна. И одиночество, густое, липкое, не проходящее. Даже в аплодисментах. Даже на сцене.
Он родился весной — 2 марта 1947 года, в Риге. Как водится у детей военных, детство было с чемоданами. Отец, подводник, хотел, чтобы сын стал продолжением — форма, честь, служба. Юру определили в Нахимовское. Он не выдержал. Сбежал. Не для себя — он просто не умел быть кем-то, кроме себя. Он был не про приказы, он был про чувства.
И всё равно — отца уважал, любил. Не осуждал. Не бунтовал. Просто молча свернул в другую сторону.
Юра был вежлив до абсурда. Не потому что так надо, а потому что по-другому не умел. Целовал руки тётке Раечке за пирог. В машине вскакивал, если садилась женщина. Рисовал шаржи друзьям — добрые, смешные, с теплом. Играл на пианино, читал стихи, лепил из себя чуткого, деликатного мальчика. Такого, каким уже никто не становится.
И всё равно — не верил в себя. Пошёл учиться в художку, не в театралку. Потому что боялся, что не возьмут. Хотя именно сцена была его настоящим домом — он это понял в 14, когда впервые вышел в кукольном театре при Дворце пионеров. Сцена его не отпускала. А он — не отпускал страх.
Когда он всё же сдал в «Щуку», попал в компанию редкую: Райкин, Гундарева, Тихонов, Варлей. Весна 1971 года стала судьбоносной — Галина Волчек забрала курс в «Современник». А чуть позже в жизнь Юры вошёл Никита Михалков. С ним — слава. Но и испытание.
Михалков дал ему главную роль в фильме «Свой среди чужих…». И тут началось. Юра не умел драться, не умел ездить верхом, не был «мачо». Он был мягкий. Рыхлый. Художник, а не чекист.
Но он похудел до жилистого, жёсткого Шилова. Сидел на твороге с зеленью. Учился держаться в седле, как ковбой. Не потому что хотел славы. А потому что хотел — чтобы поверили. Чтобы не выгнали. Чтобы оправдать.
Фильм выстрелил. Страна полюбила нового героя.
А Юра... Юра вернулся в общагу «Современника». В комнату с одним балконом. Где пахло сыростью, валялись бутылки, и каждое утро начиналось с мыслей — «что я здесь делаю?».
Снимался, ездил на фестивали, давал интервью. А вечером возвращался в крохотную комнату. Где за стенкой храпел сосед.
Лицо без имени
Смешно сказать, но Юру не узнавали на улице. Вообще. Даже когда он уже был в «Двух капитанах», даже когда страна крутила «Родню» в каждом кинотеатре. Его лицо как будто скользило по людям — запоминались образы, а не он.
Он сам жаловался Михалкову:
— Представляешь, стою два часа в очереди за туалетной бумагой. А они меня вчера по телевизору смотрели. Ни один не узнал. Ни один место не уступил. Ну как так?
Он страдал. Не вслух. Внутри. Потому что не признание хотел — он хотел быть принятым. Понятым. А вместо этого — ощущение, что ты просто... прозрачный.
А ещё у него было это странное проклятие актёрское — быть вечным вторым. В театре он играл главные роли, но в замене: за Калягина, за Смоктуновского, за Ефремова. Без права на афишу. Без ощущения, что «это моё».
Когда ты всегда — запасной. Даже если тебе хлопают стоя.
Он сгорал от этой двойственности. Сцена забирала всё, а взамен — ничего. Лето 1981 года. На экраны вышла «Родня». Его герой, Стасик — комичный, жалкий, трогательный. И в этом танце, который он выдал на кухне, было всё: обида, стыд, боль, тоска по настоящему себе.
Это лето, говорят, было его последним счастливым.
А потом пошёл обратный отсчёт. Сначала незаметный. Ещё работа, ещё премьеры, ещё овации. Но голос внутри становился всё громче: «Я не такой. Меня не любят. Меня не видят».
Подарили отдельную квартиру. Дали звание. А ему всё равно казалось — не заслужил. Не дотягиваю. Не тем живу.
Он начал пить. Не как алкоголик — как человек, который хочет заткнуть голос. А потом пришли таблетки. Пошли конфликты. Он однажды не вышел на спектакль — впервые. Напился. Просил прощения у Ефремова. И больше такого не повторял. Но трещина уже пошла.
Юра жутко уставал от себя. Он работал не на износ — на изнеможение. Часто месяцами не покидал сцену. Играл чужие судьбы, а свою задвигал в дальний угол.
Он стеснялся себя. Своей натуры. Своей ориентации. Своей мягкости. Своей сломанной нервной системы. Казалось, весь театр шепчется за спиной. Казалось, в лицо смеются.
И ночами он сидел на кухне. Один. Среди чужих, случайных людей, которых не звали, но которые не уходили. Ему было легче с ними. Они не знали, кем он был. Не ждали от него великого. Не ждали вообще ничего.
Друзьям он звонил ночью. Чаще всего — пьяным. Светлане Крючковой, Ие Саввиной.
— Светатуля. Я сижу тут один. Старый. Толстый. Никому не нужный.
Он не играл. Не изображал драму. Он действительно так себя чувствовал.
Утром наступало похмелье. Он стыдился, прятался. Но вечером — всё сначала.
Человек, которому всегда было стыдно
Юра работал много. Ради денег? Возможно. Ради признания? Наверное. Но главное — чтобы не остаться наедине с собой. Потому что когда он оставался один, его начинало разъедать.
Он снимался, играл в театре, ездил по творческим встречам, читал на радио, озвучивал фильмы. А потом возвращался в квартиру, где каждый вечер — компания. Люди, которых он едва знал. Их тянуло к нему. Не как к другу. Как к ресурсу. Выпить. Посмеяться. Показаться “близким” к великому артисту.
А он никого не выгонял. У него просто не было этого механизма — «нет».
Он покупал им еду. Давал деньги. Делился последним.
— Купи себе дублёнку, — говорила ему Татьяна Догилева.
— Тань, я уже купил. У нашего сторожа во МХАТе. Полушубок.
Он не умел жить ради себя. Вообще. Ему нужно было одобрение. Чтобы кто-то рядом сказал: «Ты молодец. Ты нужен». Иначе он рассыпался.
А театр… Театр его ломал. Постепенно. Не специально. Не со зла. Просто система была сильнее.
Он чувствовал себя ненастоящим. Как будто его терпят. Как будто смотрят сквозь.
Он играл роли с огромной отдачей, но внутри себя чувствовал: «Я лишний».
Театр — место тонкой души, но и место жестокой конкуренции. А Юра к такому не был готов. Не защищённый, неколкий, добрый. Как ребёнок.
Табаков потом скажет:
— Театр противопоказан Юрке. Он был незащищённый человек.
С годами стало только хуже. Появился страх. Одержимость. Навязчивые сны. Будто он выходит на поклон, а зрительный зал не аплодирует — а смеётся.
Он считал, что все догадываются про его «особенность». Что осуждают. Что шепчутся.
Он заключил фиктивный брак с молодой актрисой — чтобы “отвлечь слухи”.
Но это только усилило паранойю. Он стал замыкаться. Бояться людей.
Он прятал себя за масками. Прятал природу, чувства, желания. Прятал под одеждой, под юмором, под пьянками. Но это не работало.
Он начал исчезать. Потихоньку. Но необратимо.
До выставки оставалось четыре дня
Он всегда рисовал. Это было его первое призвание. Детская любовь. И последнее прибежище.
В начале 1989 года Юра готовил персональную выставку. Свою первую.
Для него это было больше, чем просто событие. Это было — «наконец-то меня увидят не через роль, не через образ, не через маску, а через меня настоящего».
Он собирал рисунки, портреты, шаржи. Искал рамы. Переживал, как ребёнок. Волновался, как будто сдаёт себя самого.
Открытие назначили на 6 февраля. Дом Ермоловой, Тверской бульвар. Престиж. Признание. Надежда.
Но тело сдавало. Он болел. Слабое сердце — с детства. Гипертония. Переутомление. Нервы.
И он всё равно играл. Даже из больницы уезжал в театр. Уговаривал врачей отпустить на спектакль — и возвращался обратно в палату сразу после поклона.
Он не умел останавливаться. Стыд за старый срыв перед Ефремовым гнал его в бой — даже если этот бой был уже не за роль, а за жизнь.
Он выгорал. На глазах. В одиночку.
2 февраля 1989 года он устроил у себя дома вечер. Как обычно — люди, шум, алкоголь.
Среди гостей были и те, кого он знал, и те, кого не знал вовсе.
Поздно вечером ему стало плохо. Вызвали «скорую».
Медсестра сделала укол. Но препарат оказался несовместим с антидепрессантами, которые Юра принимал. И с алкоголем — тоже.
Сердце не выдержало. Всё произошло быстро. Без шансов.
Он умер в своей квартире, в толпе случайных людей.
До выставки — четыре дня.
До дня рождения — месяц. Ему должно было исполниться 42.
Потом был вернисаж. Люди пришли. Смотрели его работы, будто вглядывались в самого Юру.
Многие плакали. Некоторые — впервые поняли, какой он был. Не актёр. Не Стасик из «Родни». Не чекист из «Свой среди чужих».
А человек.
Очень живой. Очень ранимый. Очень одинокий.
Финал? Да, он трагичный. Но не жалостливый.
Юрий Богатырев прожил жизнь — не как витрина, а как путь.
Со страхом. С болью. С любовью.
И, может быть, именно поэтому его помнят.
Потому что он был не глянцевым. А настоящим.
Спасибо, что дочитали до конца. И вообще — спасибо, что читаете меня, что остаетесь, что не молчите. Даже когда указываете на мои ошибки — я это ценю.
Потому что главное — вы рядом. А это в наше время дорогого стоит.
Если не хотите пропустить новые тексты — подпишитесь на мой Telegram-канал. Там я бываю чаще, пишу о том, что волнует, делюсь тем, что не влезает в статьи. Буду рад вас там видеть.