Марина вошла в прокурорскую канцелярию и вздрогнула от тяжёлого взгляда Ивана Григорьевича. Обычно он улыбался ей, шутил и даже иногда приносил конфеты. Сегодня его лицо было словно из камня, а взгляд колол льдом.
— Садись, Марина, — коротко бросил он, и девушка опустилась на стул, чувствуя, как предательски дрожат колени.
Иван Григорьевич сцепил пальцы и несколько секунд пристально смотрел на неё, словно решая, с чего начать.
— Я человек прямой, Марина, — начал он сухо. — Ты знаешь, какое сейчас время. Дело врачей... все эти ваши, в смысле, евреи, под подозрением. Я лично ничего против тебя не имею, но ситуация... сама понимаешь.
Марина молчала. Её ладони покрылись потом, сердце сжималось в тревоге.
— Мы решили тебя пока не трогать, — продолжил он, чуть мягче. — Но ты девушка умная, пойми сама. С Валентином тебе встречаться нельзя. Он фронтовик, герой, орденоносец. Ты хочешь его с собой в ссылку потащить? Жизнь ему испортить?
Марина вскочила, не в силах больше терпеть эту холодную жестокость:
— Я не сделала ничего плохого! Почему я должна бросать человека, которого люблю?
Он слегка поморщился и жестом приказал ей сесть.
— Не эмоциями решаются такие вопросы. Подумай головой. Не губи парню жизнь. Свободна.
Марина не помнила, как вышла из кабинета. Слёзы душили её, горло сжимал железный обруч боли и унижения. Домой она шла, не разбирая дороги. В голове гудело одно: «Всё кончено. Это конец».
На остановке её ждал Валя. Она увидела его знакомую, любимую улыбку, и боль внутри стала ещё невыносимее.
— Что случилось? — тревожно спросил он, заметив её лицо.
Марина хотела солгать, отвести взгляд, но вместо этого крепко обняла его и разрыдалась.
— Они сказали, что меня сошлют... — всхлипывала она. — И ты не должен быть со мной, Валя. Я не могу тебе это сделать.
Валентин помолчал, гладя её волосы, и вдруг тихо рассмеялся.
— Сошлют? Так пусть! Ты думаешь, меня пугает тайга или холод? Я пол-Европы пешком прошёл, а тут — тайга! Ты меня за кого держишь?
Марина подняла лицо, не понимая, почему он улыбается.
— Мариш, ты меня так просто не бросишь! — продолжал Валя уже серьёзно. — Я воевал не для того, чтобы потом какой-то кабинетный герой решал, с кем мне жить. Ты моя жизнь, и куда ты — туда и я.
Она смотрела в его глаза и видела в них твёрдость, нежность и такую силу любви, что горечь постепенно отступала.
— И не вздумай реветь, — сказал Валентин уже с прежней лёгкостью. — Я обещал маме привести красавицу, а ты тут носом хлюпаешь!
Марина улыбнулась сквозь слёзы, и впервые за день почувствовала тепло, разлившееся в груди.
Прошло много лет. Они пережили ссылку, голод, холодные бараки и тяжёлый труд. Но каждый вечер, возвращаясь с работы, Валя неизменно шутил:
— Что-то ты, Мариш, опять слёзы льёшь? Ты меня не пугай, я тебе дом построил, печь топлю, а ты всё ревёшь!
И она, откинув голову на его плечо, смеялась и знала, что никакая сила на свете не способна отнять у них друг друга.
Через годы, вспоминая те тяжёлые времена, Марина говорила внукам:
— Сердце не сослать и не убить, дети мои. Настоящая любовь сильнее любого приговора.
Валя обычно молчал, лишь крепче сжимал её руку, и его глаза сияли всё той же юношеской дерзостью, которая когда-то помогла им пройти через испытания и сохранить главное — любовь, неподвластную никакой несправедливости.