Пыль Победы, взметнувшаяся над Заречным тем июльским днем, слепила и душила. Она кружила в ликующем хаосе – под колесами полуторки, под лаптями и сапогами, смешиваясь с гармонью, плачем и криками: «Он едет! Айдар! Герой!» Весь мир гудел от счастья, только Надежда Петрова стояла будто под толстым стеклянным колпаком. Звуки – глухие, лица – расплывчатые марево. Все ее существо сжалось в один тугой, дрожащий комок. Четыре года. Четыре долгих, проклятых года она жила этим мигом. Он едет. Сердце колотилось так, что вот-вот выскочит, губы беззвучно сложились в одно имя: «Айдар…» И только каменный взгляд его отца, Шафката Данияровича, зловещей тенью витал над этим ликованием: «Не для тебя мой сын, русская»
Июль 1945-го. Солнце палило немилосердно, выжигая последние следы весенней сырости на пыльных улицах села Заречное. Но сегодня пыль была особенной – золотой, праздничной. Она взметалась из-под колес единственной в колхозе полуторки, из-под сапог и лаптей, топотавших в такт ликующему хаосу. Он едет! Слово, как электрический ток, пробежало от околицы до сельсовета. Айдар Шафкатович возвращается! Сын председателя! Герой!
Надежда Петрова стояла на краю толпы, у старого покосившегося плетня, за которым начинался их огород. Казалось, все село высыпало на эту единственную улицу – бабы в выцветших платках, старики, щурящиеся на солнце, ребятня, визжащая от восторга, и девчата, принарядившиеся, как на престольный праздник. Шум стоял оглушительный: смех, плач, крики приветствий, гармошка, выводившая потерпевшую за войну «Катюшу». Воздух гудел от всеобщего счастья, от гулкого эха только что отгремевшей Победы.
Но Надежда чувствовала себя так, будто стояла внутри толстого стеклянного колпака. Звуки доносились приглушенно, лица вокруг плыли, как в мареве. Все ее существо было напряжено до предела, сжато в один тугой комок ожидания, страха и безумной надежды. Четыре года. Четыре долгих, проклятых года она жила одним – его письмами, его обещаниями, его лицом, запечатленным в памяти последним поцелуем у того самого колодца, накануне отправки на фронт. «Жди меня, Наденька. Как вернусь – сразу к тебе. Ничто нас не разлучит. Ни война, ни люди».
Она ждала. Каждый день. Каждую ночь. Работала в колхозе до изнеможения, стирала бинты для госпиталя, молилась за него в холодной церквушке, отдавала свой скудный паек его родителям, когда у них было совсем туго. И все это время – каменный взгляд его отца, Шафката Данияровича, председателя колхоза, человека железной воли и непреклонных убеждений. «Не для тебя мой сын, русская. У него своя дорога, своя невеста. Айгуль ждет». Надежда стискивала зубы, опускала глаза, но не отступала. Ее любовь была ее крепостью.
И вот он едет. Полуторка, украшенная ветками березы и георгиевскими лентами, медленно пробиралась сквозь толпу. На крыльце сельсовета стоял сам Шафкат Даниярович – высокий, суровый, в новом, по такому случаю, пиджаке поверх гимнастерки. Рядом с ним – Айгуль. Стройная, темноглазая, в ярком, явно припасенном на этот день, платье. Лицо ее сияло торжеством и нетерпением. Надежда почувствовала, как в горле встал ком. Она здесь. Рядом с отцом. Как символ...
Полуторка остановилась. Дверца кабины со скрипом открылась. И он появился. Айдар. Высокий, подтянутый, в гимнастерке с орденами и медалями, но... постаревший не по годам. В глазах, таких же темных, как у отца, но без его жестокости, читалась усталость, глубокая, прошившая его насквозь. И что-то еще. Что-то незнакомое, настороженное.
Толпа взревела. Его подхватили на руки, качали, осыпали цветами, которые кто-то успел нарвать в поле. Шафкат Даниярович шагнул вперед, обнял сына крепко, по-мужски, стукнув ладонью по спине. Айгуль, порозовев, робко подала ему букетик васильков. Айдар взял цветы, кивнул ей, улыбнулся какой-то напряженной, не доходящей до глаз улыбкой. Потом его взгляд метнулся по толпе, ища, сканируя лица.
Надежда инстинктивно сделала шаг вперед, вышла из тени плетня. Их глаза встретились. Время остановилось. Весь шум, вся толпа исчезли. Остались только они двое, разделенные пыльной дорогой и четырьмя годами ада. Она увидела в его глазах вспышку – узнавания? Радости? Боли? Она не могла разобрать. Но она видела его. Своего Айдара. Сердце ее рванулось к нему, готовое выпрыгнуть из груди. Губы сами собой сложились в его имя: «Айдар...»
Он смотрел. Смотрел долго, не отрываясь. Казалось, вот-вот он оттолкнет всех, прорвется сквозь толпу, возьмет ее на руки, как тогда, у колодца... Но ничего не произошло. Вместо этого, его лицо стало каменным. Тот самый незнакомый, настороженный холод вернулся в его глаза, сгустился, превратился в ледяную стену. Он медленно, очень медленно, отвел взгляд. Повернулся к отцу, что-то сказал. Шафкат Даниярович кивнул, удовлетворенно, и положил руку на плечо сына, поворачивая его к Айгуль.
Надежда замерла. Весь мир рухнул в одно мгновение. Тот комок в горле разросся, сдавил дыхание. В ушах зазвенела мертвая тишина, заглушившая всеобщее ликование. Он... не подошел. Он отвернулся. Словно ее не было. Словно не было четырех лет ожидания, тысячи писем, клятв, поцелуев...
Она не помнила, как отошла назад, спряталась за плетнем. Спиной прижалась к шершавым, горячим от солнца жердям. Глаза были сухими, странно, мучительно сухими. Внутри – пустота, холодная и черная, как прорубь в декабре. Она смотрела, как его уводят в дом председателя, как Айгуль берет его под руку, как толпа, немного пошумев, начинает расходиться, унося с собой обрывки разговоров: «...как постарел...», «...герой...», «...с Айгуль-то скоро свадьба, поди...».
Через час, когда улица опустела, Надежда машинально взяла ведро и пошла к колодцу. Тому самому. Руки тряслись, когда она наматывала тяжелую, мокрую от конденсата веревку на ворот. Ведро глухо бултыхнулось вниз. Она смотрела в темный провал колодца, видя в нем не воду, а его лицо. Каменное. Отвернувшееся. Почему? Единственный вопрос бился в ее опустошенной голове, как птица о стекло. Что случилось?
Внезапно тень упала на край колодца. Она резко подняла голову. Айдар стоял в нескольких шагах. Он пришел? Объясниться? Сердце дико заколотилось, надежда, коварная и слабая, дрогнула в груди.
Он не смотрел на нее. Его взгляд был устремлен куда-то вдаль, за село, туда, где только что отгремела война. Лицо было непроницаемым. Он молчал. Молчал так долго, что Надежда уже хотела крикнуть, броситься к нему, трясти за плечи... Но он наконец повернул голову. Взгляд его скользнул по ней – быстрый, острый, как удар ножом. И в этом взгляде не было ни любви, ни тоски. Там была... ненависть? Презрение? Боль, превратившаяся в яд?
«Надя,» – его голос был хриплым, чужим. – «Все кончено. Забудь. Как будто... ничего не было».
Он бросил фразу, словно горячий уголь, и резко развернулся, уходя прочь быстрым, четким шагом солдата. Не оглядываясь.
Ведро, которое Надежда только что с таким трудом вытащила, выскользнуло у нее из ослабевших рук. Оно гулко ударилось о каменную кладку колодца и покатилось по пыльной земле, оставляя за собой темный мокрый след. Она не стала его поднимать. Она стояла, прислонившись к холодному камню колодца, глотая рыдания, которые все еще не могли прорваться наружу. «Ничего не было...» Эхо его слов звенело в ушах громче, чем падение ведра.
На краю улицы, из-за угла сарая, за этой короткой, страшной встречей наблюдал Шафкат Даниярович. Уголки его губ чуть дрогнули в подобии улыбки. Первый камень его коварного плана лег точно в цель. Но он знал – это только начало. Чтобы убить надежду окончательно, нужен был последний, смертельный удар. И он его уже приготовил.
***
Дни после возвращения Айдара текли для Надежды в каком-то оцепенении. Она выполняла работу в колхозе – прополка на свекловичном поле под палящим солнцем, дойка коров на рассвете, бесконечные очереди за скудным пайком – механически, словно во сне. Мир потерял краски, звуки, запахи. Осталась только глухая, ноющая боль под левой грудью и ледяное кольцо слов: «Забудь. Как будто... ничего не было».
Она видела его. Часто. Он был повсюду – восстанавливал разрушенный войной колхоз с той же яростью, с какой, должно быть, брал вражеские укрепления. Командовал мужиками, разбирал завалы на ферме, проверял счета в конторе сельсовета. Он был подчеркнуто вежлив, даже сух со всеми, включая ее. Но в его взгляде, когда он случайно натыкался на нее, читалось нечто большее, чем просто равнодушие. Там была рана. Глубокая, гноящаяся. И ненависть? К ней? За что?
Слухи, как зловонное болотное испарение, поползли по селу. Шептались у колодца, на полевом стане, в тесных избах:
«Видала, как он на Надьку посмотрел? Леденями…»
«А Шафкат-то Даниярович доволен, как слон. Сына женить собрался, на Айгуль, конечно».
«Говорят, письмо какое-то пришло Айдару на фронт… про Надьку нехорошее. От Петьки, соседа ихнего…»
«Петька-то помер же под Сталинградом!»
«Ну так что? Письмо-то пришло до его смерти. Говорят, там такое написано… что Надька ему невесту ждала зря. Что она с другими…»
«Ой, не может быть! Тихая же, работящая…»
«Тише воды, ниже травы, а там кто их знает, что у нее на уме… Война, бабы одни остались…»
Надежда ловила эти шепотки, обжигавшие сильнее солнца. Она пыталась подойти к Айдару, крикнуть ему вслед: «Это ложь! Какое письмо? Я не знаю никакого письма!» Но он либо не замечал ее, либо резко отворачивался, уходя длинными, решительными шагами. Его спина была неприступной крепостной стеной.
Однажды, когда она одна выгружала тяжелые мешки с зерном с подводы у амбара, подошел Шафкат Даниярович. Он стоял, заложив руки за спину, его орлиный профиль был обращен не к ней, а к работавшему неподалеку Айдару.
«Видишь, Надежда Петровна?» – его голос был тихим, но каждое слово вонзалось, как шило. – «Мой сын – орёл. Ему нужна пара по крылу. Сильная, верная, своей крови. Ты ему не пара. Ты – воробей. Заблудившийся. Твоя песня – не для его неба».
Надежда сглотнула ком обиды, упираясь в грубый мешок, чтобы не упасть.
«Я его ждала, Шафкат Даниярович. Каждый день. Каждую ночь. Никто…»
«Ждала?» – он усмехнулся коротко и беззвучно. – «А письмо Петра Семенова? Тот самый Петька, что жил через двор от вас? Тот, что под Сталинградом голову сложил? Он писал Айдару. Писал, как ты… утешала его в его последний отпуск. Очень красочно писал. Про твою… нежность».
Надежда остолбенела. Петька? Добродушный увалень, почти как брат? Они вместе росли! Он никогда… И письмо?
«Это ложь!» – вырвалось у нее хрипло. – «Петька никогда! Он знал про нас! Он…»
«Знать-то знал, – перебил Шафкат, и в его глазах мелькнуло холодное удовлетворение. – Видно, совесть замучила перед смертью. Решил правду сказать товарищу. Чтоб не ждал напрасно». Он посмотрел на нее свысока. «Брось, девка, комедию ломать. Стыдно. Айдару стыдно за тебя. Он теперь знает, какого сорта ты ягода. Уйди. Не позорься и не позорь его. Скоро свадьба. Не мешай».
Он ушел так же бесшумно, как и появился, оставив Надежду стоять среди мешков, сжимая кулаки до боли в ногтях. Теперь она понимала. Понимала этот лед в глазах Айдара, эту ненависть. Ему показали письмо. Поддельное? Настоящее, но переврали смысл? Неважно. Шафкат Даниярович нашел слабое место – солдатскую тоску, ревность, боль разлуки – и вонзил отравленный клинок. И Айдар поверил. Поверил, что она, его Надя, его маяк в кромешном аду войны, предала его с первым встречным.
Безысходность, горькая и тяжелая, как свинец, заполнила ее. Как доказать правду? Петька мертв. Письма нет. Только ее слово против слова председателя, уважаемого всем селом человека, отца героя. Кто ей поверит? Она видела, как смотрели на нее теперь некоторые женщины – с жалостью, смешанной с брезгливостью. «Изменщица». Ярмо повесили на шею.
Вечером того же дня, возвращаясь с поля, она увидела их. Айдар и Айгуль шли по улице неспешно. Айгуль что-то оживленно рассказывала, жестикулируя, ее лицо сияло счастливым, беззаботным ожиданием. Она была красива в своем новом, цвета спелой сливы, платье. Айдар слушал, кивал. Его лицо было спокойно, даже умиротворенно. Он улыбнулся ей в ответ на что-то. Это была не та улыбка, что освещала когда-то его лицо при виде Надежды – широкая, безудержная, до самых глаз. Это была вежливая, терпеливая улыбка человека, принявшего свою судьбу. Улыбка капитуляции.
Надежда спряталась за углом бани. Она прижалась лбом к прохладным, пахнущим дымом бревнам и закрыла глаза. Боль была такой острой, что перехватило дыхание. Он улыбался ей. Той, которая займет ее место в его жизни, его доме, его постели. Той, которая поверит в его счастье. Он строил свою жизнь на песке лжи, но, казалось, был готов жить в этом доме.
Через несколько дней слух стал явью. На сельской доске объявлений рядом с приказом о сдаче молока и списком на лесозаготовки появилось скромное, написанное каллиграфическим почерком секретаря сельсовета, объявление:
«Уважаемые жители села Заречное!
Приглашаем вас разделить радость и благословить молодых на семейную жизнь.
Свадьба Айдара Шафкатовича Хакимова и Айгуль Фаридовны Сафиной
состоится в ближайшую субботу в доме родителей жениха.
Начало в 12 часов.»
Надежда прочитала его стоя, словно вкопанная. Буквы плыли перед глазами. Суббота. Через три дня. Ее смерть. Окончательная и бесповоротная. Она не плакала. Слезы высохли. Осталась только пустота и странное, леденящее спокойствие. Она сорвала листок с доски, скомкала его в тугой шарик и сунула глубоко в карман фартука. Пусть. Пусть будет свадьба. Пусть он женится на своей татарке. Но она не пойдет. Не вынесет.
В тот же вечер, когда солнце садилось, окрашивая небо в багрянец, словно напоминая о пролитой крови, Надежда услышала громкий, яростный крик со стороны хозяйственного двора председателя. Кричал Айдар. Голос его был искажен такой безысходной яростью и болью, что мороз пробежал по коже. Потом – глухой удар, лязг железа, испуганное ржание лошади.
Она не выдержала, выглянула в калитку. Айдар стоял посреди двора, спиной к ней. Перед ним лежала огромная, только что освежеванная туша быка. Топор, которым он, видимо, забил животное, был глубоко всажен в плаху рядом. Айдар стоял, тяжело дыша, плечи его вздымались. Он сжал кулаки и снова закричал – нечленораздельно, зверино, в багровеющее небо, в землю, в невидимого врага. Это был крик загнанного в ловушку зверя, крик человека, который только что совершил жестокое, необходимое дело и ненавидел себя за это. Крик души, разрываемой на части ложью, долгом и невозможностью все исправить. Потом он резко обернулся. Его взгляд, дикий, полный нечеловеческой муки, метнулся по двору и на мгновение зацепился за Надежду, стоявшую в калитке. В его глазах не было ненависти. Там было что-то страшнее – осознание общей, неразрешимой трагедии. Осознание того, что он только что заколол не только быка, но и последнюю надежду. Он отвернулся и пошел к дому, тяжело ступая по земле, залитой кровью.
Надежда медленно закрыла калитку. В кармане фартука бумажный шарик объявления о свадьбе жгло пальцы, как раскаленный уголь. До субботы оставалось два дня. Два дня до конца.
***
Суббота. День, который должен был быть самым счастливым в жизни Айдара, обернулся адом. Для всех.
Дом Шафката Данияровича, самый большой в селе, едва вмещал гостей. Столы, сколоченные на скорую руку из досок, тянулись во двор, уставленные тем, что удалось собрать по селу в голодное послевоенное время: соленые огурцы и грибы в мисках, черный хлеб горбушками, вареная картошка в ведрах, самогон в глиняных кувшинах. Запах еды смешивался с пылью, табачным дымом и дешевым одеколоном. Гул голосов, смех, гармошка, пытавшаяся вывести плясовую, – все это создавало видимость веселья. Видимость.
Надежда не хотела идти. Мать, Анна Ивановна, измученная, с потухшими глазами, уговаривала сквозь слезы: «Надь, сходи… Не показывай виду. Люди злые, еще хуже подумают. Что, совесть заела, мол, вот и прячется…» Отец, Петр Федорович, вернувшийся без ноги, молча курил на завалинке, его лицо было каменным. Он знал правду о Петькином «письме»? Догадывался? Надежда не спрашивала. Она надела свое единственное приличное платье – синее в мелкий белый цветочек, постиранное до дыр, и пошла. Как на казнь.
Она вошла во двор, стараясь стать невидимкой. Но ее заметили. Шепотки, как змеи, зашипели сразу:
«Глянь-ка, пришла… Нервов-то каких!»
«Ишь, глаза впали, как у покойницы… Совесть мучает, небось.»
«Айдар-то как на нее взглянет?»
Она не слышала. Вернее, слышала, но слова отскакивали, как горох от стены. Ее взгляд сразу нашел его.
Айдар стоял рядом с отцом, встречая гостей у калитки. Он был в новом, темно-синем костюме, который сидел на нем мешковато – видимо, чужой, или сшитый наспех. Лицо – маска. Бледное, с резко очерченными скулами, с плотно сжатыми губами. Глаза, обычно такие живые, смотрели поверх голов, куда-то в пустоту. Он механически пожимал протянутые руки, кивал, но было видно – его здесь нет. Он был там, на войне, или там, в том страшном мгновении у колодца. Только не здесь. Не на своей свадьбе.
А рядом – Айгуль. Сияющая. В белом, по моде того времени, платье с пышными рукавами и скромным венком из полевых цветов в черных, туго заплетенных косах. Она смеялась, краснела, ловила восхищенные взгляды. Она была воплощением юности, надежды, не ведавшей о подлости, на которой строилось ее счастье. Ее рука то и дело касалась руки Айдара, и он каждый раз вздрагивал, как от ожога.
Шафкат Даниярович сиял. Он хлопал сына по плечу, громко шутил, подливал гостям самогон. Его план сработал. Сын дома. Женится на «своей». Русская соблазнительница посрамлена и обречена на одиночество. Он поймал взгляд Надежды, стоявшей у дальнего стола. В его глазах мелькнуло нечто – не торжество, а скорее холодное удовлетворение хищника, загнавшего дичь. Он едва заметно кивнул, как будто говоря: «Видишь? Так и должно быть».
Обряд бракосочетания в сельсовете был коротким. Когда молодые вышли, осыпаемые зерном и криками «Горько!», Надежда вжалась в толпу. Айдар поцеловал Айгуль быстро, формально, едва коснувшись губами. Его взгляд, скользнув по толпе, на секунду зацепился за Надежду. В его глазах не было ненависти. Была бездна отчаяния и немой вопрос: «Зачем ты пришла? Чтобы видеть это?» Она опустила глаза, чувствуя, как земля уходит из-под ног.
Застолье началось. Тосты, громкие, пафосные, о Победе, о героизме Айдара, о мудрости Шафката Данияровича, о красоте невесты. Айдар сидел во главе стола рядом с Айгуль, но казалось, между ними – пропасть. Он пил. Пило много. Не чокаясь, не улыбаясь, залпом опрокидывая стакан за стаканом дешевого, вонючего самогона. Его лицо постепенно теряло остатки краски, становясь землистым. Глаза мутнели, но не от опьянения – от внутренней боли, которую он тщетно пытался затопить.
«Айдар, милый, не пей так много,» – шептала Айгуль, трогая его руку. Он резко одергивал руку, не глядя на нее. Девушка смущенно опускала глаза, ее сияние начинало меркнуть под гнетом его необъяснимой холодности.
Надежда сидела в конце стола, рядом с пожилыми женщинами. Она не притрагивалась к еде. Каждый смех, каждый тост, каждый взгляд Айдара (а она чувствовала их, даже не видя) – все било по открытым нервам. Она видела, как он страдает. Видела его попытки заглушить боль алкоголем. И это было невыносимее любой ненависти. Она хотела встать, закричать на весь двор: «Он не любит ее! Его заставили! Его обманули!» Но знала – ей не поверят. Ее осмеют. Вышвырнут. А ему будет только хуже.
Вдруг гармошка заиграла что-то лихое. Кто-то крикнул: «Молодых плясать зовем!» Толпа подхватила. Айгуль, зардевшись, потянула Айдара за руку. Он встал, пошатнувшись. Его ноги едва держали. Он попытался сделать пару неловких шагов под одобрительный гул, но вдруг остановился как вкопанный. Его взгляд упал на руки. На его левой ладони, там, где когда-то лежала рука Надежды, проступила алая, липкая капля. Потом еще одна. Он сжал кулак, но кровь просочилась сквозь пальцы, упав каплей на пыльную землю.
«Айдар!» – вскрикнула Айгуль, испуганно хватая его за руку. Все замолчали. Гармошка захрипела и умолкла. Шафкат Даниярович резко встал.
«Ничего, ничего!» – рявкнул он, пытаясь перекрыть наступившую тишину. – «Рана старая, на фронте… нервяк. Сейчас перевяжем!»
Но Айдар вырвал руку из хватки Айгуль. Он разжал кулак. Посреди ладони зиял глубокий, свежий порез. Он смотрел на кровь, капающую на землю, как на что-то нереальное. Потом его взгляд медленно поднялся. Он обвел толпу – растерянные лица гостей, испуганное лицо Айгуль, грозное лицо отца. И остановился на Надежде. В его глазах не было уже ни боли, ни отчаяния. Было только ледяное, безумное осознание. Осознание того, что он заперт в клетке навсегда. Клетке, построенной ложью отца и его собственной слепой верой в эту ложь.
«Кровь…» – прохрипел он так тихо, что услышали только ближайшие. – «Вот она, правда-то… Вся наружу…»
Он резко развернулся и пошел не к дому, а прочь со двора, к реке, оставляя на пыльной земле алые капли. Он шел, не разбирая дороги, сжимая окровавленную руку. Гости замерли в оцепенении. Айгуль разрыдалась. Шафкат Даниярович, багровея от гнева и стыда, бросился за сыном, крича что-то пьяным мужикам.
Надежда встала. Ее больше не держало. Она прошла сквозь растерянную толпу, не слыша шепота, не видя осуждающих взглядов. Она вышла за ворота и остановилась, глотая глоток чистого, не пропитанного фальшивым весельем воздуха. Оттуда, со стороны реки, донесся дикий, протяжный крик. Крик зверя, попавшего в капкан. Крик Айдара.
Старая Марфа, соседка, стоявшая у плетня, покачала головой, крестя себя.
«Божья кара… – прошептала она, глядя вслед Надежде и туда, откуда несся крик. – Не к добру эта свадьба. На крови да на слезах построена. Правда-матка все равно наружу выйдет. Всю жизнь мучиться будут…»
Надежда пошла домой. Мимо колодца. Мимо того места, где четыре года назад он целовал ее и просил ждать. Крик с реки затих. Воцарилась звенящая, гнетущая тишина. Свадьба продолжалась за спиной – уже без жениха, с плачущей невестой и взбешенным отцом. Надежда поняла, что только что видела не начало семейной жизни, а похороны. Похороны их любви. Похороны Айдара, каким она его знала. И похороны ее собственной надежды. Окончательные.
Она вошла в темную, холодную избу, прижалась лбом к косяку двери и наконец разрешила себе тихо, безнадежно зарыдать. Теперь плакать было не о чем. Все кончилось. Навсегда.
***
Свадьба, едва начавшись, умерла. Как и надежды Айгуль на счастливую жизнь с героем, о котором она мечтала все годы войны. Айдар не вернулся домой в ту ночь. Его нашли на рассвете спящим, точнее, забывшимся тяжелым, пьяным сном, под старым дубом на высоком берегу реки. Рука, замотанная в грязный, пропитавшийся кровью носовой платок, безвольно лежала на груди. Лицо было серым, изможденным, с влажными следами на щеках, высохшими в пыли. Рядом валялась пустая, разбитая бутылка из-под самогона.
Шафкат Даниярович, багровый от бешенства и стыда, приказал двум мужикам отнести сына домой, в горницу, приготовленную для молодых. Айгуль встретила их на пороге. Ее красивое платье было помято, венок съехал набок, а глаза… Глаза были огромными, полными непролитых слез и немого ужаса. Она молча посторонилась, глядя, как вносят ее бесчувственного мужа и укладывают на кровать. Запах крови, пота и перегара заполнил комнату.
«Уходи, девка, – буркнул Шафкат, не глядя на невестку. – Не твое дело. Мужний угар – бабья доля. Привыкнешь».
Айгуль не ушла. Она села на табурет у печи, сгорбившись, и уставилась в черную топку. Ее свадебное утро обернулось кошмаром. Герой оказался пьяницей и безумцем. Его отец – тираном. А русская Надежда… Она вспомнила тот миг, когда Айдар посмотрел на ту русскую в толпе. В его взгляде не было презрения или ненависти. Была мука. Глубокая, как речной омут. Она была причиной? Айгуль сжала руки в кулаки, чувствуя, как в душе закипает первая, горькая обида и ревность. Ее брак начался с унижения и крови. И конца этому не было видно.
Айдар очнулся поздно вечером. Голова раскалывалась, рука горела огнем. Он лежал в темноте, в чужой комнате, на чужой кровати. Рядом, на стуле, сидела Айгуль. Он различил ее силуэт в лунном свете, пробивавшемся в окно.
«Вода…» – прохрипел он.
Она молча подала ему кружку. Он жадно выпил, вода пролилась на рубаху. Потом попытался сесть, застонав от боли в руке и голове.
«Где я? Что…» – он осекся, вспомнив. Свадьбу. Кровь на руке. Крик. Побег. Отчаяние вернулось, тяжелое и липкое, как смола. Он закрыл глаза.
«Ты дома, Айдар, – тихо сказала Айгуль. Голос ее дрожал. – Мы… мы женаты».
Он резко открыл глаза. Женаты. Эти слова звучали как приговор. Он посмотрел на нее – молодую, испуганную девушку, сидящую в темноте рядом с незнакомым, сломанным мужчиной. Ее жизнь тоже сломали. По его вине. По вине отца. По вине той проклятой лжи.
«Айгуль… – начал он, чувствуя, как язык заплетается. – Я… Я не могу…»
«Не говори, – она перебила его быстро, почти испуганно. – Не говори ничего. Просто… ложись. Отдыхай». Она встала. «Я… я лягу на сундук». Она отвернулась, и он увидел, как по ее щеке скатилась блестящая капля в лунном свете.
Он хотел что-то сказать. Извиниться? Объяснить? Но что он мог сказать? Правду? Что его сердце разбито другой? Что он женился на ней в порыве слепой ярости из-за поддельного письма? Это сделало бы ей только больнее. И разрушило бы последние остатки уважения к отцу, которого он боялся и… ненавидел теперь. Он молча отвернулся к стене, сжимая здоровой рукой край одеяла до побеления костяшек. В горнице повисло тяжелое, невыносимое молчание, прерываемое только его прерывистым дыханием и тихими всхлипами Айгуль, которую она старалась заглушить, уткнувшись лицом в подушку на сундуке.
Надежда, тем временем, пыталась жить. Вернее, существовать. Работа стала единственным спасением от мыслей. Она ворочала тяжелые тюки сена на колхозном сеновале, сбиваясь с ног, пока мышцы не горели огнем, а в голове не стояла благословенная пустота. Однажды, спускаясь по шаткой лестнице с охапкой душистого сена, она столкнулась с Айдаром. Он поднимался навстречу, видимо, проверяя запасы на зиму. Они замерли на узком пролете. Он был бледен, под глазами – синие тени. На левой руке – свежая, неаккуратная повязка. Их взгляды встретились. В его глазах уже не было ненависти. Была усталость. Бесконечная, всепоглощающая. И вопрос. Тот же немой вопрос: «За что?»
Надежда первая опустила глаза и попыталась протиснуться мимо, прижимаясь к стене. Но он неожиданно шагнул вперед, преграждая путь. Его дыхание было неровным.
«Надя…» – вырвалось у него шепотом, словно против его воли. – «Прости… За… за свадьбу. За… все».
Она подняла на него глаза, пораженная. Просит прощения? Он?
«За что прощать, Айдар Шафкатович?» – ее голос прозвучал хрипло, но удивительно спокойно. – «За то, что ты женился? Ты волен. Имеешь право». Она сделала шаг вниз, пытаясь пройти.
Он схватил ее за локоть. Легко, но достаточно, чтобы остановить. Его пальцы горели.
«Не имею! – выдохнул он, и в его голосе прорвалась давно копившаяся боль. – Я… Я не знал… Я был как бешеный… Письмо…»
Надежда резко вырвала руку, как от прикосновения раскаленного железа.
«Письмо Петьки?» – спросила она ледяным тоном, глядя ему прямо в глаза. Впервые за все время она видела в них не обвинение, а мучительную неуверенность. Он сомневается? Сердце ее бешено заколотилось, но она подавила надежду. Надежда убивает. «Твое право верить письмам. Или отцу. Мне нечего сказать. Пропусти меня, Айдар Шафкатович. На сеновале работы много». Она твердо прошла мимо него, ощущая его растерянный взгляд у себя в спине. Она не обернулась. Нельзя. Один шаг навстречу – и она снова утонет в этом безумии.
Вечером того же дня Айдар, вернувшись домой раньше обычного, услышал голоса из кабинета отца. Дверь была приоткрыта. Шафкат Даниярович говорил с кем-то по телефону (редкая роскошь в селе), его голос звучал раздраженно и… испуганно?
«...да, да, понимаю, товарищ прокурор! Но это же клевета! Кто мог донести?.. Нет, конечно, никаких злоупотреблений! Колхозное зерно? Ни в коем случае! Все строго по ведомостям!.. Да, конечно, все документы в порядке! Я лично проверю еще раз!.. Спасибо за предупреждение, товарищ прокурор! Обязательно разберусь!»
Айдар замер. Прокурор? Злоупотребления? Колхозное зерно? Отец никогда не позволял себе воровать открыто, но «левый» доход, использование колхозного имущества в личных целях – это было нормой для него. И для многих председателей. Но чтобы прокурор...
Шафкат бросил трубку. Раздался глухой удар кулаком по столу и гневное ругательство. Потом – шаги. Айдар едва успел отпрыгнуть от двери, делая вид, что только что вошел в сени. Отец вышел из кабинета, лицо его было темным от гнева.
«Что стоишь?» – рявкнул он.
«Работу закончил рано, – пробормотал Айдар. – Что случилось?»
«Случилось? – Шафкат фыркнул, но в его глазах мелькнуло что-то неуловимое – страх? – Ничего не случилось! Склочники нашлись, бумаги марать. Разберусь. Иди, жена ждет». Он грубо толкнул сына в сторону горницы и зашагал на кухню, где Айгуль готовила ужин.
Айдар не пошел к Айгуль. Он зашел в кабинет отца. Воздух был пропитан запахом дешевого табака и напряжения. На столе лежали разрозненные бумаги, счеты. Айдар подошел к столу. Его взгляд упал на уголок какой-то пожелтевшей бумаги, торчавшей из-под толстой папки с надписью «Сев. План 1945». Он машинально потянул за уголок. Это было письмо. Старое, фронтовое, на грубой, серой бумаге. Адресованное ему, Айдару Хакимову, полевая почта. Отправитель… Петр Семенов. Петька.
Сердце Айдара замерло, потом забилось с бешеной силой. Он схватил письмо. Датировано мартом 1943 года. Петька погиб под Сталинградом в феврале 43-го. Как это письмо могло дойти в марте? И почему оно здесь, в столе отца? Он лихорадочно развернул листок. Почерк был неровным, торопливым, но узнаваемым – Петькин. Айдар стал читать, глотая слова:
«Здравствуй, Айдар! Пишу тебе в перерыве между боями, пока живой. Тут ад кромешный, но мы держимся…» Дальше шли новости о знакомых, кто погиб, кто ранен. Айдар бежал глазами по строчкам, ища то, самое страшное. И нашел, почти в конце:
«…а насчет Надьки твоей не парься. Девка она крепкая, духом не падает. Все в селе знают, как она тебя ждет. Мать твою уважает, хоть Шафкат-агай и косо смотрит. Помогает им, чем может. Я сам видел, как она последнюю картошину твоей маме отнесла, а сама на одной травке сидит. Держись, брат. Возвращайся. Она тебя дождется. Крепче прежнего любит, видно…»
Айдар перечитал эти строки еще раз. И еще. В ушах зазвенело. Весь мир перевернулся. Здесь не было ни слова об измене! Ни намека! Петька писал обратное! Он хвалил Надежду! Говорил о ее верности, ее жертвенности! А отец… Отец сказал… Что там было написано про «нежность»? Про «утешение»? Где эти слова? Их не было! Вообще!
Кровь ударила в голову. Рука, державшая письмо, задрожала. Он вспомнил лицо отца, когда тот говорил о письме. Холодную уверенность. Удовлетворение. Он вспомнил свою ярость, свое отчаяние, свое решение жениться на Айгуль назло Надежде… Назло той, которая ждала его, голодала ради его родителей, верила в него!
«Ложь… – прошептал он, и голос его сорвался на хрип. – Вся… ложь…»
Он услышал шаги в сенях. Быстрые, тяжелые. Шафкат! Айдар судорожно сунул письмо во внутренний карман гимнастерки, которую так и не сменил после свадьбы. Он обернулся как раз в тот момент, когда отец входил в кабинет. Шафкат посмотрел на сына, на его бледное, искаженное страшной догадкой лицо, потом – на стол, на папку, из-под которой торчал уголок другой бумаги.
«Что ты здесь делаешь?» – спросил Шафкат резко, но в его голосе Айдар уловил вдруг не властность, а… тревогу?
«Искал… гвоздей, – солгал Айдар, впервые в жизни глядя отцу прямо в глаза без страха, а с ледяным, нарастающим гневом. – Чтобы крышу на сарае подлатать. Дыра».
Шафкат пристально посмотрел на него. Его взгляд скользнул по столу, будто проверяя, не тронуто ли что. Потом махнул рукой.
«Найдешь в сарае. Вон отсюда. И к жене иди. Нечего тут шляться».
Айдар молча вышел. Он шел по сеням, чувствуя жгучую тяжесть письма у сердца. Ложь. Отец разрушил его жизнь. Разрушил жизнь Надежды. Втянул в этот ад ни в чем не повинную Айгуль. И все ради своих предрассудков, ради власти над сыном.
Он вышел во двор. Вечерело. Из горницы доносился тихий плач Айгуль. Он посмотрел туда, где за плетнями виднелась крыша избы Надежды. Там горел тусклый огонек. Она была там. Одна. С ее разбитым сердцем и горькой правдой, которую он не захотел услышать тогда, у колодца.
В его душе, рядом с всепоглощающей яростью на отца, проросло другое чувство – острое, невыносимое чувство вины перед Надеждой. И понимание. Теперь он знал правду. Но что он мог сделать? Бросить Айгуль? Разрушить еще одну жизнь? Объявить отца лжецом на весь колхоз? Это погубило бы всех. Правда пришла слишком поздно. Она не освобождала. Она сжимала капкан еще туже. Айдар прислонился лбом к холодному косяку двери в сени и застонал, тихо и безнадежно. Он был в ловушке. И выхода не было.
ПРОДОЛЖЕНИЕ В ГЛАВЕ 2 (Будет опубликована 29.07.2025 в 08:00 по МСК)