Дарья вышла из душа и, не вытираясь до конца, села на край кровати. В комнате пахло недорогим шампунем, полотенце неловко скатилось на пол. Она смотрела на выключенный телевизор, как будто там что-то могло появиться — ответ, направление, просто хоть какая-то мысль.
Из кухни донёсся голос Николая:
— Дарь, ты опять оставила кружку в раковине. Ну ты чего, правда. Я утром мыл всю посуду.
Он говорил без злобы, но голос был уже уставший, будто это не кружка, а последняя соломинка, которая... ну да, сломала хребет.
— Я только чай попила, — ответила Дарья, громко, не выходя из комнаты. — Там и мыть-то нечего.
— Всё с этого начинается, — пробурчал он, уже открывая холодильник. — С кружки, потом сковородка, потом кастрюля, потом уже в ванну заходишь — там её мокрые трусы висят.
— Это мои трусы. В моей ванной.
— А я, по-твоему, кто? Посторонний?
Он зашёл в комнату, в руках была банка пива. На часах — 10:13 утра. Дарья посмотрела на него, как смотрят на холодильник: вроде знаешь, что там ничего нового, но всё равно открываешь. Надежда, чтоб её.
— Суббота, — сказал он и сделал глоток. — Мне можно.
— Конечно. Мне — готовить, тебе — пить. Баланс.
Николай был в растянутой футболке и с виду вполне себе нормальным. Только вот с недавних пор у него на лице поселилась какая-то вечная недосказанность. Как будто он ждал подвоха. От кого — неясно. Может, от жизни, может, от неё.
Он сел на край дивана, прямо на её влажное полотенце.
— Ты вообще поняла, что мама на следующей неделе приедет?
— Ага, — Дарья поднялась, накинула халат. — Я записала это кровью на зеркале. В ванной.
Николай усмехнулся. Но без радости. Словно перед смертью кто-то пошутил.
— Ты не против же?
— Ну, я же не имею права быть против. Это же святое. Мать. Причём не моя.
— Ну ты же знаешь, как у неё сейчас... Одна, Лена съехала, отец умер, ты сама говорила — человек пожилой, не помешает поддержка.
— Только не в моей кухне.
— Она не будет мешать. Я же тебя знаю, ты найдёшь общий язык. Она тебя любит.
Дарья повернулась, резко:
— Она меня называет "городская". Не по имени. Ты это называешь любовью?
— Ну ты тоже не сахар. Смотришь на неё, как будто она тебе из миски еду ест.
— А не ест, по-твоему? В прошлый раз она сказала, что я "всё перемудрила", потому что добавила базилик в салат.
— Она выросла в послевоенное время, ты базилик не вставляй туда, где люди хлеб делили.
— Мы не в окопах, Коля. Мы в трёхкомнатной квартире в центре. С кондиционером. И с моей ипотекой, между прочим.
Он поднял брови. Вот тут Дарья поняла, что задела. Ударила ниже пояса, туда, где у мужчины самое нежное — самооценка.
— Я же не отказываюсь платить, — сказал он тихо. — Мы договорились, что по полам.
— Ага. Только вот половина — это не раз в два месяца купить картошку и спагетти.
— Ты начинаешь, — он встал. — Я за пивом просто пошёл. Хотел — выходной, провести спокойно. Без драк.
— Так иди. Спокойно. С пивом. И со своей мамой в голове.
Он хлопнул дверцей холодильника, оставив её открытой, как всегда. Она пошла на кухню, закрыла дверцу, выключила свет, села на табурет.
Она не злилась. Устала. От этой тонкой липкой пелены — как будто всё хорошо, но в каждой детали мелкая трещинка.
Валентина Петровна приехала в пятницу.
Дарья специально взяла отгул, чтобы привести квартиру в порядок. Ничего особенного: пыль, полы, убрать косметику с ванной, закрыть дверцу шкафа, куда Коля бросал свои рубашки — свекровь ведь первым делом туда полезет.
И полезла.
— У тебя тут всё навалено, — сказала она, вытаскивая одну футболку. — Я Лене всегда говорила: даже если никто не видит — порядок начинается с тебя.
Дарья улыбнулась, склонив голову чуть вбок:
— Хорошо, что вы приехали. Я как раз забыла, что футболки должны жить по уставу.
— Не смейся. Это из жизни. Я три смены тянула на заводе — и ничего. Всё аккуратно было. И борщ. И дети.
Дарья кивнула. Куда деваться.
— Николай у тебя, как в санатории, конечно, — продолжала свекровь, уже сев на край дивана. — Стирка, глажка, горячее. Только не избалуй. А то мужик расслабится — потом ни на что не способен.
— Да он у меня не расслабляется, — сказала Дарья с натянутой улыбкой. — Он всё время напряжён. Особенно когда я разговариваю.
Валентина Петровна чуть поджала губы. Пауза.
— Вы хоть как? Всё нормально у вас?
Дарья села напротив, закурила — демонстративно, как в старых фильмах.
— А как вы думаете?
— Ну... Я мать. Я чувствую. Николай уставший какой-то.
— Это пиво у него такое. Утомительное.
Свекровь посмотрела в окно, будто там был выход.
— Я не лезу, — сказала она. — Я просто хочу, чтобы всё было хорошо.
— Знаю. Вы лезете из лучших побуждений.
— А ты колешь из лучших оборотов?
Дарья усмехнулась. Вот и началось. Гибридный конфликт: вроде слова — про погоду, а внутри — война миров.
В воскресенье Лена пришла в гости. Без предупреждения. С пакетом из "Магнита" и лицом, как будто она по-прежнему живёт тут, просто ненадолго отошла.
— Ну вы тут, конечно, как в гостинице, — сказала она, проходя по коридору. — Всё чисто, пусто. Души нет.
— Душа — в спальне. Закрыта, — отозвалась Дарья, закрывая за ней дверь.
Лена поставила пакет на стол и начала доставать что-то липкое. Мармелад, "Белочка", какой-то салат в пластиковом контейнере.
— Мам, ты ничего не забыла? Я же говорила — возьми мои документы. Мне для кредита надо.
— Забыла, Лена, извини. Всё голова дырявая.
— Как у вашей квартирки, — пробормотала Лена, садясь. — Кстати, а ты знаешь, что эту квартиру ещё можно через суд делить? Папа ведь всё оформил криво. Там доля мамина, а если мама, не дай бог...
Дарья подняла глаза. Лена говорила в сторону, но было понятно, к кому обращено.
— У нас всё оформлено. Договор дарения, нотариус, все дела. Не переживай.
— Ну смотри. А то потом будешь по коробкам жить.
Валентина Петровна кашлянула.
— Лена, не начинай.
— Да я просто предупреждаю. А то мало ли. Люди — не вечные. А квартиры — сами понимаете.
Дарья вышла на балкон. Закурила, не скрываясь. Села на стул, поджав ноги. Слышала, как в комнате что-то шуршит, как Лена рассказывает, как у неё всё плохо, и как хорошо было бы, если бы Дарья не существовала. Не словами — намёками, полутонами.
Вот оно и назрело. Всё внутри было, как перед грозой. Влажно, душно, и молнии уже в глазах.
Но она молчала. Пока.
В понедельник с утра Дарья собиралась на работу. На кухне — Лена с чашкой кофе. В халате Дарьи.
— Привет, — сказала Дарья. — Мой халат идёт тебе.
— А, это твой? Ну извини. Я думала, общий.
— Как и квартира.
— Не начинай. Я на пару дней. Мамке помочь.
— Ага. Только помогать ты начинаешь с того, чтобы меня выживать.
— Ты чего взбесилась? Я даже не ночевала.
— А что, хочешь начать?
— А что, если и да? Я тут вообще-то жила. С детства.
Дарья смотрела на неё, не мигая. В груди колотилось — как в поезде перед крушением.
— Но теперь — не живёшь. И не будешь.
— Это ты так решила?
— Это я так почувствовала.
Они замолчали. Где-то капал кран. Николай возился в ванной. Валентина Петровна говорила по телефону:
— Ну да, у них всё хорошо. Только напряжение какое-то... как перед бурей.
Дарья взяла сумку, ключи.
— Коль, я ушла, — крикнула она. — Если что — звоните. Или сразу в суд.
Она захлопнула дверь.
И впервые за долгое время почувствовала, как в лёгких становится больше воздуха. Но ненадолго. Потому что буря — уже близко.
Утро началось с запаха горелого масла. Дарья не сразу поняла, откуда. Потом дошло — с кухни. Там хлопала дверца духовки, и что-то шипело на сковородке. Было 6:47.
Она вышла, волосы спутаны, халат наискось, нос — в запахе подгоревшей жизни.
— Мам, ты чего так рано? — пробормотал Коля, зевая. — У тебя что, снова бессонница?
— Я просто решила оладушков пожарить, — бодро ответила Валентина Петровна, будто всё нормально. — Пока вы спите, я вон — семью кормлю.
Дарья молча налила воды. Смотрела, как тесто плюхается на сковородку. Как растекается, как прилипает к краю, как дым идёт вверх — и прямо ей в глаза.
— Мы обычно не едим утром жареное, — сказала она спокойно. — Особенно в шесть утра. У нас тут как бы не пионерлагерь.
— А я привыкла, что утром горячее должно быть. Человек встал — и чувствует заботу.
— Человек встал — и чувствует гарь, — сказала Дарья, открывая окно. — Спасибо за заботу, конечно.
Коля сел за стол, явно стараясь не вмешиваться.
— Ну, мам, ты бы реально не вставала так рано. У нас тут стены тонкие, — пробормотал он.
— А ты не в курсе, сынок, что у людей в твоём возрасте уже сами дети есть? Я вот в твои двадцать пять уже на третьем месяце с тобой ходила. И на работу бегала, и мужа кормила, и мать мою успевала в больницу возить.
— Ну всё, началось, — Дарья повернулась к раковине. — Очередной утренний доклад о великой советской женщине. Без него день не начнётся.
— А ты хоть один день проживи как человек, — огрызнулась Валентина Петровна, резко переворачивая оладьи. — Не с сигаретой в зубах и телефоном в руке, а по-настоящему. Чтобы была хозяйка. Жена. А не эта... как ты там — «партнёр в отношениях»?
— Мам, ну хватит, — Коля поднял руку, как на уроке. — Серьёзно. Снова вы начинаете. Вчера только всё нормально было.
— Потому что я молчала, — Дарья обернулась. — Потому что я старалась. А теперь я устала стараться, когда тут каждый день как экзамен. С утра — присяжные заседатели на кухне, потом Лена как адвокат с обвинением.
— Не трогай Лену! — резко сказала Валентина Петровна. — Она просто хотела заехать. Немного. Она вообще-то тут выросла!
— Ну так пусть обратно в детство катится, — тихо бросила Дарья. — Со своими контейнерами и претензиями.
Тишина. Даже сковорода замерла.
— Знаешь что, — Валентина Петровна повернулась. — Ты всегда такая... гладкая снаружи, колючая внутри. Всё с улыбкой, а капнешь — сплошной упрёк.
— А вы думаете, упрёки только у вас патентированы? Я вообще-то живу в своей квартире. И терплю гостей, которые считают, что у них здесь права.
— В своей квартире? — переспросила она, и голос стал тише, но опаснее. — А муж где живёт? Или он так, пришёл, поел, ушёл?
— Муж сам не знает, где живёт. То у меня, то у вас, то в своём телефоне. Иногда — в пиве.
Коля хлопнул ладонью по столу.
— Да блин, вы издеваетесь? Вы что, обе не можете просто поесть молча?
— Мы и не ели, — усмехнулась Дарья. — Мы готовились к этому спектаклю. Тебе роль не досталась, ты просто реквизит.
Он встал.
— Знаешь что, я пошёл на улицу. Покурю.
— Ты не куришь, — удивлённо сказала Валентина Петровна.
— Начну. С сегодняшнего дня, — бросил он и вышел в коридор.
Вечером пришла Лена. Опять без звонка. С пакетом. Как будто она магазин обходит через квартиру Дарьи.
— Здрасьте, — бросила она, не глядя. — Я только на минутку.
Дарья вздохнула.
— Ага. Ты как комар в июле — на минутку, но потом три дня чешешься.
— Очень смешно. Я вообще-то маме бульон принесла. Она просила.
— Мам, ты просила? — крикнула Дарья в комнату.
— Не помню уже... Может, и просила, — ответила Валентина Петровна, выходя. — Но спасибо, Лена. Ты одна понимаешь, что я не робот. Что мне нужно тепло, домашнее.
— Ага, а я значит, что, микроволновка? — усмехнулась Дарья.
— Ты — холодная кухня. Без специй, — съязвила Лена. — Всё вроде красиво, но не вкусно. Ни мужу, ни семье.
— Ты, кстати, вообще с какой целью сюда так регулярно ходишь? — Дарья подошла ближе. — Проверяешь, не переселили ли тебя случайно?
— Ты не забывай, чья это была квартира, — тихо сказала Лена. — И кто тут в детстве под батареей спал.
— Ага. Только теперь ты спишь с чужими мыслями в голове. И всё хочешь: а вдруг... А вдруг что? Что я соберу чемодан и уйду? Или Коля сам свалит?
— Не знаю, — пожала плечами Лена. — Может, просто жду, когда всё рухнет. А оно, знаешь ли, трещит уже.
— Знаю. Потому что ты в эту трещину каждый день гвоздь вбиваешь.
— Это вы специально провоцируете, — вмешалась Валентина Петровна. — Всё вроде нормально, а потом — бах. Слово, взгляд, и понеслось.
Дарья замолчала. Внутри у неё всё сжалось. Было ощущение, что она сидит в клетке. Не в квартире, не в семье — в чужом зоопарке, где на табличке написано: «Терпит. Пока».
Она пошла в спальню. Закрылась. Прислонилась лбом к двери.
Как же достало. Это постоянное ощущение, что ты не дома, а на чужой сцене. И ты не актриса — ты декорация. И если рухнешь — всем только весело будет.
Через неделю случилось «случайное». Валентина Петровна сказала, что ей плохо. Прямо на кухне.
Села, приложила руку к груди, глаза вверх:
— Сердце что-то... колет. Как иголкой. От волнений, видимо...
Дарья молча вызвала скорую. Пока ждали, свекровь отпивала воду, охала и говорила:
— Всё нервы. А всё из-за этой атмосферы... Холодной... Посторонней.
Лена была тут как тут, как будто ждала сигнала:
— А я же говорила. Ты же не одна. Поехали ко мне, поживёшь. Дарью освободим.
Дарья стояла у окна. Смотрела, как ветер крутит пыль. Хотела в этот момент просто уйти. Без сумки, без слов. Просто — исчезнуть.
Скорая приехала. Померили давление, сказали: «Возрастное. Спокойствие нужно. Режим».
— У нас тут с режимом беда, — шепнула Лена врачу. — Здесь всё время напряжение. Вы бы видели.
— Я вижу, — устало кивнул фельдшер. — Тут хоть стены перекрась — всё равно гнёт останется.
На следующий день Валентина Петровна уехала к Лене.
Николай пришёл домой поздно. Сел на диван, включил телевизор и не смотрел.
— Тебе полегчало? — спросил он. — Теперь ты — королева?
Дарья не сразу ответила. Она стояла у плиты. Суп булькал. Без радости, но и без горечи. Как и всё сейчас.
— Мне не полегчало. Просто дышать стало чуть ровнее. Без чьих-то затылков за спиной.
— А мне стало пусто, — сказал он. — Я не просил, чтобы ты их выживала.
— А я не просила, чтобы они вытравливали меня из моего дома.
— Я между вами. И это ад. Я не знаю, как быть.
— Будь честен. Хоть раз. Скажи — ты хочешь, чтобы они были тут?
Он замолчал. Смотрел на телевизор. На канал с рекламой. Где все улыбаются, едят сыр и живут в сказке.
— Я не знаю, чего я хочу, — наконец сказал он.
И вот это было самое страшное.
Потому что хуже врага — только человек, который не выбрал сторону.
День был серый, липкий, ни то дождь, ни то пыль. Всё висело — небо, мысли, нерешённость.
Дарья сидела у окна. Пила кофе. Горький. Без молока, без сахара. Такой же, как и она сейчас — терпкий, пересушенный, сгоревший на медленном огне.
Коля всё ещё спал. На диване. Уже неделю он спал отдельно. Без разговоров, без объяснений. Он просто сказал однажды:
— Что-то... тесно стало. Надо подышать.
И ушёл в зал. К своему одеялу и пульту от телевизора.
Дарья не спрашивала. Не уговаривала. Она просто... перестала верить в обратное.
Валентина Петровна жила у Лены. Но каждый вечер — звонок. Не Коле. Дарье.
— Ну ты как? Не скучаешь? Коля у тебя что-то совсем потерянный стал... Может, нам вернуться? Вдруг ему будет полегче...
— Нет, не стоит, — сухо отвечала Дарья. — Я тут справляюсь. Воздух вернулся. Пока справляюсь.
В среду утром Лена пришла.
Без звонка. Как всегда.
— У тебя дверь не заперта. Ты вообще в своём уме? — сказала она, не здороваясь. — Сейчас же все воруют.
— Надо же, — Дарья усмехнулась. — Даже не подумала, что ты умеешь говорить о чём-то кроме квартиры и мамы.
— Очень смешно. Я вообще-то по делу. Мама снова плохо себя чувствует. А вы тут живёте как ни в чём не бывало. Ни тебе звонка, ни тебе совести.
Дарья обернулась. Медленно. Без злости. Просто... с той самой усталостью, которая уже не кричит — она режет тихо.
— Слушай, Лена. Ты вообще чего хочешь? Конкретно. Сформулируй. Прямо.
— Я хочу, чтобы ты понимала, что мы тоже часть этой квартиры. Что у нас тоже есть чувства. Что мама — не мешок с картошкой, который ты перекладываешь по настроению.
— Ага, — Дарья кивнула. — А я, по-вашему, что? Шкаф-купе? Куда можно закинуть вещи, а потом сдать в аренду?
— Ты просто... не принимаешь нас. Ты всё время в защите. А нам что остаётся?
— А вам остаётся, Лена, жить своей жизнью. На своей площади. Со своими людьми.
Она подошла ближе. Лицо Дарьи было спокойным. Но глаза — холодными. Кристально.
— Я подала заявление на развод, — тихо сказала она. — Вчера.
Лена замолчала. Моргнула. Один раз.
— Ты с ума сошла.
— Нет. Я наоборот — впервые пришла в себя.
В этот момент из комнаты вышел Коля. В трениках, с телефоном в руке.
— Что? — спросил он, услышав последнюю фразу.
— Я сказала: я подала на развод, — повторила Дарья. — Вчера.
Он сел. Быстро. Как будто ноги отказали.
— Ты даже не поговорила со мной...
— А ты со мной — когда в последний раз говорил? Не бухтел. Не мямлил. А по-настоящему — говорил?
— Но... Зачем?
— Потому что я больше не хочу быть тут за всех. Я не хозяйка дома — я тут как будто домработница. Без зарплаты, с претензиями, с проверками. Ты стоишь сбоку. Твоя мать мной управляет. Твоя сестра ходит по моей жизни, как по кафелю. А я всё варю суп и улыбаюсь. Но больше — нет.
Он уткнулся в руки. Словно хотел провалиться туда.
— И что теперь?
— Теперь я живу в тишине. Без визитов. Без мам. Без Лены. Без вечно закрытого человека под боком. Только я. Моя работа. Моя квартира. Мой воздух.
— Но ты же любила...
— Да. Пока не стало стыдно перед собой.
Лена взяла пакет. Она молчала. Не язвила. Не спорила. Просто впервые за всё время выглядела... мелко. Как будто съежилась.
— Не обижай маму, — прошептала она, выходя. — Она ведь правда старалась.
— А я — нет?
Лена не ответила.
Прошло две недели.
Дарья стояла у окна. В тишине. Без запаха оладий. Без шума телевизора. Без "Мам, ты чего".
Всё было пусто. И... свободно.
Телефон молчал. Коля не звонил. Не писал. Наверное, всё ещё не знал, как быть. И ладно.
Дарья включила музыку. Тихо. Джаз. Она никогда его не любила. Но вдруг — зашёл.
Села на пол. Подложила под себя подушку. Взяла в руки кружку. Ту самую — из-за которой всё началось.
И вдруг... рассмеялась. Громко. Как давно не смеялась.
Потому что самое смешное — это понимать, сколько всего держится на одной невыбитой границе.
И самое страшное — когда ты сам её и держишь.
Теперь — не держит. И стало тише.
Не идеально. Но честно.
На полу, с пустой кружкой в руке — Дарья впервые почувствовала себя не нужной. А настоящей.
Конец.