Кира проснулась раньше обычного — не от будильника, а от какого-то невнятного шороха. Прислушалась. Опять Лена возится на кухне. Четвёртый день подряд жарит себе яичницу в шесть утра, будто работает шахтёром.
Она встала, зябко натянула халат и прошаркала в кухню.
На плите шкворчала сковородка. Лена стояла в трениках с выцветшими сердечками и сером растянутом свитере, ковырялась в телефоне.
— Доброе утро, — безэмоционально сказала Кира, проходя к чайнику.
— А, ты проснулась, — Лена улыбнулась слишком широко. — Я старалась потише, честно. Просто я с голодухи аж не выдержала. У тебя, кстати, сковородки все какие-то старенькие. Надо бы обновить.
Кира ничего не ответила. Она налила воду в чайник, включила, медленно села за стол.
— Ты же говорила, что временно. Месяц. — Она старалась, чтобы голос звучал спокойно, почти буднично. — Уже третий день, и я понимаю, что ты обживаешься... Но ты ведь ищешь, да?
— Конечно, — быстро отозвалась Лена, развернулась к ней. — Я просто пока не могу ничего найти, чтоб и не дырка, и не по цене двух почек. Тут, у тебя, конечно, уютно...
Она кивнула в сторону окна, как будто там виднелся парижский бульвар, а не мусорные баки и облупленная скамейка.
Кира лишь кивнула. Она всё поняла.
Когда Лена появилась на пороге с рюкзаком и тремя сумками из "Пятёрочки", Кира растерялась. Та говорила быстро, с наигранной бодростью — мол, её съёмную квартиру "внезапно продали", хозяйка "как всегда без предупреждения", и "ну месяцок, ты же знаешь, я не из тех, кто сидит на шее".
Кира не умела говорить «нет». Особенно родственникам. Особенно таким — шумным, нахрапистым, с вечной улыбкой и заверениями, что «всё будет пучком».
Теперь всё пучком у Лены. А у Киры — тревожное ёрзанье в груди с утра до ночи.
На третий день Лена заняла ванную на сорок минут, выложила свою косметику на полочку, а вечером сказала:
— У тебя, кстати, очень хороший матрас. Я прям высыпаюсь. А то в своей съёмной я всё бока отлеживала.
Кира молча мыла посуду. В голове зазвучало — «в своей съёмной», а теперь в моей спальне. Но вслух она, конечно, ничего не сказала. Она вообще часто молчала.
Пока Лена снова не полезла в её холодильник.
— А ты всё ещё покупаешь эту колбасу? — Лена скривилась, доставая упаковку. — Она же с пальмовым маслом. Я тебе потом список нормальных продуктов напишу. Слушай, а если я вечером куриный суп сварю — ты будешь? Только не из этих кубиков, фу.
— Нет, спасибо, — Кира отложила губку, вытирая руки о фартук. — Я вообще-то привыкла к своему режиму.
— Да расслабься ты, Кир. Я же не навсегда. Мы ж родные. Я не претендую.
Вот в этом-то всё и дело. Не претендует. Но тапки уже в коридоре чужие. И запах духов чужой. И чашка любимая — с трещиной на ободке, потому что Лена "нечаянно".
Кира работала удалённо — бухгалтерия в частной фирме, отчёты, таблицы, созвоны. Раньше она любила это. Рабочий ритм, паузы на кофе, порядок в голове. Теперь — постоянный шум, Лена громко разговаривает по телефону, смеётся с сериалами, устраивает себе педикюр на кухне.
И каждый раз, когда Кира просит потише — та только смеётся.
— Боже, ну ты как пенсионерка! Расслабься уже. Хочешь — тебе масочку сделаю? Или ванну с солью. А, у тебя даже соли нет... Надо бы купить.
И опять — надо купить, надо заменить, надо переделать.
Надо тебе — и живи отдельно, — думает Кира. Но не говорит.
Вечером пришла Галина Ивановна. Мать Киры. Маленькая, с тонкой шеей, в берете и с «Магнитом» в руке. Как всегда, с порога:
— Доча, я тут тебе конфеток привезла. И кофе, не забудь — у тебя ж заканчивается.
Лена тут же выскочила из комнаты, обняла Галину Ивановну театрально:
— Тёть Галя, да вы как всегда — спасение! А кофе какой? Не тот, горький?
Кира сжалась. Даже мать уже "тёть Галя". Всё. Территория захвачена.
— А ты как тут? — Мать села на табурет, расправляя пакет. — Ужилась с Леночкой? Всё хорошо?
Кира улыбнулась, как от зубной боли:
— Всё прекрасно. Почти как в пансионате.
— Ну слава богу. А то у неё ведь беда бедой. Её ж чуть не выкинули на улицу. А ты её приютила — молодец. Я всегда знала, ты у меня добрая.
Кира молчала. Она знала, что «добрая» — это из детства. Когда отдавала игрушки двоюродным. Когда уступала велосипед. Когда не возражала, когда Лена ночевала у них неделями, «потому что дома ругаются».
— Мам, — тихо начала Кира. — Я просто устала. Мне надо работать. У меня нет привычки жить с кем-то. Я… не справляюсь.
Мать встрепенулась, расправила плечи:
— Кира, не начинай. Я тебя знаю. Ты всегда всё преувеличиваешь. Не справляется она. Она тебе что — на шею села? Посуду моет, суп варит, помогает. А ты как будто за ней ухаживать должна. Это ж семья. Или уже не в моде помогать друг другу?
Лена опустила глаза, выдохнула, голосом обиженной девочки:
— Я чувствую, что мешаю. Правда. Просто я пока встать на ноги не могу. Ну потерпи немножко, Кир. Хотя бы до конца месяца.
— Какого? — Кира посмотрела в окно. — Сегодня девятнадцатое. А ты приехала четвёртого.
— Ну вот и до конца месяца. Чего ты так напрягаешься?
Кира встала, сняла фартук, повесила. Внутри её словно что-то щёлкнуло, но не сломалось — наоборот, заклинило.
— Мам, тебе тоже пора. Мне ещё работать.
— Ну конечно. С тобой поговорить — как в стену. Поколение холода. Всё у вас по расписанию.
Когда за ними закрылась дверь, Кира села в своей спальне. Спальне, где теперь чужие подушки, чужой халат на спинке кресла, чужой рюкзак.
Она смотрела в стену.
Она не злилась.
Она устала.
Почувствовала себя как посторонняя в собственной квартире.
Впервые за долгое время ей захотелось куда-то уйти. В другой город. В другую жизнь. Хоть на лестничную клетку — лишь бы туда, где нет Лены.
А в соседней комнате Лена включила телевизор. Громко.
И зазвучал её голос:
— Кир, а у тебя стиралка не гудит? Я просто включила, и как-то странно жужжит. Может, фильтр прочистить? Ты ж давно этим не занималась, наверное.
Кира не ответила.
Она просто лежала, закрыв глаза.
И почему-то вспомнила, как в детстве они с Леной играли в «квартиру». Делили подушки, как стены, спорили, чья «комната» больше.
Тогда Лена тоже захватывала всё. А Кира уступала.
Но тогда — это была игра.
Теперь — нет.
Теперь это её квартира. Её жизнь.
И ей кажется, что в ней больше нет места.
Даже для самой себя.
Кира проснулась от странного ощущения — будто кто-то стоял над ней и смотрел. Она резко села. Темно, только свет из коридора пробивается полосой под дверью.
— Кир, ты спишь? — голос Лены, шёпотом, но настойчиво. — Мне срочно нужен фен. Я голову помыла, а твой не могу найти. Он где?
— У меня в шкафу, в верхнем ящике, — устало сказала Кира, проворачиваясь на другой бок. — Только не шуми, пожалуйста. Я сплю.
— А, ну ладно, ладно, — заторопилась Лена. — Не злись, Господи. Я ж не нарочно.
Дверь приоткрылась, послышался шелест, лязг шкафа. Через минуту снова — шорох, хлопок. И тишина. Вроде.
Но сон уже ушёл.
Наутро Кира вышла на кухню, как на передовую. Лена уже сидела за столом с кружкой и телефоном. В наушниках, но напевала.
— Утро доброе, — весело сказала она, не поднимая глаз. — Я тут уже кофе поставила, наливай себе.
Кира молча включила чайник.
— Ты чего как зомби? Ночью не спала? — Лена наконец посмотрела, снимая наушник. — Надеюсь, не из-за меня?
Кира повернулась к ней, облокотившись на стол.
— Лена, слушай внимательно. Ты у меня гость. И я просила — не ходи по квартире ночью. Мне это неприятно. И второе — перестань хозяйничать. Я не просила тебя варить кофе, доставать мою посуду, переставлять баночки. Это мой дом. Я хочу в нём жить спокойно.
Лена опустила глаза, закусила губу.
— Ой, ну прости, пожалуйста. Я, правда, хотела как лучше. Ты же уставшая всегда, занята, а я подумала — помочь, по-доброму...
— По-доброму — это спросить, — сухо сказала Кира. — А не ставить меня перед фактом.
Лена встала, с шумом отодвинула стул.
— Ну всё ясно. Приняла. Буду жить, как тень. Ни звука, ни запаха. Чтоб, не дай бог, не нарушить великий покой Киры Сергеевны.
— Я серьёзно. — Голос у Киры дрожал, но она держалась. — Я не справляюсь. Мне тяжело. Ты обещала месяц. Сегодня двадцать шестое. У тебя есть неделя. Потом — ищи другое место.
Лена замерла.
— Ты выгоняешь меня?
— Я восстанавливаю свои границы. Это моя квартира. Я не обязана страдать из-за твоих проблем.
— А я страдаю, по-твоему, в кайф тут живу? Думаешь, мне приятно зависеть от других? — Лена повышала голос, жестикулировала. — Я думала, ты меня поддержишь, мы же как сёстры. А ты как хозяйка пансионата — часы, график, таблички! Я пошутила бы, да не до смеха!
— Так иди и решай свои проблемы. Я тебе не нянька, — резко сказала Кира. — У тебя две ноги, две руки. Найди жильё. Ты не беженка.
Лена уставилась на неё. Потом вдруг рассмеялась. Нехорошо. Холодно.
— Знаешь, Кира, ты всегда была такой — правильной. Самой-самой. Сидишь в своей коробке, боишься, чтобы никто не влез. Удобная такая. Только снаружи — благородство, а внутри — эгоизм. Тебе даже муж, помнится, так сказал.
Это было подло.
Кира молча подошла к шкафу, достала пакет.
— Начинай собирать вещи. До первого числа — неделя. Я серьёзно.
Лена шумно вдохнула, прошлась по кухне:
— Поняла. Всё поняла. А я, между прочим, думала, может, мы вместе снимем потом. Вдвоём ведь дешевле. А теперь вот — вон.
Кира смотрела на неё устало:
— Ты меня не слышишь. Мне не надо "вместе". Мне надо одной.
— Ну и живи в своём одиночестве, — бросила Лена. — Словно медаль. Вот и носи её.
На следующий день Кира пришла с работы и застала Галину Ивановну в коридоре. С сумкой, с выражением лица «ты вообще в своём уме?».
— Это правда? — начала мать с порога. — Ты Лену выгоняешь?
— Мам, я её не выгоняю. Я ставлю срок. Она обещала месяц. Прошло почти. У неё были сутки, неделя, потом ещё неделя…
— У неё и так всё плохо! Она без работы, без жилья! А ты — родная кровь! Где твоё сострадание?
Кира сдерживалась, сжимая пальцы.
— Мам, ты не живёшь с ней. Ты не знаешь, как это — когда в твоём доме каждый день кто-то переставляет вещи, шумит, вламывается ночью. Я взрослая женщина, у меня свои границы. Я не обязана быть жилеткой.
— Ты просто одна. Вот и боишься, что рядом кто-то будет. А Лена тебе не враг. Ты же её любила когда-то!
— Когда-то — да. А теперь она как туман — разрастается, всё затягивает. Я устала.
Мать нахмурилась:
— Ты сама себя загоняешь. Психуешь. Ты всегда всё рушишь, когда только кто-то к тебе приближается.
— Мам, я себя защищаю. Наконец-то.
Лена вышла из кухни. Причесанная, в макияже, с мрачным лицом.
— Ну, здравствуйте, — буркнула она. — А то обо мне говорят, а я как мебель. Галя, спасибо, что пришла. Но я сама разберусь.
Галина Ивановна прошлась глазами между ними, как судья.
— Девочки, не ссорьтесь. Вы же семья. Вы же должны быть вместе.
Кира села, вдруг почувствовав, как всё — рушится. Или наоборот — собирается в точку.
— Мам, уезжай. Пожалуйста. Это мой дом. И моя жизнь.
Лена не уехала.
Наоборот. Вечером она пришла в комнату Киры и, не спрашивая, села на край кровати.
— Ты думаешь, я манипулирую? — голос был ровным, но в нём слышался металл. — Думаешь, я такая из себя хозяйка, зашла — и всё?
Кира подняла глаза. Молчала.
— Так вот. Я не манипулирую. Я просто пытаюсь выжить. А ты — выставляешь меня на мороз.
— Нет. Я просто больше не даю тебе меня топтать.
Лена выпрямилась.
— Ладно. Будет по-твоему. Но учти — я так это не оставлю.
— Это угроза?
— Это жизнь. А в ней за всё платят. Помни об этом.
Кира не спала всю ночь. Мысли были как рой пчёл: жалящие, тревожные. Но в этой боли было что-то другое. Чистое. Как будто внутри вдруг загорелась лампа. Она поняла, что больше не боится. Ни обиды. Ни скандала. Ни даже одиночества.
Она боится другого — раствориться в чужом. Снова.
Она включила ноутбук. Открыла сайт консультаций.
Юрист. Частная собственность. Родственники. Временное проживание без договора.
Она оставила заявку.
Всё. Игра закончена.
Утром Кира встала рано, умылась в холодной ванной — Лена опять не выключила бойлер — и села пить кофе в полной тишине. Чашка обжигающе горячая, руки дрожат, но внутри — какое-то странное спокойствие. Как будто уже поздно бояться.
Лена встала позже, вышла в коридор в халате, позёвывая.
— Ты уже на ногах? Ух ты, бодрячком. А я вот, наоборот, что-то вообще не спала.
Кира молча посмотрела на неё. Ни слова. Ни намёка на привычную «добрую Киру». Только взгляд — ровный, уставший, очень взрослый.
— Я записалась на приём к участковому, — спокойно сказала она. — Проконсультировалась с юристом. У тебя нет ни регистрации, ни договора, ты временно находишься на моей жилплощади. Я имею полное право попросить тебя освободить квартиру. И могу оформить официальный акт.
Лена замерла.
— Ты серьёзно? — голос стал хриплым, будто не её.
— Серьёзно. У тебя есть два дня. Либо ты съезжаешь сама. Либо участковый оформит уведомление.
— То есть, ты вызовешь ментов? На меня?
— Не ментов. Полицейского. Участкового. По закону.
Лена медленно подошла, оперлась на спинку стула, в который села Кира. Она наклонилась, почти прошептала:
— Я не верю. Ты бы никогда так не поступила. Ты не такая.
Кира отставила чашку и посмотрела ей прямо в глаза.
— А вот теперь — такая.
Лена отпрянула. У неё дрогнули губы. Она отвернулась, молча пошла в свою — в её — комнату. Через минуту — грохот. Пакеты, хлопанье шкафа, вздохи, ругань себе под нос.
Кира просто сидела. Она не испытывала ни злорадства, ни радости. Только лёгкое головокружение. От свободы. Как будто открыли окно в душной комнате.
Через два часа Лена снова вышла. Уже в джинсах, с накрашенными губами и телефоном в руке.
— Я позвонила подруге. У неё есть комната, — сказала она быстро. — Уеду сегодня. Радуйся.
— Это не про радость, — ровно сказала Кира. — Это про границы.
— Про границы! — выкрикнула Лена, нервно смеясь. — Смешно! Ты сама себе поставила забор, и теперь гордишься этим! Поздравляю — никому не нужная крепость!
— Возможно. Но моя. И только моя.
Лена стояла сжав кулаки. Казалось, она хочет что-то сказать — жёсткое, последнее. Но не сказала. Только резко дернула молнию на рюкзаке.
— Тебе хорошо одной? Вот живи так. Надеюсь, у тебя хотя бы кошка появится. Или чайник с голосом. А то совсем с ума сойдёшь в своих стенах.
Кира не ответила. Просто встала. Проводила Лену до двери.
— Не забудь ключ. На тумбочку положи.
Лена резко кинула его. Ключ с глухим звуком упал на дерево.
— Всё! — выкрикнула она. — Наслаждайся своей тишиной!
Дверь захлопнулась.
И стало так тихо, что зазвенело в ушах.
Вечером Кира сидела на полу в коридоре. Перед ней — пустая вешалка, без Лениных курток. Рядом — её тапки, любимая чашка с трещиной, ключ на тумбочке. И полное ощущение чего-то окончательного.
Она не чувствовала себя победителем. И не проигравшей. Просто… свободной.
Она поднялась, медленно прошла по квартире. Везде было непривычно пусто. Без косметики в ванной, без разбросанных вещей, без чужого дыхания. Но стены как будто отдохнули.
На кухне она поставила чайник. Без спешки. Без раздражения. Без напряжения.
Села за стол. Развернула газету. Там была строка:
«Владелец жилья имеет право потребовать выселения временного проживающего, не зарегистрированного по адресу».
Кира вслух прочитала. И улыбнулась. Лёгкая, усталая улыбка. Как после долгой болезни.
Всё. Конец.
Она встала, подошла к двери, заперла замок. Медленно. С чувством.
Потом обернулась и вслух сказала:
— Добро пожаловать домой.
Конец.