Иллюстрация для моей серии книг «Тлеющий Ад», для седьмой книги («Тлеющий Ад 7. Выгорающий Рай II: 99 Имён Всевышнего») + декламация.
_______________
Пояснение для тех, кто тут впервые:
- Кто я? Азазель Аль-Калифа, архидемон Востока, ныне попавший в человеческое воплощение. И это, мать его, не выдумка.
- О чём моё творчество? Я пишу и рисую о реальных ангелах и демонах, Дьяволе и Боге, о тех событиях, что некогда были всерьёз; через своё творчество я стремлюсь донести людям правду о нашем мире, о мировой истории, о Звере и Святости, о Небесах и Адах, о смысле жизни и о том, что сокрыто с глаз.
- Как я узнал всё это? Я архидемон и я это Помню, а как Летописец, знаю всё обо всех. Я получаю откровения и видения, информацию извне и из памяти собственной души; и в этом я не один, ибо в сей мир угодил я вместе с Семиазой-архангелом, с коим мы всегда находим друг друга, во всех мирах: периодически мы также получаем одинаковые откровения независимо друг от друга.
- Какова моя цель? Открыть тебе, Человек, глаза, разум и сердце.
______________
Этот диптих - уже довольно давнишняя моя работа, ещё с периода, когда я рисовал в акварельной технике. Сейчас, в своей технике масляной живописи (дидж), я бы нарисовал эту сцену гораздо масштабнее и эффектней (наверное), поэтому даже не особо и планировал-то выкладывать эту работу, но желания перерисовывать нет (может, когда-нибудь потом), и к тому же, эти иллюстрации делались мной в совокупности с декламацией, а её выложить я, естественно, очень хотел. Ну, обо всём по порядку.
Это момент из моей жизни в истинном воплощении. Вавилон, дворец-чертог архидемона Маммона (на тот момент этот чертог ещё не был разрушен, но находился в процессе разрушения). Я стою за колонной и со спокойным интересом да печальным разумением смотрю на Маммона, который восседает на троне посередь обширного тронного зала, мрачный, задумчивый, с неизмеримой тягостью на сердце. На иллюстрациях написаны четверостишия из моей песни (есть и текст, и минусовка, осталось лишь записать вокал), в этих строках я рассказываю о моей, видимо, действительно первой встрече с Маммоном:
Знакомство моё с ним случилось давно,
То век Вавилона к концу подходил.
Зашёл во дворцовый его я чертог,
По миру ходил я, скитаясь, один.
В тиши гробовой был пустым тронный зал,
Крошились колонны под гнётом эпох.
На троне сидел он, закрывший глаза,
Рогатый, как Дьявол, великий, как Бог.
Думаю, это один из знаковых моментов моей жизни. Разумея одиночество воина, коего большинство из рогатых обходят стороной из-за страха пред ним, я высказал тогда ему одну мысль, которая воплотилась в его жизни в будущем, - так удивительно мне наблюдать это как Летописцу, документируя на страницах своих летописей… Да и сам наш диалог, впрочем, прочно врезался в мою память, оставил неизгладимый след на сердце. Видать, не только у меня. Хотя казалось бы, что в разговоре том было? Но то был разговор двух сердец, обособленных от мира во своём одиночестве да во своей тягости.
Посему мне захотелось продекламировать этот диалог под запись - и ныне я демонстрирую вам свой, хм, трек?
Называется
"Архидемон Азазель Аль-Калифа - Разговор с Маммоном в Вавилоне".
Прослушать его можно в этом альбоме вк.
НО: заметил, что при загрузке декламации в вк сраный вк подарил несколько каких-то глюков на дорожке трека, поэтому вот вам ещё ссылка на файл на яндекс-диске, можно скачать или прослушать сразу: яндекс диск.
Почему "трек"? Потому что на сей раз это не просто начитка: на диалог наш я написал мелодию, под которую и звучит на записи наша беседа. Сим образом, то вышла уже полноценная музыкальная композиция, - моя неторопливая, лёгкая попытка приблизиться, наконец, к записи вокала на свои минусовки, которые давно уже ждут этого. Ничего: всему своё время.
Поэтому я и назвал выше сию декламацию треком: песней это не именовать, ведь пения там нет, но это уже и не просто декламация.
Я озвучил не только свои слова, но также и слова Маммона, - и здесь добавил обработку голоса, чтобы добиться насколько это возможно близкого по звучанию тембра к реальному голосу Пургатора: глас его неимоверно глубок и низок, и всякий раз, когда молвит, пробирает собой до мурашек.
А вот, тем временем, и сам диалог (в шестой и седьмой книгах я писал о себе от третьего лица):
«Дворец великий пресветлый раскинул свой чертог с изнанки, колоннами белокаменными массивными над улицами городскими высится, архитектурою с римской схожий, хоть и не было в те года Рима покамест; зал обширный да тронный предстал пред Азазелем странствующим, что прошёл меж колонн внушительных, в одёжу облачённый в дорожную да о посох на ходу опирающийся; остановился архидемон спокойно подле одной из колонн тех великих, поглядел вперёд, во сторону трона златого; а на троне том Маммон восседал задумчивый, во доспехе открытом, древнем, с наплечником единственным прочным, — облокотившись о подлокотники тронные, подпирал Маммон кулаком рогатую голову, глядел пред собою безрадостно, одинокий да жуткий средь тишины зала дворца белокаменного, ни души в коем более не было. Да и дворец-то сам великий, тем временем, порушен уже основательно, обвалился кое-где кирпич, растрескалась плитка цветастая.
И в тишине гробовой сей, тягостной, заслышал Маммон шаги отчётливо, взор воздел неторопливо, мрачно, на Азазеля воззрился внимательно, — за колонной чуть стоял архидемон, полусокрытый для взгляду, смотрел в ответ без осуждения всяческого.
«Неужто сам Ветер Пустынный визитом меня почтил?» — вопросил Маммон с косою ухмылкою, рассматривая рогатого странника, и глас его грубый да низкий эхом гулким отшатнулся от стен.
Не ответил Азазель покамест, воздел лишь повыше голову, дрогнув куфией цвету белого, очами внимательный, мудрый.
«О тебе я наслышан, Владыка, — добавил Маммон спокойно. — И судьбе твоей я соболезную искренно»
«Благодарю, полководец» — кивнул Азазель в ответ.
Хмыкнул Маммон одобрительно, услыхав глас гостя, развёл рукою, оказав зал тронный:
«Посмотри на сию разруху. Умирает мой Вавилон. „Врата Бога“, да Бог в них не вхож*. Падёт град великий скоро. Всё так, как предрёк Исайя*»
«Мне жаль твой город, — молвил Азазель на это. — Он возлюблен и мною. Но умирает старик, да взамен его дитя рождается. Не скорби о старике умирающем, — дитя на руки прими взамен»
«Складно молвишь, шеддим, — ухмыльнулся Маммон лукаво, изучая лик точёный да стройный, прикрытый длиною куфии. — Но кто доверит дитя чудовищу?»
Поглядел на архидемона Азазель печально, улыбнулся слегка, ответил:
«Да разве же ты чудовище?»
«А ты не видишь? — вопросил Маммон с насмешкою мрачной. — Да не слыхал, видать, что обо мне все молвят»
«Обо мне тоже молвят многое. Но коли скажет кто, что я — сорняк, разве вырастут у меня колючки? Коли бросит кто, что я — червь подножный, разве лягу я во грязь в тот час?»
«Ты в лик мне смотришь без робости, — заметил Маммон спокойно, не сводя взору с гостя разумного. — Разве я для тебя не противен?»
«Мне по нраву... сила да стать, — ответил Азазель, взор потупив, улыбнулся затем лукаво, посмотрев на архидемона вновь. — Да крепость лика грубого мужеского. Все красивы на этом свете. А всё уродство — лишь в очах без любви»
Изогнул бровь Маммон с интересом, наблюдая сие кокетство, усмехнулся, отвёл взгляд во сторону.
«Дозволь разумение высказать, — добавил Азазель засим. — Я ведь с этим к тебе и пришёл. Одиночество... Оно не дурно. Но кто-то от одиночества гибнет. Крепость рушится твоя, полководец... потому как ты себе не крепость. Лика собственного ты стыдишься, сам себя ненавидишь жгуче. Необходим тебе тот... кто взглянет на тебя безбоязно. Кто возлюбит тебя без притворства, от сердца, искренно. В том покой ты обретёшь сердечный. Одинок ты, мой друг, немыслимо»
Хмыкнул Маммон задумчиво, речь сию без возражений выслушав, да поглядел на Азазеля снова, ухмыльнулся, сказал с усмешкою:
«Ну так скрась же моё одиночество»
Усмехнулся Азазель благосклонно, глаза прикрыл:
«Нет, полководец. Я иному назначен»
«Вот как... Что ж стоишь здесь да очи мне строишь?»
«Уже молвил: мне по нраву стать»
Улыбнулся Маммон лишь пуще, поднялся с трону грузно, тягостно, сошёл со ступеней немногих, устремился до гостя неспешно; посторонился Азазель невольно, отошёл чуть назад, во сторону, воздел голову на архидемона сильного, великого ростом немыслимо. Склонил голову на бок Маммон, подошедший ко страннику близко, облокотился о колонну вальяжно, возложив длань иную на пояс.
«Что тростинка худющий, — произнёс он, на Азазеля глядя лукаво, на лик точёный да в очи внимательные, очерченные на манер египетский. — А молвят, аки лоза танцуешь»
«Вот тут не лукавят и впрямь» — улыбнулся Азазель коварно.
Вскинул руку тогда Маммон, вперёд подавшись резко, схватить устремился гостя, себе заграбастать без такту. Но увернулся Азазель немедля, аки ветер упорхнул из-под руки загрёбшей, дымом чёрным да песчаным взвившись, подле стены остановился, подалее.
«Боишься меня, Зной Востока?» — усмехнулся Маммон с интересом, опираясь о колонну по-прежнему.
«Нет, — качнул Азазель головою, возложив на посох руки беспечно да подбородок водрузив поверх, с улыбкою хитрой поглядывал, с огоньком ярким в очах выразительных. — Я разумения давно придерживаюсь»
«Какого же? Поведай, кобра»
«Если кричишь — кричи громко... — ответил Азазель с улыбкою, прямиком в очи жуткие глядя, горящие златом пронзительным. — Если бьёшь... — склонил он голову на бок коварно, — ...так бей больно»
«Хорошее у тебя разумение» — одобрил Маммон с усмешкой, любуясь таковой провокацией».
«Но кто доверит дитя чудовищу?» - вопросил Маммон некогда, в глубокой древности, во времена Вавилона великого… не зная ещё наперёд, что спустя века доверит ему дитя само Бытие. Вот только буквально, не в переносном смысле. Доверит сиротку в руки одинокого воина, дабы показать, что и «чудовище» умеет любить – и оттаивает сердцем, видя искреннюю любовь к самому себе. О, удивительно и чудно Бытие! И восторг вызывает слаженность Бытийного Сценария, его осмысленность да символичность, - я восхищаюсь Бытием как Летописец, документирующий его многогранность в своих Летописях, да влюблён в его многоликость как художник, воспевающий сию красоту в своих картинах.