Всё произошло в ту злополучную субботу, что начиналась как сотни других суббот в моей жизни. Я встала первой — как всегда, по привычке — чтобы проверить, всё ли для праздника готово. Уже с рассветом стояла у плиты, расставляла салаты на тарелках, мазала на бутерброды селёдку. Пальцы липли к хлебу, а мысли — к суматохе; ведь юбилей у свекрови — дата, почти как всенародный праздник, нельзя оступиться. Муж ворчливо щёлкал пультом за стенкой, дети прибегали лишь перекинуться парой слов… Всё, как всегда.
Я давно научилась угадывать настроение свекрови по её взгляду: если ресницы дрожат—a сегодня они дрожали, значит — бойся… За столом расселись и родственники с мужниной стороны, и мои соседи со старого двора. Скатерть новая, бокалы блестят. Традиционная тостовая каша: «Мамочка, здоровья», «С юбилеем», «Дожить до ста!» — переливается через край. А я — будто слепая воронка среди этого веселья.
Вдруг — щёлчок! — и начинается.
— Ты это сама салат резала, Лидочка? — вдруг вклинивается голос свекрови, крепкий, как старый дуб.
— Да, конечно, — улыбаюсь я, а внутри всё сжимается…
— Я так и знала... Морковь пластами, яйца прошлогодней формы… Учиться и учиться тебе, Лидушка. (Как же она любила это ласковое «Лидушка», что звучало как приговор.)
Вокруг столика — притихшая тучка улыбок, перемигивания, кто-то хмыкает в платочек.
А тут и муж — будто ждал сигнала:
— Мама, и не говори! Я ей говорил, что дарить миксер — опасно. Она ж и пульт от телевизора сломала, помнишь?
— Я! — и смех за спиной, смешок его сестры, шипящий, как чайник.
Я сижу, пытаюсь глотать воздух, как рыба, вытащенная на берег. У меня в этот раз — подарок: мягкий плед, связанный вручную, и коробка конфет, ведь бюджет не позволяет большего.
— Ой, Лидия у нас рукодельница теперь? — цедит свекровь. — Как же свеклу потереть не может, а вот плед — связала… Надо же.
Я сжимаю руки под столом.
Вроде бы всё — по мелочам. Колкость, смешок, подначка. Но это капля за каплей на одно и то же беспомощное место, где уже давно протёрлась дырка.
Десерт подавала уже с глухим звоном в ушах и дрожью, которую прятала под фартуком. «Только бы не разреветься при всех», — шептало что-то внутри.
И вот — на миг уловила взгляд соседки, Любы. Та посмотрела с сочувствием, чуть отвела глаза к шторам: «Терпи. Перетерпи». А я вдруг подумала, — а отчего, собственно, должна? Для кого я тут — цирковая обезьяна? Почему ощущаю себя гостьей в собственной жизни?
Вечер плыл по привычной канве, как воды Волги — ни всплеска, ни зябкого ветра. Зазвенел хрусталь, кто‑то говорил речи. Я ловила отдельные слова, как пузыри мыльные: «семья… терпеливость… забота…» — и всё это мне, словно я — антипод этих благодатных понятий.
На кухне женщины собирались кружком ближе к окну. Я подносила к ним чайник и случайно задержалась у приоткрытой двери… долго ли — трудно сказать.
— Всё хозяйство на нас, на стариках, — со вздохом произнесла свекровь.
— Лидка твоя, Светлана Павловна, ну не шибко сообразительная… — отмеривает ложками сахар свояченица.
— Всё бежит, бежит от дел, — поддакнула соседка Вика. — Зато мужа твоего любит — не бросит. Куда она уйдёт-то?
— Мы вот с Колей поговорим, чтоб помогала мне почаще. Пусть засучит рукава, а то знаем мы…
У меня внутри что‑то лопнуло: не первый раз чужие губы складываются в насмешки, не первый раз моё имя идёт вприкуску к чаю.
В какой‑то момент вошёл муж — и, думая, что меня нет поблизости, ворчливо бросил наперегонки:
— Не умеет ничего, да… Но свою пользу мы ей найдём! Мама, ты скажи, чего надо — я поговорю.
Я стояла за стенкой, вжавшись спиной в обои. Всё слышала — как бряцает чайная ложка о фарфоровые стенки, как скрипит половица за моей спиной. Только сердце билось гулко — на весь дом.
Пару раз я попыталась улыбнуться кому‑то, взяться за новую тему, рассказать анекдот про молодость. Но встречала пустой взгляд — слишком уж вкусно обсуждать чужие промахи на чужом празднике.
— Лида, потерпи, — шепнула Люба, когда мы остались вдвоём у балкона. — У всех трудности. Главное — чтоб муж с работы не прогонял…
А мне вдруг стало ясно: вот они, советы женской линии передачи «несчастий» — передаются, как старое одеяло, поколение за поколением.
Супруг шепнул на ухо:
— Не делай вид, будто тебе тут плохо. Сиди и улыбайся.
Такое ощущение, что внутри меня в этот момент что‑то переломилось.
Вдали танцевал кто‑то под залихватскую песню Магомаева, разносились запахи еды, гудели дети.
Я вдруг увидела себя со стороны.
Вот я — в чужом фартуке, с иссохшими руками, с заученной улыбкой. Рядом — люди, которые знают меня меньше, чем я их кошек…
А ведь есть жизнь за пределами этой комнаты. Слышите? За занавеской шумит улица, где я бы могла просто быть хоть кем‑то…
Через пару часов я почувствовала — или нет, поняла: дальше терпеть нельзя. Откуда во мне взялось это упрямство — не знаю. Может, взросление в пятьдесят — это тоже взросление?
Время тянулось густое, как сгущёнка в пиале — липкое, не дающее вдохнуть. Я сидела за столом и машинально теребила край скатерти. В этот момент звучал тост за «настоящие мужские поступки», и кто‑то смеясь обронил:
— Вот бы и наши женщины хоть раз так, по‑человечески…
А свекровь добавила:
— Лидия у нас из робких, чего с неё… Всё, как с гуся вода.
Жужжание голосов, звон бокалов… Потом, будто застывший кадр: я нахожу глазами свой подарок, небрежно сдвинутый в сторону, почти под столом. Как грязная ненужная тряпка.
У меня подкосились ноги, но я на автомате двинулась в прихожую и стала собирать пальто. Руки дрожали — вот прямо, знаете как бывает: любое движение словно через вату.
— Ты куда? — спросил муж между делом, даже не отрываясь от нарезки.
Я посмотрела ему в глаза, впервые за долгое, очень долгое время по-настоящему посмотрела.
— Ухожу, — просто сказала я.
— Как это уходишь?! Прямо сейчас? — он даже встал, вытянулся весь. Свекровь подпрыгнула и сдавленно шепнула:
— Лидия! Ты с ума сошла? Это же мой юбилей!
Гости ошарашенно уставились — кто‑то уронил вилку, кто‑то приглушённо ойкнул. Пёстрое полотно разговоров оборвалось на полуслове. Только дети в углу грызли яблоки, ничего не понимая, и посматривали то на меня, то на отца.
— Я больше не буду так, — сказала я очень тихо, но оттого голос только звонче.
— Вернись за стол, не будь дурой, — шипел муж, хватая меня за рукав:
— Не позорь семью, ты слышишь?!
Удивительно — я не плакала. Наверное, во мне всё уже выгорело.
Я надела пальто, сунула тапки в пакет и шагнула к двери.
Тот самый момент, когда даже старое пальто на чужих глазах кажется бронёй.
За спиной кто‑то вскрикнул, кто‑то зашептал, слышались сдавленные мужские ругательства.
— Если сейчас уйдёшь, можешь не возвращаться! — закричала свекровь.
Я обернулась — увидела усталое, постаревшее лицо в зеркале над вешалкой.
И впервые поняла: ну и пусть.
Вышла на площадку, захлопнула за собой дверь — и, кажется, впервые вдохнула по‑настоящему.
Ноги дрожали, сердце выкатывалось грудой, а глаза — до рези горячие. Но я шла вниз по лестнице, чувствуя каждую ступень, каждую тень.
На улице пахло промозглым мартом, мокрым асфальтом и чем‑то новым, что начинало прорастать где‑то глубоко внутри…
Первую ночь я провела у Нины — подруги ещё со школьных лет. Она не расспрашивала лишнего, только заварила чай с липой и дала мягкий плед. Мы долго молчали, сидя у окна, и я впервые за много лет почувствовала себя не виноватой, а просто живой. Как будто дождливым утром, вымокнувший до нитки, заходишь в тёплую прихожую — и наконец‑то можно выдохнуть.
Потом были несколько странных, пустых дней. Летела куда‑то в транспорте, выглядывала в окна, считала прохожих: вот бабуля с сумками, вот студентка с розовыми наушниками… Все такие разные, свободные. А внутри — то пустота, то вдруг вздох облегчения. Даже слёзы, пришедшие внезапно в четырёх стенах, были какими‑то чистыми. Без стыда.
Муж звонил в первый же вечер. Был взбешён; голос — как металл о стекло:
— Ты что удумала? Шутки такие? А ну-ка возвращайся, или…
Я молчала, слушала, как уходит его гнев, как пробивается привычная тоска. Через пару дней он снова позвонил:
— Давай поговорим, Лид… Я всё понял, честно, прости, дай ещё шанс.
А мне было не за что прощать. Я словно стояла на пороге новой жизни, где больше нет места старому страху.
Знаете, какое удивительное это чувство — впервые не перед кем не оправдываться?
Появилась работа — нашлась через ту же Нину. В основном, бумаги, чай для начальника, но я радовалась зарплате, как ребёнок конфетам на Новый год. Я становилась собой.
Обычные вещи — выбрать новую чашку в магазине, навести порядок по‑своему, даже просто спокойно уснуть в чужой, но безопасной квартире — давали силу.
Шли недели. От мужа стали приходить сообщения через старых знакомых, от свекрови — передавали через соседку:
— Просит назад… Пусть вернётся, не по‑семейному она. Мама плачет, прощения просит.
Я отвечала твёрдо, пусть и тихо:
— Мы можем общаться. Но только с уважением. Я больше не стану ни кухаркой, ни мишенью. Я — Лидия, а не «Лидка». Если это кому‑то надо — добро пожаловать. Если нет — пусть всё уходит, как снежная вода весной.
Иногда, по вечерам, я всё-то же вспоминала тот юбилей. Смех за чужим столом, холод в словах, руки в раскалённой воде. Казалось, прошло столетие. А на самом деле — всего несколько месяцев.