Марина обожала утро, когда в квартире ещё тихо, а Володя копошится на кухне, как всегда, не включая свет. У них было всё чётко: он — завтрак, она — уборка. Даже тени эмоций за тридцать лет брака почти стерлись, как пятна на любимом льняном фартуке.
Она села к окну, потянулась за чашкой чая и открыла старый планшет. Там — новости, рецепты и переписка с Ольгой, подругой с молодости. За ночь Ольга прислала фото: стоит в каком-то бутике, вся сияющая, в новых сапогах — высокие, кожаные, бордовые.
«Марин, ну посмотри! Мечта, а не обувь! 8700, но сделала себе подарок!» — было написано под фото.
Марина хмыкнула. В голове сразу всплыл Володин голос: «Олька твоя — дура. На что она пенсию тратит, интересно? У неё ж внуки на шее, а она всё по бутикам шляется».
Она закрыла планшет. Но картинка засела в голове. Сапоги… Когда она в последний раз покупала себе что-то дороже носков?
После обеда она решилась. Сказала, что выйдет в аптеку, и пошла по знакомому маршруту — вдоль улицы, по которой за десятки лет прошла, наверное, тысячу раз. Обычно спешила: в школу, в магазин, домой. Витрины? Нет, не для неё. Она будто жила с опущенными глазами — смотреть вперёд, но не в стороны.
И вот теперь, вдруг остановилась.
На углу, в небольшом магазине с аккуратной вывеской, за стеклом стояли они — тёмно-сливовые, с изящной пряжкой и мягкой кожей, будто нарочно подсвеченные лампой. Она подошла ближе. Провела пальцем по стеклу — кожа на сапогах выглядела такой нежной, будто персиковая кожура.
Марина застыла. Впервые за долгое время её взгляд не пробежал мимо, а зацепился. И это было не про обувь. Это было про желание.
— Почём? — почти прошептала она, будто боялась, что её поймают.
— 6800, кожа натуральная. Последняя пара, ваш размер!
Марина ахнула. Рука дрогнула у сумки — у неё были деньги. Накопленные, отложенные из пенсии, немного от дочери. Но…
Она вернулась домой ни с чем. А вечером, налив борщ в тарелки, решилась:
— Володь, я, наверное, сапоги куплю. Там такие… кожаные, красивые…
Он не отрывался от телевизора, но рука с ложкой застыла в воздухе. Затем он хмыкнул:
— Ты с ума сошла, что ли? Сапоги? За шесть тысяч?!
— Ну, мне хочется. У меня же почти вся обувь с рынка, по акции. А эти — настоящие, добротные…
— В твоём возрасте уже не в сапогах щеголять. Сиди дома и радуйся, что ноги целы. Шиковать удумала!
Марина замерла. Слова больно ударили, как будто облил её ледяной водой. В 53 — и уже «в твоём возрасте»?
— Я не шиковать… просто устала вечно носить чужие ожидания…
Он бросил ложку в тарелку, борщ расплескался.
— Тебе скучно стало? Так найди дело, а не выдумывай глупости. Я что, не кормлю тебя? Есть где жить, всё есть! А сапоги — это блажь.
— А ты себя когда последний раз радовал? Или я не человек, раз вышла на пенсию?
— Не устраивает? Скатертью дорога. Только потом не возвращайся!
Он хлопнул дверью и ушёл на балкон. Марина сидела напротив расплесканного борща, смотрела на свои ноги в поношенных тапках и чувствовала, как внутри что-то щёлкнуло. Не громко — скорее как треск старой кожи, когда её пытаешься натянуть на ногу, которой она уже не подходит.
***
На следующее утро Марина проснулась раньше обычного. Володя всё ещё сопел в спальне, а она стояла у зеркала, держа в руках расчёску и… себя. Ту, которую не разглядывала годами. Взгляд был тусклый, волосы — вечно затянуты в пучок. Даже серьги давно пылились в шкатулке. Она достала маленькие, серебряные, подаренные дочкой. Впервые за долгое время надела.
— Чего это ты вырядилась? — Володя вышел в трусах, почесывая живот. — В гости собралась, что ли?
— Нет, просто захотелось быть женщиной. Или мне теперь запрещено?
Он усмехнулся и скрылся в ванной. А она уже звонила по объявлению — в местную библиотеку требовался помощник. Несколько часов в день, небольшая зарплата. Но сердце билось, как у девочки, впервые идущей на свидание.
Первый день в библиотеке запомнился запахом пыли, шелестом страниц и голосом Игоря — заведующего, который оказался ровесником и, к её удивлению, остроумным и очень внимательным. Он долго смотрел на её руки, когда она сортировала книги.
— Вы раньше работали с книгами? — спросил он, с лёгкой улыбкой.
Марина усмехнулась:
— Не с книгами — с детьми. Я была учителем начальных классов. Сразу после института — и до самой пенсии. В одной школе. Двадцать пять лет. Но потом устала. Дом, муж, готовка — всё навалилось, сил не осталось совмещать.
Игорь кивнул, задумчиво глядя на её руки.
— Всё равно... слишком дорогое удовольствие — тратить жизнь только на это. Хорошо, что вы вернулись к книгам. Им вы точно нужны.
Впервые за долгое время Марина почувствовала, как внутри что-то тепло откликнулось. Марина улыбнулась.
Дома Володя бурчал:
— Работать она пошла. На старости лет. Ты чего хочешь, помереть под книжной полкой?
— Я хочу чувствовать себя живой. Ты не понимаешь?
— Нет, не понимаю. У тебя дом, муж, пенсия. А ты лезешь куда не просят.
— Потому что я устала быть вещью, Володя.
Он громко вздохнул и ушёл, хлопнув дверцей холодильника. Всё, как всегда. Только теперь внутри неё не осталась пустота — наоборот, там начинало что-то расти.
Через пару недель на собрании читательского клуба её впервые попросили высказаться. И Марина — робко, чуть заикаясь — рассказала о книге, которая изменила её в юности. Люди слушали. Внимательно. А одна женщина потом подошла:
— Вы очень глубокая. Не думали вести свои встречи?
Она не знала, что ответить. Только почувствовала, как к горлу подступает ком — от удивления, гордости и боли одновременно. Кто бы мог подумать, что ей есть что сказать…
Володя становился всё злее. То не так убрана кухня, то картошка поджарена не как он любит. Всё чаще ужин проходил в молчании. Однажды он бросил:
— Что, твой библиотечный ухажёр комплименты делает, да?
Марина посмотрела на него долго. В этот момент она поняла: он не интересуется ею, он ревнует к тому, что она оживает.
— А если и делает? Ты столько лет этого не делал. Кто виноват, что я забыла, как это приятно?
— Прекрати это безумие, Марина. Я не потерплю. Ты либо дома, либо всё заканчиваем.
Она молча вытерла руки о фартук. Ничего не сказала. Просто встала, надела пальто и вышла. Куда — не знала. Просто шла. По улице, где холодный воздух обжигал щеки, где витрины манили теплом, а ноги всё в тех старых ботинках — тёртых, промокших, усталых, как и её прежняя жизнь.
На повороте она снова увидела витрину с сапогами. Они всё ещё были там. Как будто ждали её. И в этот раз — она вошла.
***
— Пакет не нужен? — спросила продавщица, аккуратно укладывая сапоги в коробку.
— Нет, я прямо в них уйду, — ответила Марина и вдруг рассмеялась. Не громко, а как-то по-настоящему, будто выплеснула наружу то, что сидело в ней годами.
Она вышла из магазина, чувствуя, как мягкая кожа облегает ногу. Как будто не просто обувь, а новая кожа. Идти было легко. Не только потому, что сапоги удобные. А потому что впервые она шла туда, куда хотела.
Когда она вернулась домой, Володя сидел в кресле, щёлкая пультом. На ней — пальто, на губах — помада, в глазах — другое выражение. Он обернулся и осмотрел её с ног до головы.
— Ты это что, в театр собралась? Или на свидание с библиотекарем?
— Я купила сапоги, — спокойно ответила она, раздеваясь. — На свои деньги. Себе. И это первый подарок, который я сделала себе за много лет.
Он фыркнул.
— Ну что, довольна теперь? Побаловалась и хватит? Переодевайся, ужин делай.
Марина встала в дверях кухни и долго смотрела на него. И вдруг сказала тихо, но твёрдо:
— Нет, Володя. Больше не будет «хватит». И не будет «переодевайся и делай». Я подала заявление на работу официально. И завтра еду смотреть комнату — буду жить отдельно. Ненадолго. Мне нужно понять, кто я без этой кухни и без твоих приказаний.
Он вскочил, как ужаленный:
— Что?! Ты… Ты не смеешь! Уйдёшь — больше не возвращайся!
— Я не игрушка, чтобы «смею» и «не смею». Я человек. И да, уйду. Потому что хочу понять, жива ли я ещё.
Она сняла комнату у пожилой дамы по имени Тамара Львовна — интеллигентной, с седыми волосами и граммофоном. В комнате пахло ладаном и корицей. Первый вечер Марина сидела на узком диванчике, глядя в окно, и вдруг поняла: ей не страшно.
Её жизнь не кончилась. Она только начинается. Она сама сварила себе какао, включила радио и заснула под вальс Шостаковича.
На работе её встретили тепло. Игорь принёс шоколадку, как бы между делом:
— За смелость. Не все на это решаются.
— Я не решилась бы, если бы не сапоги, — улыбнулась она.
Вечером она сидела в читальном зале. Вокруг — книги, приглушённый свет, тихий смех молоденькой библиотекарши из соседнего отдела. И вдруг Марина поняла: в этой тишине ей спокойно. Не в той тишине, что дома с Володей, где слова всегда звучали как упрёки. А в этой — живой, наполненной, настоящей.
Володя не звонил две недели. А потом пришёл. Без цветов. Без извинений. Просто сел напротив в кафе, где она обедала с коллегами.
— Ну, нагулялась? Можно домой возвращаться. Поставим всё на место.
Марина посмотрела на него, как на человека из другого времени. Она теперь носила мягкий кардиган, серёжки, помаду. И была другой.
— Я не нагуливалась. Я жила. Впервые. И домой не вернусь. Потому что теперь я знаю — я могу быть счастливой и без «поставим всё на место».
Она сделала паузу, потом, не отводя взгляда, добавила:
— Знаешь, раньше я даже не замечала, как ты давил на меня. Как я исчезала. Пока работала в школе, пока дочь росла — было не до себя. А потом… как будто проснулась. Все эти годы я верила, что надо держаться за мужчину. Все так говорили: «Семья — главное, терпеть надо. Одинокой женщине хуже». Вот я и терпела. Только дочь уехала, работа закончилась — и тишина. Месяц за месяцем — и я теряла себя. А ты… ты меня стирал. Словами, молчанием, упрёками. Как будто я мебель. Но теперь всё, Володя. Я проснулась.
Он встал, схватил счёт и швырнул его на стол.
— Знаешь, ты стала... как твоя Олька. Только внешне — приличная, а внутри… испорченная.
— Нет, Володя. Я стала собой. А это не порча. Это свобода.
***
Марина шла домой — не в ту квартиру с натёртым ковролином и вечным Володей в кресле, а в свою новую комнату, где пахло яблочным чаем и где никто не упрекал её за позднее возвращение. Она зашла в подъезд, поднялась на четвёртый этаж, и, вставив ключ в дверь, вдруг остановилась.
— Я дома, — прошептала она себе. И в этом тихом признании было больше силы, чем в любых криках.
Тамара Львовна встретила её с улыбкой и кусочком пирога:
— Мариночка, у вас лицо сегодня — как у женщины, которая наконец-то поняла, чего хочет.
— А я и поняла, — усмехнулась Марина. — Я хочу жить без страха, что всё, что я делаю, — это ошибка.
На следующее утро в библиотеке был утренник. Она помогала детям разложить книги по столам, смеялась, поправляла бантики. А когда один мальчик вдруг спросил:
— А вы фея? — она растерялась, а потом с горькой нежностью ответила:
— Наверное. Только очень взрослая. Но ещё умею творить чудеса.
В книжном клубе её попросили прочитать вслух. Марина открыла старый томик Цветаевой, но вместо этого, почти не думая, достала из сумки лист с написанным от руки текстом. Это были её мысли — про сапоги, про жизнь, про тишину, которую больше не боишься.
Когда она закончила, в зале было молчание. Потом — аплодисменты. Женщина рядом взяла её за руку и прошептала:
— Вы сказали всё, что я сама боялась себе признаться.
Через месяц пришло письмо. От Володиного адвоката. Официальное — о разводе. Володя не позвонил. Не пришёл. Не извинился. И это было даже легче, чем она боялась. Потому что боль отступила. Осталась только пустота — здоровая, свободная, как белый лист, на котором она теперь могла писать свою новую жизнь.
Вечером она сидела на кухне, листая каталог новых курсов — рисование, итальянский, компьютерная грамотность. И вдруг услышала знакомую мелодию — граммофон Тамары Львовны заиграл вальс.
Марина поднялась, прошла в комнату, поставила чашку на стол. Потом… сделала шаг. И ещё один. Начала танцевать — одна. Медленно, с лёгкой улыбкой. Не потому что кто-то смотрел. А потому что ей было хорошо самой с собой.
Я просто хотела купить себе сапоги, — думала она, кружа под музыку.
А в итоге — я купила себе свободу.