Ксюша проснулась раньше будильника — в горле першило, и как-то тоскливо было, будто что-то надвигалось. В окно лился бледный утренний свет — небо серое, липкое, как грязная вата. Она ещё полежала пару минут, прислушиваясь к звукам дома. Из кухни тянуло жареным — значит, мама уже встала. Значит, началось.
— Ты будешь есть или опять свою эту ерунду с йогуртами? — громко спросила мама, не заглядывая в комнату.
Ксюша потянулась, встала, поправила футболку. Отвечать не хотелось. Всё равно она уже решила, что съест кусок хлеба и убежит. На работу рано. Пробки. И вообще.
На кухне было жарко, пахло подгоревшей колбасой и «Шармом» — маминым вечным ароматом. Тамара Сергеевна стояла у плиты, в халате, босиком, с сигаретой в зубах. Телевизор в углу орал утренние новости, но мама не слушала — это просто фон, как обои.
— О, проснулась. Смотри, тут опять какой-то маньяк у подъезда бабушку ограбил, — сказала мама, вытаскивая из сковородки блины. — Ты бы пораньше приходила, а то одна вечно шастаешь.
— Мам, у нас подъезд на коде. Там три камеры. И мне тридцать шесть, не восемь, — сказала Ксюша, наливая себе чай.
— Ну да, тридцать шесть, а живёшь как студентка. Ни мужа, ни детей, ни платья нормального. У Ленки сын уже в армию уходит.
Ксюша молча пила чай. Хотелось закричать, но голос будто застрял где-то между ложкой и горлом. Эти утренние разговоры были как ржавый гвоздь — мелко, мерзко, но цепляет.
— Ты бы хоть юбку купила, а то вечно в этих штанах своих. Как пацан, честное слово, — продолжала мама, садясь напротив. — Ты на что деньги-то тратишь, если не на себя? Или опять брату помогала?
Ксюша подняла глаза. Вот оно. Всегда к этому возвращается.
— Нет, не помогала. Денис взрослый мужик, ему тридцать. Пусть работает.
— Он и работает. Просто у него сейчас трудный период. После развода он…
— Мам, давай не будем. У него «трудный период» с девятого класса. Всё, что он делает — это жалуется и ждёт.
Тамара Сергеевна напряглась. Сделала вид, что поправляет скатерть.
— Тебя никто не заставляет. Я просто сказала, как мать. Жалко мне его, он мягкий. Не то что ты.
Вот и всё. Вот она, любимая старая пластинка.
Ксюша встала, поставила чашку в раковину.
— Мне пора. Совещание с восьми.
— Угу, беги. С собой ничего не возьмёшь? Я пюрешку сделала.
— Нет, спасибо, — сдержанно ответила Ксюша, стараясь не хлопнуть дверью.
На улице моросил дождь. Машины стекли по проспекту, как ленивые жуки. Ксюша шла к метро, зажав ворот куртки. Ей было холодно и противно. Она думала: почему всё вот так? Почему у неё мать — это не тихая старушка с внуками, а упрямая женщина с сигаретой, которая делает вид, что всё знает лучше всех?
Вечером было ещё хуже.
Когда она пришла с работы, в квартире уже был Денис. Он сидел на кухне, ел ту самую пюрешку, запивая пивом. Футболка грязная, волосы слиплись. На лице — вечная усталость и обида.
— О, привет, сестричка, — сказал он, не вставая. — Я тут, у мамы. Немного перекантуюсь.
— А у себя что, газ отключили? — спросила Ксюша, снимая пальто.
— Да ну, просто у меня ремонт. Ванну делают. Мастера какие-то мутные, я у них на глазах не хочу оставаться.
— Сколько ты будешь здесь?
— Ну ты как всегда, — протянул он. — Прямо с порога — сколько, да что, да почему. Ты как контролёр, честное слово.
Тамара Сергеевна вышла из ванной, волосы намотаны на полотенце.
— Ну что вы, опять? Только пришла — и сразу ругня. Денису тяжело, он сейчас без поддержки.
— Мам, у него была жена. Где она теперь? — резко сказала Ксюша. — А я тебе что, банкомат?
— А ты что, чужой человек? Ты же его сестра! Мы — семья, у нас так не принято.
Ксюша тяжело вздохнула. Семья. Это слово она с детства не любила. В их доме оно означало: молчи, помогай, не ной. Для Дениса — забота. Для неё — обязанность.
— Он будет здесь жить? — спросила она, уже тише, но с нажимом.
— Ну не на улице же ему спать. Что ты начинаешь? — с раздражением сказала мать. — Это моя квартира. Я решаю.
— Половина квартиры — моя, мам.
В кухне стало тихо. Только капало что-то из крана.
— Ах вот как, — медленно сказала Тамара Сергеевна, выпрямляясь. — Значит, уже наполовину хозяйка?
— Мам, не начинай. Просто скажи, на сколько он здесь.
— Я не знаю! Сколько нужно — столько и будет. Это не обсуждается.
Денис ухмыльнулся и потянулся за пивом.
— Да расслабься ты, Ксю. Живём один раз. Я же не навечно.
Ксюша посмотрела на него, и в этот момент ей стало страшно. Он говорил, как человек, который уже всё решил за неё. Как будто ничего не изменится. Как будто всё, что ей остаётся — это молча подвинуться.
Ночью она не могла уснуть. Лежала в своей комнате, смотрела в потолок. Слышала, как по кухне кто-то шаркает — Денис. То воду пьёт, то холодильник хлопает. И всё в ней сжималось от злости и бессилия.
Она вспомнила, как в десять лет хотела кружевное платье, а ей купили куртку на два размера больше — потому что Денису надо было новый велик. Как она училась на «отлично», а мама всё равно говорила соседке: «Главное, чтобы у мальчика было всё хорошо. Он же пацан». Как в двадцать шесть она дала брату первый взнос на машину — и он угробил её через год.
— Больше не будет, — прошептала она в темноте. — Больше — нет.
Но внутри — гул, тяжёлый, как перед бурей. И чувство, что никто её не услышит.
На следующий день она пришла с работы раньше обычного. Думала — поговорит, попробует как-то по-человечески. Но в прихожей уже стояли две коробки с его вещами, а в комнате на диване лежал одеяло и пульт.
Она молча пошла в свою комнату. Закрыла дверь. Села.
Через минуту в коридоре раздался голос матери:
— Ксюша, а ты не против, если мы стенку из зала Денису отдадим? Ему кровать нужна. А ты всё равно телевизор не смотришь.
Она не ответила. Просто встала, подошла к зеркалу. Уставшее лицо, синяки под глазами. Взрослая женщина. Умная. Самостоятельная. Только не в этом доме.
И впервые за долгое время ей захотелось уехать. Насовсем. И не говорить, не объяснять. Просто исчезнуть.
Но она знала — так не бывает.
Так просто — не уйти.
Утро началось с запаха яичницы и громкого смеха из кухни.
Ксюша открыла глаза, как от удара. Прислушалась — Денис. И мама. Хохочут. Что-то про его бывшую, что «наконец-то эта коза свалила». Потом — стул заскрипел, посуда звякнула. Вода. Плитка. Всё это — как будто в её голове происходило.
Она посмотрела на телефон: 6:42.
— Ну и пошли они, — пробормотала она и накрылась с головой.
Но уснуть уже не вышло.
В 7:10 она вышла из комнаты. На кухне Денис сидел в одних трениках, ел бутерброд с колбасой. Увидев её, кивнул:
— О, доброе утро, начальница.
— Потише можно? Ещё восемь утра нет, — сказала она, проходя мимо.
— Ага, прости, я забыл, что ты у нас тут директор Вселенной.
— Денис, — встряла мама, сидящая рядом, — ты не начинай. Она устала, у неё работа.
— Да мне-то что, — пожал он плечами. — Это ж она меня тут терпит, как тёща на даче.
Ксюша открыла холодильник. Пусто. Ну почти. Банка огурцов, вчерашняя котлета и тарелка с надписью «Не трогать — Ксюша». Тарелка была пуста.
— Мама, — тихо сказала она, оборачиваясь, — где мой салат?
Тамара Сергеевна отмахнулась, не поднимая глаз:
— Ну ты же не ела его два дня. Пропал бы. Я Денису отдала.
— Это был мой обед на сегодня. Я его сделала. Для себя. Подписала.
— Не начинай, — резко сказала мать. — У нас что, теперь каждый за себя будет? Он голодный, ты на работе. Что за жадность?
— Это не жадность, это личные границы, — отчеканила Ксюша.
Денис фыркнул:
— О, пошло. "Личные границы", "токсичность", "ресурсность". Ты бы ещё психолога себе завела. А то сама себе диагнозы ставишь, а другим мозги пудришь.
Ксюша замерла. Посмотрела на него, медленно, словно разглядывала трещину в чашке, которую собиралась выкинуть.
— Денис, ты понимаешь, что ты взрослый мужик? Что ты сидишь на шее у матери, которой почти шестьдесят?
— О, понеслось... — театрально вздохнул он. — Знаешь, в чём твоя беда, Ксю? Ты всегда всех учишь. Всю жизнь. С детства.
— А ты всегда всех используешь, — резко сказала она, чувствуя, как у неё стучит в висках. — Сначала маму, потом жену, теперь опять маму. И всё ждёшь, когда тебя будут жалеть. Тридцать лет, а у тебя даже табуретка своей нет.
Мама вскочила:
— Хватит! Вы что тут устроили, а? Как на базаре! Ксюша, он твой брат. Он — семья. А ты с ним как с чужим. Брезгуешь, как будто он из грязи вылез!
— Мам, — холодно сказала Ксюша, — я не брезгую. Я устала. Устала от того, что у нас всё ради него. Всегда. А я? Я — кто здесь?
— Не говори глупостей, — раздражённо отмахнулась мать. — Ты всегда была самостоятельная. На себя заработаешь. А он... ну не такой он. Мягкий. Ранимый.
— Мягкий? — усмехнулась Ксюша. — Он треснул мне дверью по руке, когда я отказалась давать ему денег. Это когда я, между прочим, ипотеку выплачивала.
Мать молчала. Денис встал, отодвинул стул с шумом.
— Всё, я пошёл курить. А то эта лекция мне, как серной кислотой в уши. Живёшь с сестрой — как в кабинете у психотерапевта без зарплаты.
Он вышел на балкон, хлопнув дверью.
Ксюша присела на табурет, руки дрожали.
— Мам, — сказала она, — скажи честно. Ты его сюда поселила, чтобы он остался?
— Не начинай.
— Мам, просто скажи. Ты хочешь, чтобы он здесь жил постоянно?
— Это моя квартира. Я решаю. Я его мать. И он мой сын.
— Половина квартиры — моя. По наследству от отца. И ты это знаешь.
— Твой отец бы в гробу перевернулся, если бы услышал, как ты сейчас говоришь, — прошипела мать. — Он бы тебе подзатыльник дал.
— А может, дал бы тебе. За то, что ты всю жизнь жила его счётом, потом моим, а теперь Денису всё тащишь, как будто у тебя их сто.
Тишина.
Мать посмотрела на неё — с ненавистью, будто Ксюша её предала.
— Знаешь, что? — сказала она медленно. — Подавай в суд, если такая умная. Раздели эту квартиру. Посмотрим, как ты одна будешь здесь жить. Или тебе ещё повестку в полицию на брата оформить?
Ксюша встала. Внутри всё дрожало. Мелко, мерзко, как после удара током.
— Я больше не буду это терпеть, мам. Не буду.
— А что ты сделаешь, а? Выгонишь? Ты кто такая? Ты — никто. Без семьи ты никто.
— Лучше быть одной, чем в этом цирке, — прошипела Ксюша и вышла из кухни, хлопнув дверью.
На следующий день она пошла в нотариальную контору. Подтвердить свои ½ доли. Всё по закону. Без скандала. Без воплей.
— Да, ваша доля составляет 50%, — сказала женщина в очках, перелистывая бумаги. — Вы вправе распоряжаться ею, как считаете нужным.
— Я могу подать заявление о разделении пользования?
— Можете. Но вам нужно будет оценить квартиру, и, возможно, инициировать судебное разбирательство, если стороны не придут к соглашению.
Ксюша кивала. Всё как в тумане.
Вечером — молчание. Денис не заговорил. Мать хлопала дверцами. Они втроём — как три бомбы с таймером. Только никто не знает, чья первая взорвётся.
На пятый день мама положила ей на подушку листочек: "Если хочешь жить одна — живи. Мы уйдём. Но не жди потом, что кто-то придёт, когда тебе будет плохо".
Она перечитала это пять раз. Потом просто легла на кровать. Не плакала. Не злилась. Просто было пусто.
Через неделю утром она проснулась — и в квартире никого не было.
На кухне — пусто. В зале — тишина. Ни ботинок, ни сумки, ни голоса.
И в этой тишине — вместо облегчения — холод. Лёд. Одинокий, мерзкий, тяжелый.
Она не знала, ушли ли они надолго. Или навсегда. Но в ней что-то сломалось. Или, наоборот, собралось.
Потому что она впервые за много лет поняла: этот дом — не крепость. А поле боя. И если ты в нём не выстроишь стены — тебя затопчут.
— Ты что, с ума сошла?! — голос мамы был высокий, надтреснутый, как если бы треснула тарелка и ты пытаешься склеить её голосом.
— Нет, мам. Я просто устала, — спокойно сказала Ксюша, складывая документы в папку. — Я подала в суд. На выделение долей.
Молчание.
Тамара Сергеевна стояла у двери, в пальто, с пакетом из «Пятёрочки». Было холодно, февраль, на улице — мокрый снег с дождём. На голове — косынка, в глазах — обида, как у ребёнка, которому не дали конфету.
— Значит, ты всё-таки пошла против меня, — прошептала она, не входя.
— Я пошла за себя. Впервые.
— А как же семья?! — закричала она, входя, скидывая сапоги. — Как же он?! Твой брат! Ты что, его на улицу выбросишь?
— Он взрослый. Пусть снимет комнату. Или пойдёт работать, наконец. Это не мой долг.
Мама молчала. Взгляд — жёсткий. Она прошла на кухню, поставила пакет, села, как будто её толкнули.
— Ты его сломаешь, — сказала она тихо, но зло. — Он не выдержит. Он не как ты. У него душа живая.
— А у меня что, дохлая? — усмехнулась Ксюша, стоя в дверях кухни. — Мам, ты когда-нибудь слышала, как я плачу? Кричу? Прошу?
— Ты сильная. Ты всегда всё тянула.
— А ты когда-нибудь спрашивала, могу ли я? Хочу ли? Или сразу — на, держи, тащи, ты ж баба с железом в жопе.
— Не смей, — шепнула мама, вскакивая. — Не смей со мной так!
— А как с тобой? Как ты хочешь? Чтоб я ползала? Просила прощения за то, что живу не по твоему сценарию?
— Это МОЙ дом! — закричала она, вытягивая руку в сторону потолка. — И он будет жить здесь, пока я жива! Поняла?
— Половина — моя. Документы есть. Суды — будут. И он — уйдёт. Хочешь — с ним. Хочешь — одна оставайся. Но ты больше не будешь за меня решать.
Стук. Гул. Вбегает Денис. Пузырь пива в руке, взгляд злой, растерянный.
— Это что за самодеятельность, а? Ты чего, совсем офигела?
— Ты соберёшь вещи. У тебя неделя. Потом будет исполнительный лист, — спокойно ответила Ксюша.
— Я тебя закопаю, — прошептал он, подходя вплотную. — Сестра, блин.
Ксюша не отступила. Внутри не было страха. Было что-то холодное, как сталь. Как будто её выковали за все эти годы.
— Попробуй. Я уже всё равно мертва для вас. Только теперь я хоть принадлежу себе.
Мать схватилась за сердце. Опустилась на стул. В глазах — слёзы.
— Я родила тебя, а ты… ты нас предала…
— Ты не рожала меня, мама. Ты меня формовала. Как инструмент. Для вашего комфорта. А теперь — я ухожу из этого шкафа.
Ксюша прошла в комнату, достала папку с документами, положила на стол. Внутри — копии свидетельства о праве на наследство, заявление в суд, договор с риэлтором.
— Я подала заявку на продажу своей доли. Покупатель уже есть. Через три месяца здесь будут чужие люди, если вы не выкупите.
— Не выйдет! — закричал Денис, пена у губ. — Никто не купит! Никто не захочет с нами жить!
— Хочешь проверить? Проверь.
Он отшвырнул стул. Стул ударился о холодильник. Мама закричала. Посуда дребезжала. Ксюша стояла — как в вакууме.
Она не испугалась. Ни крика. Ни угроз. Ни того, что холодильник качнулся.
Она чувствовала только одно: себя. Целую. Впервые.
Через месяц она жила в съёмной студии. Маленькой, белой, с облупленным подоконником, зато с тишиной. Без криков. Без давления.
Мать перестала звонить. Денис прислал одно сообщение: «Надеюсь, ты счастлива. И одна».
Она не ответила. Просто выключила звук.
Однажды она зашла в супермаркет. Стояла в отделе чая, листала пакетики. Рядом — женщина с сыном лет шести.
— Мам, а можно тот? С зайцем!
— Нельзя. Мы не миллионеры.
Ксюша взяла два. Один — свой. Второй — с зайцем. Молча сунула мальчику в руки, улыбнулась.
— Иногда можно.
Она не плакала. Просто вышла.
И в тот момент поняла: всё. Она — выбралась.
Финал.
На улице было сыро, но легко дышалось.
Она дошла до студии. Разулась. Села на подоконник. И впервые за много лет — ощутила тишину не как одиночество.
А как свободу.
Конец.