После пятой заговорили про любовь. Точнее, про то, что происходит с любовью после свадьбы.
— Дорогая, я убил дракона!
— Хорошо. Только не забудь вынести мусор! — вот суть взаимоотношений мужчины и женщины в браке.
Так сказал полковник Петренко, который говорил мало, но всегда по делу.
Мысль была свежая, и господа офицеры призадумались, завздыхали и, я бы сказал, впали в легкую грусть. У каждого в трофеях был не один дракон, а жены все равно были недовольны, особенно в день зарплаты.
Кто-то из полковников вспомнил некоего Славу из своего ведомства, который бросил семью, влюбившись в проститутку, бросил службу, бросил друзей и, наконец, закончил тем, что пошел на вооруженный грабеж, за что и получил восемь лет строгого режима. Другой полковник рассказал, что в его подразделении старшина стрельнул себе в грудь, узнав об измене супруги.
Генерал почувствовал, что нами овладевает меланхолия и постучал вилкой по графину.
— Господа, а почему вы решили, что это была любовь? А не уязвленная гордость, например? Несчастная страсть, помноженная на тщеславие? Хочу заметить, что человек, который напоказ гордится красотой своей возлюбленной, мало отличается от человека, который гордится своим роскошным авто. Лично для меня пример подлинной любви блестяще описан в повести Гоголя «Старосветские помещики». О такой любви писал апостол Павел в Послании к римлянам: «Любовь долготерпит, всему верит, все прощает» — как-то так… Случалось ли мне в жизни наблюдать нечто подобное? Случалось…
Генерал протянул свой пустой стакан хозяину.
— Павел, прошу плеснуть, как говаривал один шукшинский враль, правда, талантливый. Миль пардон. Предупреждаю, моя история реальна: от и до.
Мы тоже наполнили свои стаканы. Да, забыл сказать: сидели мы за праздничным столом в саду господина Дурова по случаю его именин. Дальше – слово генералу.
***
Начну, пожалуй, с перестройки. Начинал я тогда с участковых в Веселом поселке города Ленинграда. Поселок заселялся в семидесятые годы в основном рабочим людом, многие были переселенцами с улицы Народной, столь знакомой нашему гостеприимному хозяину… Участок мой был — веселей некуда: грабежи, пьянство, убийства, наркотики… И жил на проспекте Солидарности мой старый школьный товарищ. Звали его Егором. Егор был… знаете, чтобы избежать утомительных банальностей, скажу предельно кратко — Егор был раздолбай. Типаж в отечестве весьма распространенный. Все эти вечные пацаны: Генки, Пашки, Петьки, которые и к сорокам годам остаются Петьками да Генками... Впрочем, многие из них не доживают и до сорока. Ведь раздолбай любит жить в свое удовольствие, а значит, пьет. Философия их жизни проста: раздолбай, выбирая между «хочу» и «надо», всегда выберет «хочу», и, если доживает до сорока, приходит к закономерному выводу, что ему ничего и не надо.
Вместе с тем, раз уж зашел разговор, раздолбаи в обществе играют важную социальную роль. Они укрепляют моральную стойкость добропорядочных граждан, которые больше всего на свете бояться прослыть неудачниками. Раздолбай внушает законопослушному обывателю отрадную мысль, что в мире есть настоящее дно, где обитают подлинные неудачники.
Впрочем, я отвлекся. Егор был моим товарищем по детству, им и остался, хотя наши пути после школы разошлись. Я поступил в Университет и стал карабкаться с первого же курса… туда, наверх… в кабинет, где сижу нынче, а Жора крутил себе баранку сто тридцатого ЗИЛа на заводе и помаленьку пропивал свое здоровье, которого ему было отмеряно Создателем лет на сто двадцать.
В девяностые предприятие развалилось, и жизнь Егора пошла под откос. С бабами у Жоры не ладилось. Приличные пугались его грубого нрава, а в пеленах приличных манер Егор задыхался. Несколько раз я сам лично сватал ему порядочных, готовых к совместной жизни подружек. Увы! Все это напоминало принудительную случку помоечного кота и домашней кошки. Одна соискательница «семейного счастья», Лена, признавалась мне, нервно теребя пальцами сигарету:
— Саша, извини, он, наверное, добрый и честный человек, но такое… мурло, прости, Господи! Рыгает, как бегемот. Чавкает так, что в соседней квартире слышно. Он из какого нужника вылез?! Да я уж лучше одна как-нибудь… Лучше от жажды сдохнуть, чем ждать, когда этот орангутан воды стакан поднесет перед смертью…
Егор не обижался. С каждой новой неудачей его самооценка опускалась все ниже и ниже, пока за плинтусом он не обнаружил-таки достойную кандидатуру. Марина… история не сохранила ее фамилию, к своим пятидесяти годам была готова на все. Егор ее не пугал. У нее в прошлом был муж-рецидивист (покойный), сын-наркоман (покойный), дочка-ша.лава (пропала без вести) и родня, которая выселила ее из собственной квартиры. Познакомились они на какой-то малине и вскоре Марина переехала к Егору в «двушку», в которой после смерти матери он проживал один.
Если до этого мне удавалось как-то поддерживать человеческий облик своего школьного товарища (дважды я «подшивал» его в институте Бехтерева, устраивал на работу, ходил с ним на рыбалку и за грибами, снабжал историческими книгами), то с приходом Марины все мои усилия пошли насмарку. Работу Жора бросил, книги забросил, удочки выбросил… Марина же не работала толком никогда и при этом триста дней в году они были пьяны! Марину эту чертову я переносил с трудом. Типичная пьянь и дрянь. Лживая, плаксивая, с пунцовой рожей, мокрыми губами, мгновенными перепадами настроения от слезливого умиления до площадной брани; добавьте, не к столу будет сказано, вонючий аромат перегара и немытого тела… достойная партия для моего товарища, который сам мог напугать соседей, показав как-нибудь поутру из квартиры свое небритое опухшее рыло. Сошлись, Шерочка с Машерочкой…
Меня отвращала Маринка еще тем, что была воинствующей стихийной атеисткой. Любое упоминание имени Божьего вызывало в ней реакцию, схожую с корчами бесноватого при отчитке. Заговорю я о прощении, она в ответ:
— Ой, да каки мы хорошие! Да каки мы добрые! Дай-ка я тебя по левой щеке вдарю, а ты мне правую подставь?
— Да при чем тут…
— У нас поп жил в одной парадной. В лифте все ко мне норовил прижаться, а сам жирный! Врут они все, а дураки слушают!
Увидев как-то крестик на моей шее, она почти с рычанием потянулась к нему руками. Я грубо отпихнул ее.
— Еще раз протянешь руки — протянешь ноги!
— А чего я?! — захныкала она. — Жора, чего он? Драться хочет, а еще в гостях!
Друг мой знал о нашей взаимной неприязни и страдал.
— Да не обращай ты внимание на нее! Дура-баба. Ну и что?
— Да как ты ее терпишь?
— А вот это мое дело. Ты, Сашка, не лезь. Разберемся.
Я слышал, что в Эстонии человек, который не заплатил за коммуналку больше, чем за три или четыре месяца, рискует потерять квартиру. Ее просто выставят на торги, а вырученные деньги по-честному отдадут бывшему владельцу за вычетом долга. Так вот, свидетельствую, что Егор не платил за свою двушку несколько (!) лет ни копейки! При этом пользуясь и газом, и горячей водой, и электричеством. Время от времени государство вяло рыкало: приходили какие-то бумаги с казенными угрозами, однажды отключили электричество. Полгода жили впотьмах, при свечах, которыми я их снабжал, слушая долгими зимними вечерами в темноте приемник на батарейках, который я им подарил на Рождество. Потом Жора научился воровать электричество у соседей и беззастенчиво пользовался на дармовщину. Его вычислили, обещали побить, была даже стычка с соседом на кулаках… Тогда Егор включил мозги на полную мощность (отличные мозги, только включались редко) и придумал какую-то мудреную схему изъятия излишков энергии из общего котла. Электрический свет вернулся в квартиру!
При этом работать оба категорически не хотели. Питались моими посылками, что-то подбрасывали соседи или оставляли собутыльники, потом наладилось снабжение из открывшегося гипермаркета – «просрочка»! Еще с утра на задворках гипермаркета паслись, как стая голодных ворон, местные бомжи и пенсионеры, ожидая, когда вынесут продукты, уже не годные для продажи, но еще годные для бедняцких желудков. Вообще-то это был непорядок, просроченный товар по закону следовало утилизировать в установленном порядке, предварительно составив соответствующий акт, но это был тот непорядок, который в очередной раз спасал Россию.
Я по-прежнему наведывался к старому товарищу в те редкие дни, когда он был трезв. Проводил страстные просветительские беседы. Соблазнял перспективами, которые появились во всех сферах жизни, обещал помощь… Не спрашивайте, зачем я старался. Когда восемь лет просидишь за одной партой с человеком, он становится родственником на всю жизнь. К тому же он был хороший парень. Да, да, не удивляйтесь.
Прежде всего он был чистосердечен. Он никогда не врал ни себе, ни людям про свою непутевую жизнь, не напрашивался на жалость. Он принимал свой скорбный удел без позерства и пафоса, с искренним смирением и верой в то, что был достоин своей дурацкой доли. Никого не обвинял. Никому не завидовал. Был прост. Я бы сказал — даже слишком прост, чем злил меня порой. Как-то на Новый год я решил выпендриться (и подозреваю, что перед собой): с какой-то прихоти я подарил Жоре бутылку великолепного и дорогущего французского коньяка (конфискат, а все равно жалко). «Выпейте с Маринкой в двенадцать часов за новую жизнь!» И что же? Звоню первого января.
— Как коньячок?
— Сашка, не люблю я эти коньяки, ты же знаешь. Клопами пахнут. (Ну, конечно, паленая водка лучше!) Ничего, выпили. Закусили.
— Хорошо хоть не вылили. Ты хоть бы спасибо сказал, бегемот!
— А, ты про это! Спасибо, конечно.
Я был уже в солидных чинах, но Егор никогда не лебезил передо мной. Я так и остался для него Сашкой, который списывал у него контрольные и с которым он прогуливали уроки. Мы смеялись с ним до слез, вспоминая некоторые школьные проказы, не всегда даже невинные. Тогда мне казалось, что еще чуть-чуть и мужик возьмется за ум, выгребет из трясины. Все портила Маринка. Она гирей висела на шее моего товарища. Вот уж кто был далек от простоты… Спивающаяся женщина – это лживость, помноженная на ложь и политая слезами притворства! Со мной Марина играла в «образованную» и заговаривала на «умные» темы. У нее была своя мифология: мол, когда-то она блистала у себя во дворе, когда-то за ней ухаживал какой-то студент из богатой семьи, которому она отказала, когда-то она ходила в БДТ и читала (!) стихи Пушкина… Словом, из прошлого она вынесла какое-то фантастическое воспоминание о блестящей культурной жизни, которой она была якобы достойна, но которой пожертвовала ради какой-то таинственной цели. От всего этого воняло чудовищной фальшью. Егор страдал. Он понимал ситуацию во всей ее гнусной правде — что жена его набитая хвастливая дура с амбициями и претензиями на ученость и манеры высшего света. Меня же выворачивало иногда так, что я буквально рычал от бешенства, когда мы с другом оставались одни.
— Жора, Жора! Ну что ты в ней нашел?! Ведь лживая курва, дрянь! И тебя кинет, как только представится случай! Случись с тобой беда и она присосется к другому идиоту, пока с него будет что снять. Во что ты превратился?!
— Саш, я все знаю, — угрюмо отвечал Жора, — но ты не лезь… Мы разберемся. Маришка перед тобой выделывается. Она другая. Я лучше ее знаю…
…Беда пришла, как всегда, с черного входа. Черные риэлторы, будь они прокляты! Первых я отвадил, но квартира была таким лакомым куском, что вокруг нее крутились шакалы всех мастей. Единственный способ отбиться заключался в том, чтобы оформить дарственную на близкого человека. То есть на меня. Но я стеснялся предложить это Егору. А зря.
Мне пришлось уехать в командировку — далеко и надолго. Вернувшись, я узнал, что Егор остался без квартиры. Постаралась Марина. Она нашла «суперский» вариант и крутых людей, которые обещали закрыть все долги по коммуналке, продать двушку, купить им «однушку», а разницу в деньгах честно поделить.
Спасибо, что хоть в живых оставили. И даже оставили деньжат, на которые пара сняла комнату. Только и оттуда их поперли. Соседи взбунтовались. Могу лишь догадываться, что вытворяли Марина с Егором, если даже коммуналка, заселенная мигрантами, встала на дыбы. Вместо того, чтобы искать жилье, парочка погрузилась в глухой запой. Зима настигла их на улице.
Нашли мы их вместе с одноклассником Сергеем в самом жалком виде. Неделю они провели под открытым небом в лютый мороз. Оба обморозили ноги. Мы вызвали скорую. Сначала была Александровская больница, потом Джанелидзе. Марине ампутировали обе ноги по колено. Жоре повезло больше — ампутировали лишь пальцы на ногах…
Егор, Егор! Удивительный русский характер. Абсолютная бесхитростность, смирение, переходящее в фатализм, подлинная твердость на рубежах отчаяния и боли. Он по-прежнему не жаловался, ни о чем не просил, мои упреки принимал с застенчивой улыбкой. «Согласен. Дурак. А что делать?» Эта покорная вера в судьбу, которая обнуляла все мои попытки завести самолюбие этого реликта, доводила меня до отчаянья. Не за что было зацепиться, чтобы спихнуть с места этот поросший мхом валун. Нечем было пробить панцирь этой черепахи, которая норовила заснуть, как только ее оставляли в покое. Иногда мне приходило в голову, что такие, как Егор созданы для крупных дел, когда требуется подлинный стоицизм и несокрушимое терпение. В праздности такие натуры быстро ленятся, рыхлеют, погружаются в сонливость и апатию.
Но я опять не о том… Жору выписали из больницы месяца через три. Удалось пристроить его в «богадельню» на Обуховской Обороны. Государство обеспечило комнатой на четыре койки, ежедневным сухпайком; к Жоре приходила женщина-психолог, ему делали перевязку. Он получал пенсию, правда, минимальную, на себя и на Маринку, которая успела сделать ему доверенность. Передвигался он с трудом, при помощи трехколесной тележки, которую толкал перед собой. Ноги заживали туго, каждый выход на улицу, в магазин, был мучителен и заканчивался тем, что остаток дня он лежал в кровати, благо был в палате и телевизор. Но куда хуже было Маринке. Она осталась в Джанелидзе без ног, без денег, без жилья, без всякой надежды. Через неделю после выписки Жора, собрав волю в кулак, двинулся, пихая перед собой тележку, к трамвайной остановке. Конечно, он сделал все не так. Выбрал не тот маршрут, сел не в тот троллейбус, вышел не на той остановке… К обеду добрался-таки к проходной, дальше его не пустили. Кто такой? Не брат, не сват, не муж… Каким-то чудом пролез, упросил медсестру на этаже помочь… Маринку вывезли на каталке. Вернее то, что от нее осталось. В коридоре они и пообщались. Жора сунул ей подмышку мешочек с апельсином и яблоками.
— Плакала? — спрашивал я.
— Нет.
— О чем говорили?
— Так… вспоминали. Как на Оккервиль ходили загорать. Брали бутерброды, бутылочку красного… все, как у людей.
Теперь, раз в неделю, Жора собирал скудный паек в полиэтиленовый мешок, волю в кулак и отправлялся в Джанелидзе. Оба совершенно не представляли, как будут жить дальше. Впрочем, разве они представляли это раньше? Егор целиком полагался на волю Божию, а меня считал представителем Господа по решению своих проблем. Он был, конечно, более жизнеспособен, чем Маринка. Он выкарабкивался из беды, как старый вояка из окопа после бомбежки. Оглохший, засыпанный землей, но готовый вновь передернуть затвор автомата и отстреливаться до последнего патрона.
— Ничего, — говорил он мне по телефону. — Еще повоюем.
— Есть еще порох в пороховницах!
— Не дождетесь!
А потом перестал отвечать на звонки. Через неделю я заехал к нему в реабилитационный центр. С трудом его узнал. Он был черен. Мы выбрались во дворик, сели на скамейку. Я отдал ему пачку с сигаретами.
— Ну? Что случилось? Говори, не тяни кота за хвост.
— Маринка… Маринка…
— Ну, ну? Что Маринка?
У меня натурально отвисла челюсть, когда я услышал его рассказ. Жора признался, что давно догадывался, что Маринку томит что-то, мучает, душит. В тот день она молчала, несмотря на все попытки Жоры разговорить ее; смотрела в потолок, шевелила губами. Молилась, что ли? Вдруг он услышал.
— Наклонись, Жор.
Егор наклонился, внутренне похолодев. Дыхание Маринки было горячим.
— Ты больше не приходи, Жора. Тяжко мне. Но все равно скажу.
Исповедь ее была ужасной.
Бандюков на квартиру навела она. Сговорилась, что ее доля будет не меньше миллиона. Что ей найдут угол. Что Егор — внимание эфира! — что Егор мешать ей не будет, потому что отправится после сделки туда, куда Макар телят не гонял, то есть в один конец. Но и это еще не все. Баба влюбилась не влюбилась, но отдалась какому-то ихнему Марату, который, по всей видимости, был настоящим жеребцом, раз был способен на такой подвиг ради общего бандитского дела. Марат и руководил всей операцией по изъятию собственности у очередного лоха.
Все мои усилия предупредить эту историю поучительными рассказами о мошенниках и их жертвах, которыми я пичкал товарища, пошли прахом. Ночная кукушка кого угодно перекукует. Марина, как всякая экзальтированная д.ура, и сама верила, что все будет хорошо. Без деталей. Просто все будет, как говорил Маратик, тип-топ! Она уговаривала Жору согласиться на сделку с утра и до вечера. И Жора сдался. Да он не особо и сопротивлялся. Он уже давно жил в мире абсурда. Поили их последние дни перед сделкой как на убой какой-то дрянью. Когда пришли грузчики, Жора что-то понял и хотел поднять бунт. Но его стукнули в живот и вывели на лестницу, а там погрузили в лифт и возле парадной дали пинка под зад.
Марат приехал позже всех. Маринка бросилась ему на шею с криком: «Я ваша навеки!» — но получила тычок в лоб под аккомпанемент хохота братвы. Кстати, Марат, оказался порядочным бандитом. Долю малую для терпил он все-таки отщипнул. И отдал он деньги не сразу, а в трезвые руки с напутствием никогда больше не попадаться ему на глаза.
Я не представляю, что должен испытать человек, узнав ТАКУЮ правду. Жора поседел. Я заезжал к нему время от времени. Мы сидели на скамейке. Молчали. Однажды я заметил, как он вертит пальцами какой-то предмет. Оказалось, миниатюрный пупс.
— Маринка подарила, — смущенно признался Жора, подбрасывая на ладони игрушку, — на день рождения. Мы тогда справляли на сухую, денег не было, жратвы тоже. И света тоже не было. Отключили. Телек соответственно не работает. Темно, холодно, зима… Вот она и достала откуда-то игрушку. Говорит, пусть все будет как у людей — подарок тебе! Будешь наряжать его, баловать с больших денег. Вот они и пришли, большие деньги…
— Простил ее?
Егор не ответил, спрятал пупса в карман.
— Завтра к ней поеду. Ты не мог бы одолжить… пару сотен. У меня скоро пенсия, отдам…
— Не вопрос. Заеду за тобой и подвезу в Джанелидзе, если хочешь.
Я давно не видел Маринку и, когда ее вывезли на каталке из палаты, понял, что она доживает свои последние дни. Угасала баба. Жизненные силы закончились. Ген самоликвидации был запущен.
Егор глупо и неловко пытался ее ободрить, но в лице его было столько растерянности и муки, что лучше бы он и не старался. Я пытался сухостью и бесстрастностью придать разговору деловой характер. Маринка слушала с едва заметной улыбкой на почерневших губах. Внезапно она спросила меня.
— Саша, а за что вы любите Егора?
Я, признаться, замешкался.
— Ну вот вы такой успешный. В чинах. Красивый… да, да, это я как женщина говорю… А Жора мой пьяница, бомж. А вы с ним носитесь… Зачем? Значит, любите? За что же такого можно любить?
Егор, вытаращив глаза, смотрел на Маринку, как будто увидев ее впервые. Да и я, признаться, был ошеломлен.
— Даже не знаю, Марин, как ответить…
— И я не знаю. А ведь я даже ревновала вас к нему… Даже подозревала, что вы из-за квартиры… ну, вы поняли… Жора, слышишь меня?
Жора шумно вздохнул и кивнул.
— При свидетеле тебе заявляю — люблю тебя и любила. И… прости меня… если можешь…
С трудом повернув ко мне голову, она попыталась улыбнуться.
— Так, кажется, Александр, надо говорить на исповеди?
— Так! — у меня в горле пересохло.
— Грешила я много… Вот, плачу́ по счетам… вы друга своего не бросайте… дурачок он совсем.
Егор, дремучий Жора, мастодонт толстокожий, запунцовел, задышал часто.
— Я… я тоже, Мариша, люблю тебя, — глухо выговорил он чудовищно трудные слова.
Я встал и торопливо вышел.
Маринка умерла через неделю. Просто угасла. Ничего не ела. Только пила. Соседка по палате рассказала, что в последние дни Маринка пыталась молиться. Неумело и стыдливо выговаривала слова, плакала… Ночью разбудила соседку
— Какая красивая она…
— Кто?
— Она… женщина… В белом…
Маринка так и не выговорила, кого она имела в виду. Но я почему-то до сих пор уверен, что это Богоматерь приходила к ней.
Егора пристроили в приют при Свирском монастыре. Жена помогла мне собрать кой-какую одежонку ему в путь, помог и Серега, одноклассник… С собой забрал Жора и урну с прахом своей жены Маринки, которую он, оказывается, любил и которую простил на пороге вечности.
Генерал замолчал. Молчали и мы. Ветер зашумел в кронах,и на стол упали первые желтые листья…
---
Автор: Артур Болен