Смерть приходит ко мне в виде незавершенной работы. Она оставляет после себя синяки, отеки, предсмертную агонию, застывшую на лицах. А я, Егор, танатопрактик похоронного дома «Тихая Обитель», убираю за ней. Я — реставратор. Я возвращаю людям их лица, стираю с них историю болезни и насилия, дарю им последнее, умиротворенное достоинство. Моя работа — это искусство тишины. Мой холст — холодная, податливая плоть.
В ту ночь моим холстом был Михаил Борисович Кравцов. Крупный чиновник, чье сердце не выдержало очередного совещания. Он прибыл ко мне серым, одутловатым, с печатью тихого изумления на губах, словно так и не поверил в предательство собственного организма. Три часа я работал над ним в своей секционной — стерильном, залитом холодным светом царстве стали и кафеля. Бальзамирование, фиксация тканей, восстановление черт лица. Я работал тонкими иглами, воском и аэрографом с посмертным гримом. Это был тонкий, медитативный танец. Я не воскрешал его. Я лишь делал его уход красивым.
К полуночи я закончил. Кравцов лежал на стальном столе, и он был совершенен. Умиротворенный, слегка строгий, он выглядел так, словно просто задремал в своем лучшем костюме. Я был доволен. Это была хорошая работа. Чистая.
Я убрал инструменты. Вымыл руки. Бросил последний взгляд на свое творение. Затем вышел из секционной, закрыв массивную стальную дверь на ключ. Щелчок замка был финальной точкой в этой истории. Я был единственным, у кого был ключ. «Тихая Обитель» ночью — моя крепость.
Я поднялся в свой маленький кабинет этажом выше, чтобы выпить кофе и заполнить документы перед тем, как тело утром перенесут в главный зал для прощания. Тишина в здании была абсолютной, густой, нарушаемой лишь тиканьем настенных часов и гудением холодильных камер в цоколе. Я люблю эту тишину. В ней есть порядок.
Я провел в кабинете не больше получаса. Закончив с бумагами, я спустился вниз. Нужно было еще раз проверить температуру в зале. Я прошел по коридору к своей секционной. Дверь была заперта, как я ее и оставил. Но что-то было не так.
Запах.
Мой зал пах формалином, спиртом и лилиями — освежитель воздуха. Стерильный, предсказуемый запах. Сейчас из-под двери тянуло другим. Сырой землей. Гниющими листьями. И чем-то сладковатым, тошнотворным, как запах дешевых восковых свечей.
Сердце пропустило удар. Я достал ключ, мои пальцы слегка дрожали. Вставил в замок, повернул. Щелк. Я толкнул тяжелую дверь.
И замер на пороге.
Первое, что я увидел — стол был не пуст. Но тело… тело Кравцова исчезло.
На его месте, на белоснежной простыне, лежало нечто.
Это была уродливая, неуклюжая пародия на человеческую фигуру. Грубо сшитая из грязной, сырой мешковины, она была набита чем-то, что выпирало из швов. Я видел торчащие оттуда использованные капельницы, комки окровавленной ваты, какие-то мелкие, похожие на куриные, кости. От этой куклы и исходил чудовищный запах. Ее руки и ноги были пришиты криво, а из груди торчал ржавый гвоздь.
Но самое страшное было лицо.
На том месте, где оно должно было быть, кто-то прилепил воском посмертную маску. Ту самую гипсовую маску, которую я снял с Кравцова три часа назад. Мою работу. Мой слепок. Только теперь пустые глазницы маски были вымазаны изнутри черной сажей, и казалось, что она смотрит на меня из самой преисподней.
Я стоял, парализованный, не в силах вздохнуть. Это было не просто похищение. Это было осквернение. Насмешка. Послание, написанное на языке безумия.
Кто? Как? Дверь была заперта. Окна в секционной — узкие, под потолком, с решетками. Никто не мог войти или выйти.
Я выскочил из зала и бросился в каморку Михалыча, где находился пульт видеонаблюдения. Я должен был увидеть. Должен был найти рациональное объяснение.
Я перемотал запись на час назад. Вот я выхожу из секционной, запираю дверь и ухожу по коридору. Камера, направленная на дверь, показывала пустой, тихий коридор. Время на таймере шло. 23:55. 23:56. Я ждал.
00:00.
Изображение на экране едва заметно дрогнуло. Легкая рябь, как от помехи. Я бы не заметил, если бы не всматривался.
00:01. 00:02. Коридор был все так же пуст. Никто не подходил к двери.
А в 00:21 снова легкая рябь. И время пошло дальше. 00:22. 00:23.
Я отмотал назад. Снова и снова проигрывал этот двадцатиминутный отрезок. И понял.
Коридор не был пуст. Он был слишком пуст. Пылинки, танцевавшие в луче света, застывали и двигались по одной и той же траектории. Тень от цветка на столике была абсолютно неподвижна.
Это была петля. Идеально вырезанный и вставленный кусок записи. Кто-то — или что-то — стерло двадцать минут реальности, подменив их безупречной, мертвой копией.
Я сидел перед монитором в холодной, пустой комнате охраны. Вся моя вера в порядок, в логику, в нерушимость физических законов рассыпалась в прах. Моя крепость была взломана не отмычкой, а чем-то, что не оставляет следов. Мой холст украли, подменив его уродливой глиняной подделкой.
Это были не просто похитители трупов. Это были не вандалы.
Я столкнулся с художниками, работающими в жанре, для которого у меня не было названия.
И я понял, что они еще не закончили свою картину.
А тело Кравцова было всего лишь первым мазком.
Первой реакцией был гнев. Холодный, профессиональный гнев реставратора, чью работу не просто испортили, а вывернули наизнанку, насмеявшись над каждым ее аспектом. Страх пришел позже. Сначала была ярость.
Я не мог позвонить в полицию. Что бы я им сказал? Что из запертой комнаты исчезло тело чиновника, а на его месте появилась ритуальная кукла, в то время как камеры наблюдения показывали пустой коридор? Меня бы сделали главным подозреваемым или отправили на принудительную экспертизу к психиатру. Репутация «Тихой Обители», которую ее владелец строил десятилетиями, превратилась бы в пыль. Моя карьера — тоже.
Нет. С этим я должен был разобраться сам. По крайней мере, для начала.
Первая задача: убрать улики. Убрать это кощунственное творение с моего рабочего стола. Я надел новый комплект перчаток, фартук и маску. Я подошел к кукле, стараясь не дышать ее запахом. Она была отвратительной. Тяжелой, сырой. Я положил ее на пол, на большой кусок целлофана.
Мои инструменты привыкли к плоти. Но сегодня им предстояла другая работа. Скальпелем я распорол грубые швы на мешковине. Изнутри вывалилось содержимое. Комья сырой глины, смешанной с землей. Использованные бинты и капельницы, очевидно, украденные из бака для медицинских отходов ближайшей больницы. И кости. Мелкие, птичьи и крысиные. Это был мусор. Ритуальный, зловещий, но мусор. Я собрал все это в несколько плотных мешков для биологических отходов.
Последней оставалась посмертная маска. Я осторожно отделил ее от мешковины. Воск был еще мягким. На обратной стороне маски, на гипсе, я увидел продавленный символ. Не рисунок, а оттиск. Словно печать. Спираль, состоящая из крошечных, едва различимых, сшитых друг с другом человеческих фигурок.
Я сфотографировал его на телефон и разбил маску молотком, превратив ее в гипсовую крошку.
Через час моя секционная снова сияла стерильной чистотой. Улики исчезли. Но тело Кравцова — нет. Мне нужно было придумать историю. Ложь.
Я позвонил своему шефу, хозяину «Обители», Петру Николаевичу. Я сказал ему, что в основной холодильной камере произошел скачок напряжения и компрессор барахлит. Что я, опасаясь за сохранность тела такого важного клиента, принял волевое решение срочно перевезти его в городской морг, где оборудование надежнее. Он долго ворчал на меня за самоуправство, но в итоге согласился, что так было спокойнее.
Следующий звонок был вдове Кравцова. Я повторил ту же легенду, извиняясь за причиненные неудобства. Она была слишком убита горем, чтобы вникать в детали.
Ложь сработала. Я купил себе время. Но я был в ловушке. Тела нет. Рано или поздно обман вскроется.
Я сидел в своем кабинете, глядя на фотографию спирали из сшитых людей на экране телефона. Что это? Подпись художника? Знак секты?
Было ли это в первый раз?
Эта мысль не давала мне покоя. Внезапно все мелкие инциденты, все странности, которые происходили в «Тихой Обители» за последние годы, предстали в новом, зловещем свете. Все то, что мы списывали на человеческий фактор, на ошибки персонала, на неразбериху.
Я спустился в наш бумажный архив. Не электронную базу данных, а старый, пыльный архив в подвале, где хранились дела за последние пятнадцать лет. Я начал искать. Искать нестыковки.
Вот. Три года назад. Дело Марии Одинцовой, молодой пианистки. Умерла от аневризмы. Семья заказала кремацию. Но в день кремации стажер по ошибке отправил в печь другое тело. Был скандал. Мы извинялись, выплатили компенсацию. Тело Одинцовой, как мы тогда решили, было по ошибке выдано другой семье и похоронено под чужим именем. Инцидент замяли. Но теперь… что, если ошибки не было? Что, если подменили не тело, а документы, а сама Одинцова стала частью чьей-то коллекции?
Еще одно дело. Пять лет назад. Бездомный старик, найденный на улице. Его должны были похоронить за государственный счет после вскрытия. Но тело «потерялось» при транспортировке из городского морга к нам. Мы списали это на халатность санитаров. Никто особо не искал. Кому нужен труп безымянного бродяги?
И еще. И еще. За десять лет я нашел пять таких случаев. Пять «ошибок», пять «потерь». Пять тел, исчезнувших из нашей идеально отлаженной системы. Молодая женщина, старик, мужчина средних лет, девочка-подросток, и теперь — чиновник Кравцов. Не было никакой системы. Они брали тех, кто им был нужен. Разных.
Я сидел на полу в пыльном архиве, окруженный папками с историями смертей. Я чувствовал себя детективом, идущим по остывшему следу. Но мне не хватало главной улики. Чего-то, что связывало бы все эти случаи, кроме моей параноидальной теории.
Я снова открыл дело пианистки Одинцовой. Пролистал до описи личных вещей, найденных при ней. Дешевая бижутерия, одежда, носовой платок. И фотография в кармане пальто. Старая, выцветшая фотография, где она была еще маленькой девочкой. Я всмотрелся в снимок на телефоне, увеличил его. На шее у маленькой Марии висел кулон. Размытый, нечеткий. Но форма… форма была знакомой. Спираль.
Мои пальцы задрожали. Я открыл дело бездомного старика. В полицейском протоколе, в описи «особых примет», значилось: «На левом предплечье — выцветшая татуировка в виде спирали».
Вот она. Связь. Этот проклятый символ. Они не просто воровали тела. Они охотились. Они помечали своих жертв. Или выбирали тех, кто уже был помечен.
Я сидел в тишине архива, и мир за его стенами перестал существовать. Был только я и эта зловещая спираль. Я чувствовал себя на пороге страшного открытия.
И тут мой мобильный телефон, лежавший на стопке папок, завибрировал. Звонок. Незнакомый номер. Я машинально ответил.
— Похоронный дом «Тихая Обитель», Егор, слушаю вас.
— Здравствуйте, Егор, — раздался в трубке взволнованный женский голос. — Меня зовут Елена. Простите за поздний звонок. У нас… у нас горе. Сегодня вечером умер мой отец.
— Мои соболезнования, — произнес я дежурную фразу.
— Спасибо. Нам рекомендовали вас. Сказали, вы лучшие. Мы бы хотели, чтобы именно вы подготовили отца к прощанию. Он был особенным человеком. Художником. Очень ценил красоту.
— Я сделаю все, что в моих силах, — заверил я ее.
— Спасибо, — в ее голосе прозвучало облегчение. — Он сейчас в городском морге, скоро должны привезти к вам. Там… там есть одна деталь. Он носил на шее талисман, очень старый, семейный. Не снимал его никогда. Это серебряный медальон, в виде такой… знаете… спирали…
Я замер. Телефон в моей руке стал ледяным.
Они не просто охотились. Они знали, кто будет их следующей жертвой. И они присылали ее прямо ко мне. Я не был случайным свидетелем. Я был частью их конвейера. Невольным поставщиком.
Я услышал, как на первом этаже хлопнула входная дверь и послышались тяжелые шаги санитаров.
Новый холст прибыл.
И на нем уже стояла метка заказчика.
Шаги санитаров в коридоре звучали как удары молота по крышке моего гроба. Они везли ко мне не просто покойника. Они везли приманку, наживку, и я был рыбой, которая уже заглотила крючок.
Я встретил их у дверей секционной. Два усталых парня в синей униформе. Они молча выкатили каталку, переложили тело в мешке на мой стол, сунули мне в руки сопроводительные документы и ушли, оставив меня наедине с моей судьбой.
Я не спешил расстегивать мешок. Я стоял и смотрел на него, и во мне боролись два человека. Первый — Егор, танатопрактик. Для него это был новый холст, новая работа, требующая точности и уважения. Он хотел расстегнуть молнию, оценить состояние тканей, спланировать реставрацию. Второй — Егор, свидетель. Загнанный в угол человек, который знал, что под этой черной тканью лежит не просто покойник, а звено в чудовищной цепи. И этот второй Егор хотел сжечь все это к чертовой матери, сбежать, исчезнуть.
Профессионал победил. Я должен был делать свою работу. Но на этот раз я буду делать ее по-своему.
Я расстегнул мешок. Передо мной лежал пожилой мужчина, худой, с тонкими, аристократическими чертами лица и длинными, изящными пальцами музыканта или художника. Его седые волосы были спутаны, а на лице застыло выражение не боли, а глубокого, всепоглощающего удивления. Причина смерти, указанная в документах — обширный инсульт. Все сходилось.
И на его шее, на потертом кожаном шнурке, висел он. Серебряный медальон. Спираль из сшитых человеческих фигурок. Она была теплой на ощупь, словно хранила остатки его жизненного тепла. Я снял ее, чувствуя, как металл обжигает пальцы, и положил в пакет для личных вещей.
Я приступил к работе. Но это была уже не та медитативная, почти священная процедура. Это была холодная, расчетливая подготовка к войне. Пока мои руки совершали привычные манипуляции — бальзамировали, гримировали, укладывали волосы, — мой мозг лихорадочно работал, формируя план.
Они заберут его. Так же, как забрали Кравцова. Бесшумно, незаметно, стерев свое присутствие из самой ткани реальности. Я не смогу им помешать. Но я смогу их выследить.
Мне нужна была метка. Что-то, что они не заметят. Что-то, что смогу отследить только я.
Идея пришла из моей же профессии. В танатопрактике мы иногда используем флуоресцентные красители, чтобы подсветить сосудистую сетку и добиться идеального, живого оттенка кожи. Эти красители видны только в узком спектре ультрафиолетового излучения.
У меня был такой состав. Редкий, немецкий, очень дорогой. Я использовал его только для самых сложных случаев.
План был прост и безумен. Я не просто забальзамирую тело. Я наполню его сосудистую систему этим флуоресцентным раствором. Для обычного глаза он будет абсолютно невидим. Но под светом моего карманного УФ-фонарика он будет светиться, как неоновая вывеска. Они заберут тело, но оно оставит след. Микроскопические частички кожи, волос, биологических жидкостей. След, который приведет меня в их логово.
Я работал несколько часов. Это была моя лучшая и самая страшная работа. Я вкладывал в нее все свое мастерство, всю свою ненависть и весь свой страх. Я сделал лицо художника произведением искусства. Он выглядел так, словно не умер, а просто задумался над новым полотном. Но я знал, что под этой идеальной маской, в каждой его вене, в каждом капилляре, течет мой светящийся яд. Моя невидимая нить Ариадны.
Закончив, я сделал еще кое-что. Я достал из своего шкафчика крошечный, не больше ногтя, GPS-трекер. Такие иногда используют для отслеживания дорогих грузов. Я сделал небольшой, незаметный разрез за ухом покойного, в том месте, где его не будет видно, и поместил маячок глубоко в мышечную ткань, зашив разрез хирургической нитью телесного цвета. Двойная страховка.
Я перевез тело в главный зал для прощания. Зал №3. Самый красивый и самый изолированный. Поставил его на постамент, окружил цветами, зажег свечи. Создал идеальную, скорбную сцену.
А затем я начал готовить свою собственную сцену.
Я знал, что они снова подменят запись с камер. Поэтому я установил свою. Крошечную, беспроводную камеру-«пуговицу», которую я прикрепил за решеткой вентиляции, направив ее прямо на постамент. Она передавала сигнал на мой планшет.
Я запер зал. Выключил везде свет, кроме дежурного освещения. И засел в своей каморке в подвале, в архиве, где меня никто не будет искать. На экране планшета, в зернистом, черно-белом изображении, застыл мой идеальный покойник в окружении лилий.
Началось ожидание.
Час. Два. Ничего не происходило. Тишина в «Тихой Обители» была абсолютной. Я начал думать, что схожу с ума. Что все это — плод моего воображения. Что Кравцова просто украли какие-то сумасшедшие, а спираль — просто совпадение.
В 02:17 это началось.
Так же, как и в прошлый раз. Изображение на моем планшете дрогнуло. Легкая, едва заметная рябь. Я затаил дыхание.
Но на этот раз я видел то, чего не видела официальная камера.
Пространство вокруг постамента начало искажаться. Это не было похоже на открывающуюся дверь или портал. Это было похоже на то, как воздух плавится над раскаленной поверхностью. Контуры предметов — цветов, бархатной драпировки — поплыли, смазались.
И в центре этого марева, прямо из воздуха, начали формироваться фигуры.
Их было трое. Они не были похожи на людей. Они были одеты в бесформенные темные балахоны с глубокими капюшонами, полностью скрывавшими их лица. Но это были не просто тени. Я видел, как под тканью их одежд что-то движется. Что-то неправильное. Их конечности изгибались под неестественными углами, их рост постоянно менялся, словно они не могли удержать стабильную физическую форму.
Они двигались абсолютно бесшумно. Они подошли к постаменту. Двое из них легко, как пушинку, подняли тело художника. А третий… третий остался на месте. Он протянул руку — длинную, с тонкими, паучьими пальцами — и коснулся постамента.
И я увидел, как из его пальцев начинает сочиться и стекать на постамент нечто. Густая, темная, похожая на глину масса. Она быстро принимала форму. Форму человеческого тела. Из нее вырастали руки, ноги, голова. За несколько секунд на постаменте лежала точная копия художника, но сделанная из грязи, пыли и какой-то черной, маслянистой субстанции.
Затем существо коснулось «лица» глиняной куклы, и на нем, как по волшебству, проступили черты художника, его одежда, даже складки на костюме. Идеальная, трехмерная фотография.
Подмена.
Двое с телом и третий, закончив свою работу, просто… растворились. Они не ушли. Они растаяли в воздухе, и искажение пространства исчезло.
На экране моего планшета снова был пустой, тихий зал. Но теперь на постаменте лежала не моя работа. А их.
Я сидел в темноте подвала, и меня трясло. Я видел это. Я видел невозможное. Это были не люди. Не сектанты. Это были существа из другого мира. Из другого измерения. А тела… тела были для них не просто стройматериалом. Они были якорями. Ключами. Чем-то, что позволяло им проникать в нашу реальность.
Я посмотрел на свой телефон. Приложение, связанное с GPS-трекером, молчало. Сигнала не было. Либо маячок не работал, либо они унесли тело в место, куда не проникает сигнал.
Но у меня оставалась вторая метка.
Я схватил свой УФ-фонарик и бросился наверх. Я не стал входить в зал. Я знал, что там увижу. Я побежал к служебному выходу, через который санитары заносили тело.
Я включил фонарик и направил его луч на пол.
И увидел их.
Слабые, едва заметные, но безошибочные. Светящиеся следы. Микроскопические капельки, пылинки, оставшиеся от моего флуоресцентного раствора. Они вели от дверей зала к выходу. И дальше, на улицу.
Они думали, что они не оставляют следов. Они ошибались.
Я выскочил на улицу, в холодную, сырую ночь. Светящаяся тропа вела по асфальту, теряясь в темноте.
Охота началась. Я шел по следу, который мог видеть только я. По следу, ведущему в самое сердце тьмы.
Ночной город — это организм со своим собственным метаболизмом. Есть артерии — широкие, освещенные проспекты, по которым даже ночью течет редкая кровь автомобильных фар. А есть капилляры — темные, узкие переулки и промзоны, куда жизнь затекает только днем, оставляя после себя лишь мусор и тишину.
Именно в эти капилляры вела меня светящаяся тропа.
Я шел, направив луч ультрафиолетового фонарика себе под ноги. Для любого случайного прохожего я был просто странным человеком, ищущим что-то в темноте. Но в моем, особом спектре, асфальт и брусчатка были испещрены картой. Слабое, голубоватое свечение — пыльца, осыпавшаяся с тела художника — вело меня, как путеводная нить.
След был прерывистым. Вот несколько ярких пятен у выхода из «Тихой Обители». Затем — почти ничего. Они не несли его, они неслись вместе с ним в том нематериальном состоянии. Но потом, в квартале отсюда, в грязном, заваленном мусором переулке, след появился снова. Яркий, четкий. Здесь они материализовались.
Я чувствовал себя охотником, идущим по следу невиданного зверя. Тропа вела меня прочь от респектабельного центра, через старые, рабочие кварталы, где дома щербатились облупившейся штукатуркой. Воздух здесь пах иначе. Не выхлопными газами и парфюмом, а угольной пылью, сыростью и бедностью.
Чем дальше я шел, тем зловещее становилось окружение. Я начал замечать знаки. На стене старого гаража, нацарапанная гвоздем, — та же спираль из сшитых тел. На столбе — приклеенное скотчем крыло голубя, перья которого были грубо сшиты той же спиралью. Это была их территория. Они метили ее, как звери.
Я чувствовал, как меняется сама атмосфера. Уличные фонари здесь светили тусклее, а тени казались гуще, глубже. Звуки города стихли. Я больше не слышал далекого гула машин. Только вой ветра в проводах и стук собственного сердца.
Светящийся след становился все ярче, все плотнее. Я был близко.
Тропа привела меня на окраину промзоны, к высокой кирпичной стене, увенчанной ржавой колючей проволокой. За ней, в темноте, угадывался массивный, темный силуэт. Старая, заброшенная церковь. Неоготика. Ее шпили, как костяные пальцы, царапали низкое, облачное небо.
След вел прямо к запертым на цепь воротам и исчезал.
Я обошел ограду. Нашел место, где стена обрушилась, и пролез через дыру. Территория церкви заросла бурьяном и крапивой. Разбитые надгробия старого церковного кладбища криво торчали из земли, как гнилые зубы.
Я подошел к самому зданию. Окна были заколочены досками. Массивная дубовая дверь заперта. Но от здания исходило… ощущение. Вибрация. Тот самый низкочастотный гул, который я слышал в опоре Заречного моста, только в сотни раз слабее. Едва уловимый, но безошибочный.
Я нашел то, что искал. Их логово. Их храм.
Я обошел церковь по периметру, светя фонариком. В задней части, в апсиде, одно из огромных стрельчатых окон было разбито. Кто-то заделал дыру листом фанеры, но сделал это небрежно. Я поддел фанеру ломиком, который взял с собой из машины. Дерево поддалось с тихим треском.
Я заглянул внутрь. Тьма и запах. Запах воска, ладана и… свежего мяса.
Я протиснулся в проем и спрыгнул на каменный пол. Внутри царил мрак. Я включил свой обычный фонарь. Луч выхватил из темноты ряды скамей, покрытых пылью и птичьим пометом. Алтарь был разрушен. Фрески на стенах — замазаны черной краской, поверх которой той же спиралью были нарисованы кощунственные символы.
И я услышал его.
ТУ-ДУМ…
Тихий, влажный, пульсирующий звук.
ТУ-ДУМ…
Он шел оттуда, где должен был быть алтарь. И оттуда же исходил слабый, багровый, пульсирующий свет.
Я медленно пошел вперед, стараясь не шуметь. Мои шаги гулко отдавались под высоким сводчатым потолком.
Я дошел до конца нефа и заглянул за остатки алтарной преграды.
То, что я увидел, заставило мой мозг отключиться. Я просто смотрел, не в силах ни закричать, ни пошевелиться.
На месте алтаря, в центре апсиды, возвышались Врата.
Это была арка. Высотой метра три. И она была сделана из них. Из мертвых человеческих тел. Десятки, может, сотни трупов были сплетены, сшиты, сращены вместе в единую, чудовищную архитектурную конструкцию. Руки, переплетаясь, образовывали колонны. Спины и грудные клетки, выгнутые наружу, формировали свод арки. Ноги были вплетены в основание. Их лица, с зашитыми глазами и ртами, смотрели со всех сторон, застыв в невыразимых муках. Это были мужчины, женщины, старики, дети. Я узнал лицо пианистки Одинцовой. Я увидел седую бороду бездомного старика.
И оно было живым.
Все это сооружение медленно, ритмично пульсировало, в такт тому глухому удару, что я слышал. Кожа на телах натягивалась и опадала, словно Врата дышали. Внутри, в венах, текла темная, светящаяся багровым светом жидкость.
А в центре арки, в проеме, не было ничего. Только дрожащий, искаженный воздух. Марево. Такое же, как я видел в своей секционной.
Вокруг Врат, на коленях, стояло несколько фигур в темных балахоонах. Те самые, что я видел на записи. Они раскачивались и что-то бормотали на незнакомом, гортанном языке. Ритуал.
Я стоял в тени, спрятавшись за колонной, и понимал, что нашел не просто логово сектантов. Я нашел их алтарь. Их святыню.
И тут пульсация Врат стала чаще. Багровый свет — ярче. А воздух в центре арки начал уплотняться, закручиваться в воронку.
ТУ-ДУМ-ТУ-ДУМ-ТУ-ДУМ!
Врата открывались.
Они не просто построили дверь. Они собирались ее открыть. Прямо сейчас.
Я смотрел, парализованный ужасом, как из shimmering марева в центре арки начинает проступать силуэт. Нечеловеческий. Слишком большой. Слишком неправильный.
Что-то шло к нам. Из того, другого мира.
И я был единственным, кто это видел.
Силуэт, проступающий сквозь марево портала, был одновременно и похож, и не похож на человека. У него были голова, торс, две руки и две ноги. Но на этом сходство заканчивалось. Он был высоким, неестественно худым, а его конечности были слишком длинными, с несколькими дополнительными, неправильными суставами, что придавало его движениям плавность и в то же время жуткую, насекомоподобную грацию. Он шагнул из Врат в наш мир, и искажение воздуха позади него схлопнулось, оставив лишь стабильно пульсирующую арку из плоти.
Существо было голым. Его кожа была бледной, почти светящейся, как у глубоководной рыбы, и абсолютно лишенной волос. Лица не было. На том месте, где оно должно было быть, была лишь гладкая, идеальная поверхность, без глаз, носа или рта. Но самым страшным были его руки. Длинные, с шестью тонкими, как иглы, пальцами на каждой. Пальцы хирурга. Пальцы скульптора.
Культисты в балахонах упали ниц, простираясь на каменном полу. Они не кричали от ужаса. Они шептали, плакали от экстаза. Их бог пришел.
Скульптор — я мысленно дал ему это имя — сделал несколько шагов, осматривая оскверненную церковь. Он двигался с холодной, исследовательской грацией. Он, казалось, не замечал ни меня, прячущегося за колонной, ни своих раболепных последователей. Его интересовал материал. Наш мир.
Он подошел к одной из каменных колонн, на которой еще сохранились остатки фрески. Он протянул свою длинную, шестипалую руку и коснулся камня. И камень… пошел рябью. Как поверхность воды, в которую бросили гальку. Твердая материя на мгновение потеряла свои свойства, стала податливой, пластичной. Скульптор провел пальцем по камню, и за ним осталась глубокая, оплавленная борозда. Он изучал. Он пробовал этот мир на ощупь.
Затем он повернулся к ближайшему культисту. Тот, дрожа от счастья, поднял голову, срывая с себя капюшон. Это был молодой парень, его лицо было искажено фанатичной улыбкой.
— Создатель! Переделай меня! Сделай меня совершенным! — выкрикнул он.
Скульптор медленно наклонился к нему. Он положил свою ладонь парню на голову.
И началось.
Парень не закричал. Его улыбка застыла. Его тело начало меняться. Это не было похоже на насилие. Это было похоже на деконструкцию. Его плоть начала размягчаться, кости — терять форму, кожа — отслаиваться не лохмотьями, а аккуратными, длинными лентами. Скульптор работал быстро, его шесть пальцев порхали, как у ткача за станком. Он не ломал. Он расплетал. Он разбирал человека на исходные материалы.
Затем он начал собирать его заново.
Он сплетал ленты кожи в сложные узоры. Он изгибал размягченные кости в невозможные, неевклидовы спирали. Он вытаскивал внутренние органы и вплетал их в общую композицию, как яркие нити в гобелен.
И все это время парень был жив. Его глаза были широко открыты, но в них больше не было фанатизма. Только бесконечный, молчаливый океан боли и непонимания.
Через минуту все было кончено. На полу, там, где только что стоял человек, теперь возвышалось… творение. Пульсирующая, стонущая скульптура из живой, страдающей плоти, не имеющая ничего общего с человеческой формой. Она была по-своему симметрична. По-своему красива. И абсолютно чудовищна.
Остальные культисты смотрели на это, затаив дыхание, ожидая своей очереди на «перерождение».
Я стоял за колонной, и меня рвало желчью. Я понял их цель. Они не хотели захватить мир. Они не хотели убивать. Они хотели его переделать. Превратить нашу реальность, с ее скучной, предсказуемой физикой и биологией, в свою личную творческую мастерскую. А мы были для них просто глиной.
Я не мог с этим бороться. Это было все равно что пытаться ударить кулаком океан. Но я мог попробовать закрыть дверь, через которую пришел этот безумный творец.
Врата.
Они были его якорем. Его источником силы. Если закрыть Врата, возможно, он ослабнет. Исчезнет.
Но как? Они были сделаны из плоти. Десятки сшитых тел. Они были биологической конструкцией. А что является главным врагом любой биологии, любой жизни и любого разложения? Что останавливает все процессы?
Формалин.
Мысль была безумной. Но она была моей. Она родилась из моей профессии. Я — танатопрактик. Я — консерватор. Моя работа — останавливать распад.
В моей машине, в рабочем кейсе, лежал концентрированный, сорокапроцентный раствор формальдегида. Мой главный рабочий инструмент. Мое единственное оружие.
Нужно было добраться до машины.
Я должен был создать диверсию.
Я нащупал в кармане свой УФ-фонарик. Тяжелый, металлический. Я выглянул из-за колонны. Скульптор как раз выбирал себе новую «глину» из числа своих последователей.
Я швырнул фонарик со всей силы в противоположный конец зала. Он ударился о каменную стену с громким звоном.
Все культисты обернулись на звук. Даже Скульптор на мгновение замер и повернул свою гладкую голову в ту сторону.
Это был мой шанс.
Я выскочил из своего укрытия и бросился к разбитому окну. Я бежал, не чувствуя ног. Я слышал за спиной удивленные возгласы культистов.
Я уже почти добрался до окна. Уже видел осколки стекла, улицу, спасение.
И тут Скульптор меня заметил.
Он не побежал за мной. Он не стал ничего в меня бросать. Он просто поднял свою длинную, шестипалую руку и указал на меня одним пальцем.
Я почувствовал резкий, ледяной укол в левом плече. Словно меня проткнули раскаленной добела иглой. Боль заставила меня споткнуться, но я не остановился. Я выпрыгнул из окна, пролетев пару метров, и тяжело рухнул на мокрую землю снаружи, больно ударившись.
Я вскочил, не обращая внимания на боль, и побежал прочь, в темноту, подальше от этого проклятого места.
Я бежал, пока легкие не начали гореть. Я остановился только через несколько кварталов, спрятавшись в темном, вонючем переулке. Я прислонился к стене, пытаясь отдышаться. Я был жив. Я сбежал.
Я дотронулся до плеча, куда пришелся невидимый удар. Оно горело. Я расстегнул куртку, оттянул ворот рубашки.
И увидел.
На моей коже, на моем левом плече, не было ни раны, ни синяка. Там было кое-что похуже.
Моя кожа в этом месте… менялась. Она теряла свой цвет, становясь серой, как глина. Она уплотнялась, теряла эластичность. И на ней, медленно, но неотвратимо, проступал узор. Выдавливался изнутри.
Спираль из крошечных, сшитых человеческих фигурок.
Он не ранил меня. Он пометил меня. Он начал переделывать меня на расстоянии.
Я смотрел на свою собственную плоть, которая переставала быть моей, и понимал, что теперь я веду войну не только за этот мир.
Я веду войну за свое тело. И таймер уже запущен.
Я бежал, задыхаясь, по пустым ночным улицам, и мир раскололся надвое. Был мир обычный — мокрый асфальт, свет фонарей, сонный гул далекого города. И был мой мир — мир, в котором по моему плечу расползался холодный, чужеродный узор, а за спиной, в оскверненной церкви, существо из другого измерения лепило из человеческой плоти свои кошмарные скульптуры.
Я добежал до своей «Нивы», заперся внутри и только тогда позволил себе дышать. Меня трясло. Не от страха, а от омерзения. Я сорвал с себя куртку и рубашку, чтобы посмотреть.
Оно росло.
Спираль, отпечатанная на моей коже, стала рельефной. Крошечные фигурки, из которых она состояла, выдавились наружу, став похожими на жуткую, детализированную резьбу по кости. Кожа вокруг уплотнилась, стала твердой и холодной, как старый пергамент. Я дотронулся до нее — она не отвечала на прикосновение. Чужая. Мертвая. Но под ней, в глубине мышц, я чувствовал слабое, ритмичное, тянущее ощущение. Словно невидимые нити переплетали мои ткани, перестраивали их по своему, чуждому лекалу.
Скульптор не просто пометил меня. Он запустил во мне процесс. Процесс превращения меня в один из его артефактов.
Паника схлынула, уступив место ледяной, яростной решимости. У меня было мало времени. Может, часы. Может, дни. Но я не собирался сидеть и ждать, пока мое тело превратится в живую статую.
Я выскочил из машины и открыл багажник. Там, в специальном отсеке, лежал мой рабочий арсенал. Не инструменты для разрушения, как у инженера Кирилла. А инструменты для сохранения.
Мой взгляд упал на то, что я искал. Пятилитровая канистра из толстого, темного пластика с надписью «Формалин. 40%. Опасно». Концентрированный раствор формальдегида. Вещество, которое останавливает распад. Вещество, которое убивает любую органику, превращая живую, податливую плоть в твердый, неподвижный препарат. Моя святая вода. Мой главный консервант.
Но как доставить его к цели? Я не мог просто войти в церковь и плеснуть им на Врата. Меня бы «переделали» раньше, чем я успел бы подойти.
Нужен был способ. И он тоже был здесь, в багажнике.
Портативный бальзамировочный насос. Маленький, но мощный аппарат, который под высоким давлением подавал жидкость по трубкам в сосудистую систему. Я часто использовал его в сложных случаях.
Я начал работать. Прямо здесь, на пустой улице, в свете фар своей машины. Я отсоединил от насоса тонкие инъекционные иглы. На их место я приладил длинный, гибкий шланг, а на его конец — распылительную насадку для садового опрыскивателя. Я создавал свое оружие. Неуклюжее, импровизированное, но единственное, которое у меня было. Мой формалиновый огнемет.
Пока я работал, я включил в машине радио. Новости. Я слушал сводку происшествий, и волосы на моей голове шевелились.
«…полиция расследует серию загадочных исчезновений в Заводском районе. За последние два часа поступило три заявления. Пропал ночной сторож с автобазы, двое бездомных, ночевавших в тепловом коллекторе, и…»
Я выключил радио. Я не мог это больше слышать.
Скульптор не сидел без дела. Он начал собирать материал. Его ритуал требовал новой глины. Кошмар выползал за пределы церкви. Он начал пожирать город.
Я закончил собирать свой аппарат. Насос. Канистра с формалином. Длинный шланг с насадкой. Я перекинул ремень от насоса через здоровое плечо. Взял в руки шланг. Я был готов.
Но мне нужен был план. Я не мог снова вломиться через окно. Они ждали.
Я снова и снова прокручивал в голове образ церкви. Высокие, стрельчатые своды. Колонны. И… колокольня. Старая, полуразрушенная колокольня сбоку от главного нефа. Из нее должен быть выход наверх, на стропила, под самую крышу. Оттуда, сверху, я мог бы достать до Врат. Я мог бы устроить им дождь из формальдегида, оставшись незамеченным.
Это был мой единственный шанс.
Я сел в машину и поехал обратно. Не к главному входу, а с другой, тыльной стороны, где, как я помнил, находилась маленькая, неприметная дверь, ведущая как раз на винтовую лестницу колокольни.
Я припарковался в нескольких кварталах и пошел пешком, держась в тени. Мое левое плечо горело и тянуло. Мне казалось, что спираль на нем медленно вращается.
Дверь в колокольню была заколочена, но доски были старыми, гнилыми. Несколько ударов ломиком, и я был внутри.
Винтовая лестница тонула во мраке. Ступени крошились под ногами. Пахло вековой пылью и голубиным пометом. Я поднимался медленно, осторожно. С каждым витком лестницы пульсирующий гул, доносившийся из главного зала, становился все громче.
Я добрался до самого верха. Здесь, на небольшой площадке, висели тяжелые, покрытые зеленой патиной колокола. А в стене, как я и рассчитывал, был узкий арочный проем, ведущий на деревянные балки под крышей, прямо над главным залом церкви.
Я заглянул в него.
Вид, который открылся мне, был сценой из ада.
Внизу, в багровом свете, исходящем от Врат из Плоти, ритуал был в самом разгаре. Культисты больше не молились. Они работали. Они притащили в зал новые тела — те самые, пропавшие. И теперь Скульптор, их бог, творил. Он не превращал их в уродливые статуи. Он делал другое. Он расплетал их, как и того парня, но теперь он вплетал их плоть, их кости и органы… в сами Врата.
Врата росли. Они становились больше, массивнее. Они забирали в себя новую плоть, становясь все более живыми, все более реальными. Пульсация усилилась, стала почти оглушительной. А в центре арки марево стало плотнее, темнее. Оно готовилось выпустить наружу что-то еще. Что-то похуже Скульптора.
Я понял, что времени у меня не осталось.
Я осторожно пробрался по скрипучим балкам, пока не оказался прямо над центром зала. Внизу, в двадцати метрах подо мной, пульсировало и дышало чудовищное творение.
Я поднял свой распылитель. Включил насос. Аппарат зажужжал.
Я прицелился в самое сердце Врат.
И нажал на рычаг.
Тонкая, почти невидимая струя концентрированного формалина ударила с высоты в центр пульсирующей арки.
Реакция была мгновенной. И абсолютно не такой, как я ожидал.
Струя формалина, невидимая в полумраке, ударила в центр Врат.
Я ожидал шипения, дыма, звука разъедаемой плоти. Ничего этого не было. Вместо этого Врата из Плоти… содрогнулись.
Это была не дрожь, а единая, глобальная, мускульная судорога. Каждое тело, вплетенное в эту чудовищную конструкцию, выгнулось дугой. Каждый зашитый рот, казалось, открылся в беззвучном, общем крике. Пульсирующий багровый свет внутри Врат замерцал и сменился больным, желто-зеленым свечением, как в старой люминесцентной лампе.
Дыхание прекратилось. Пульсация остановилась.
Я не уничтожал их. Я их бальзамировал.
Мой концентрированный раствор, предназначенный для фиксации тканей, сработал идеально. Он ударил в самое сердце этой биологической машины и за сотую долю секунды остановил в ней все процессы. Распад, рост, жизнь, не-жизнь — все это замерло, превратившись в препарат. В гигантский, уродливый, но абсолютно стабильный экспонат.
И это было гораздо страшнее.
Портал, лишившись своего живого, дышащего обрамления, потерял стабильность. Марево в центре Врат пошло рябью, начало мерцать, как экран сломанного телевизора. Из него донесся звук — высокий, раздирающий визг, словно кто-то царапал стекло алмазом.
Скульптор, который как раз выбирал себе новую жертву из числа культистов, замер. Его гладкая голова резко повернулась к Вратам. Он почувствовал. Его якорь, его связь с его миром, умирала.
Он издал свой первый и последний звук. Протяжный, полный отчаяния вой, состоящий не из звуковых волн, а из чистого искажения реальности. Воздух вокруг него пошел волнами. Он бросился к порталу, пытаясь вернуться, но было поздно.
Портал начал схлопываться. Он больше не был дверью, он стал вакуумом, черной дырой. Он начал втягивать в себя все подряд. Культисты, стоявшие слишком близко, закричали уже по-настоящему, когда невидимая сила начала сдирать с них кожу и плоть, унося ее в мерцающую пустоту.
Скульптора схватило первым. Его длинное, изящное тело вытянулось, как спагетти. Он цеплялся своими шестипалыми руками за каменный пол, но его тянуло неумолимо. Он распадался на части, превращаясь в ленты бледного света, и исчезал в воронке.
Затем взорвалось.
Но это был не взрыв огня и звука. Это был взрыв тишины и света. Из центра Врат ударил столб чистого, белого, холодного света, и за ним последовала ударная волна абсолютного безмолвия, которая погасила все звуки в мире.
Старые деревянные балки, на которых я лежал, не выдержали.
Я не почувствовал боли. Я почувствовал только, как моя опора исчезает, и я лечу вниз, в самый эпицентр этого тихого апокалипсиса. Мир для меня превратился в калейдоскоп из летящих обломков, белого света и застывших в агонии лиц на теле окаменевших Врат.
Я очнулся на холодном каменном полу. Надо мной, там, где была крыша, теперь виднелось серое, утреннее небо. Церковь была разрушена.
Я попытался пошевелиться, но не смог. Все тело было разбито. Ноги не слушались, в боку что-то острое мешало дышать. Я был умирающим экспонатом в центре созданного мною музея.
Я повернул голову.
Врата из Плоти стояли. Ударная волна не разрушила их. Она лишь сбила с них пыль и грязь. Теперь, в слабом свете рассвета, они выглядели иначе. Они больше не были живыми. Они превратились в статую. Гигантскую, серую, восковую статую, изображающую невыразимое страдание. Идеальный, навечно застывший препарат.
Культисты исчезли. Скульптор тоже. Остались только Врата. И я.
Я посмотрел на свое левое плечо. Спираль из сшитых тел перестала расти. Она тоже стала серой, твердой и холодной, как воск. Мертвой. Связь была разорвана.
Я лежал на полу разрушенного храма, и меня не охватывал ужас. На его место пришло странное, тихое, профессиональное удовлетворение.
Я — Егор, танатопрактик. Моя работа — приводить смерть в порядок. Упорядочивать хаос. И я выполнил свою самую сложную работу. Я взял нечто живое, неправильное, кощунственное и превратил его в то, чем оно должно было быть с самого начала. В мертвый, неподвижный, безопасный объект.
Я провел финальную фиксацию.
Я чувствовал, как жизнь уходит из меня, как холодеют руки. Дышать становилось все труднее. Это была аккуратная, последовательная история. С началом, серединой и очень четким, неоспоримым концом.
Моя история. Моя последняя работа.
Я закрыл глаза. Впервые за долгое время в мире воцарился идеальный порядок.
Идеальная тишина.
Навечно.
Так же вы можете подписаться на мой Рутуб канал: https://rutube.ru/u/dmitryray/
Или поддержать меня на Бусти: https://boosty.to/dmitry_ray
#страшнаяистория #хоррор #ужасы #мистика