«Любовь — это когда ты держишься за человека, даже если у тебя держится только голова.»
Июнь в Мракополье — не месяц, а недоразумение с запахом пыли, клубники и первых громов. В лечебнице — стабильно нестабильно. Доктору скоро уезжать, но пока — всё как всегда: череда снов, настоев и неожиданностей.
Звон колокольчика.
Заходит гонец от старосты, воняет перегаром и страхом.
— Беда… жена его… вся в крови. Голова… почти не держится. Но кричит!
Лечебница — в сборе. Доктор берёт чемодан. Штопка — бинты и святую тряпку. Аграфена суёт в сумку «чай от истерик» (непонятно, для кого — для них или для жены).
На месте: изба, в окне — курица, в сенях — староста. Весь в слезах и хмеле.
На полу — женщина. Жива. Но голова — держится буквально на косточке. Говорит сипло:
— Не бросайте… я ж ему обещала борщ доварить…
Увозят. Срочная операция.
Профессор Судаков на связи по самоварофону. Подсказывает, как сшивать нервы, не зацепив душу.
Четыре часа. Кровь. Швы. Молитвы. И капелька спирта — случайно или нет, никто не признается.
Спасли.
Штопка рыдает:
— Она держалась, как вареник в дуршлаге!
Аграфена ставит свечу за здравие и воняет ладаном три дня подряд.
Женщина приходит в себя. Спокойная, тихая. Полиция приходит — требовать заявление. Она смотрит на всех и говорит:
— Не буду. Я его люблю. Это он не со зла. Он просто… выпил, а потом вспомнил, что я соль в суп не кладу. Это была реакция, а не нападение.
Доктор:
— Но вы чуть не умерли!
— Ну и что? Мы все когда-то умрём. А он — мой. Плохой, да мой. Он потом такой был… трясся весь, как желе. Цветы нёс, обувь чистил, на гитаре играл — хотя у нас и нет гитары. Я тогда поняла — не уйду.
Доктор приписывает в карту:
“Пациентка в сознании. В привязанности. Вперешитости. Состояние — стабильно… влюблённое.”
Выясняется: она уже была вся перешитая. Старые следы, шрамы, отметины. То руку сшивали, то лодыжку пришивали заново. Живет, потому что любит. Возвращается, потому что зовёт. А уходит — когда на время перестаёт.
Доктор говорит:
— А если он снова?
Она смотрит в окно:
— Тогда и меня снова. Вы же умеете?
Тишина. Аграфена тихо ставит в угол настой от мазохистической зависимости. На всякий случай.
Вывод:
В Мракополье не всегда понятно, что держит людей вместе — любовь, беда, привычка или удачно наложенный шов. Но иногда душа не отпускает даже тогда, когда всё остальное уже отпало.
«Иногда кодировка срабатывает слишком хорошо. Особенно если код зашит крючком от раскаяния.»
Прошла неделя после операции. Жена живёт. Суп варит. Голова держится — на швах и вере в лучшее.
И вот в приёмную заходит он.
Тот самый муж.
Мятый, пахнет перегаром, но глаза… полны отчаяния и решимости.
— Доктор… Спаси.
— Вы ж её чуть не…
— Знаю. Страшно. Люблю я её. А эта… белка. Тварь. Каждую пятницу приходит. С гармошкой.
Доктор смотрит:
— Кодировка?
— Да! Сильно. Чтоб от слова «самогон» — тошнило. А от самогона — вены складывались в крест.
Доктор колеблется. Потом… кодирует.
На корне девичьего стыда, уксусе покаяния и латыни.
Штопка держит тазик. Аграфена читает молитву из «Журнала сельского терапевта». Пациент кричит:
— Ощущаю!!! Я… Я ВЕРЮ!
С этого дня — он другой.
Бросил пить.
Вылез из бани.
Вылез из себя.
Начал мыть дом. Каждый день. До блеска, как в операционной.
Повесил иконы. Сам вышил.
Смотрит на жену с нежностью и лёгким ужасом:
— Как ты меня терпела, голубушка?
Она в шоке. Но… довольна.
Он зовёт её «моя спасённая» и приносит ландыши. В вазе из Библии.
Через две недели — собирает паству. Проповедует на завалинке:
— Господь терпел — и нам велел! И ещё: не целуй кошек в не те места!
Люди идут. Кто ради любопытства, кто — от тоски.
Старушки плачут. Мужики бросают самогон (некоторые — только при нём).
А через месяц… его посвящают в дьяконы. В другом селе.
Срочно. Потому что в этом — начали путать с чудом.
Сборы. Чемоданы. Вышитые рушники.
Жена молчит. Только гладит его новый стихарь и кивает.
— Главное — не спился. А куда уж дальше, посмотрим.
И вот… ночь перед отъездом.
Тихо.
Доктор за столом. Записывает:
“Клиническая ремиссия. Но с уклоном в мистику.”
Входит она. Жена. В халате, с узелком.
Ставит на стол банку. Внутри — что-то бурое, скользкое.
— Это вам.
— Простите… а это?..
— Его печень. Первая. До кодировки.
— …
— Он её сохранил. На память. А теперь сказал — отдать вам. Как символ.
И уходит.
Тихо. Как будто никогда не кричала, не держалась на швах, не прощала столько раз.
Утром они уезжают.
На телеге. С петухом. И псалтырём.
Штопка спрашивает:
— Надолго его унесло, как думаешь?
Аграфена нюхает воздух и шепчет:
— Это как с бурей. Пока не громыхает — может и надолго.
Доктор записывает:
«Кодировка успешна. Рецидив — возможен. Особенно в случае совпадения церковного поста и местной ярмарки. Пока что — слава Богу и уксусу.»
Вывод:
Иногда спасение — это кодировка. Иногда — вера. А иногда — жена, которая в очередной раз зашивает тебе жизнь. И даёт её носить. Как новую рубашку.
Всё началось с кареты.
Без звона, без грохота, без пыли — она просто возникла на подъезде к лечебнице, будто вышла из сна. Или из тумана. Колёса не скрипели. Лошади не фыркали. Только чайка на крыше мрачно каркнула — и улетела.
Доктор стоял у крыльца, щурясь на утреннее солнце, и думал: рано. На неделю раньше. Но карета не ждала — распахнулась дверца, и из неё вышел Он.
Сменщик.
— Высокий. Худощавый. Волосы как будто пудрой посыпаны. Кожа — будто бумага, на которой можно писать молитвы. Пальцы длинные, как у пианиста или патологоанатома.
— Глаза… не моргают.
— Улыбка — ровная. Слишком ровная. Как у восковой фигуры.
— В руках — чемодан, с которым не путешествуют, а исчезают.
Он подошёл, поклонился и сказал:
— Здравствуйте. Я врач Эразм. Прислан из Центра. Место… откликается. Благодарю вас за ожидание.
Доктор пожал руку. Холодную, как у утопленника, только вежливую.
— Ну… добро пожаловать в Мракополье, коллега.
Эразм поднял голову. Посмотрел на лекарню.
— Красивое здание. Удивительно живое.
Доктор кашлянул.
— Пройдемте… покажу, где мы храним души, грелки и валерьянку.
Вечер
Аграфена шепчет Штопке:
— Он что, не ест?
— Не моргает! — шепчет в ответ Штопка. — Я за ним следила. Спит сидя, не дышит, будто статуя… Только пальцы шевелятся — будто щёлкает по невидимому счёту.
Слизарий, аптекарь, впервые нервничает:
— Он сказал, что “все снадобья заменит раствором единства”. Что это за фигня?!
Доктор молчит. Вроде всё по правилам. Документы, подпись, печать. Но в воздухе что-то дрожит. Как будто присутствие Эразма разгоняет не только мух, но и надежду.
Аграфена решает подбросить ему пирожков.
Он ест. Словно в первый раз.
— Вкус… интересный. Как прикосновение к детству, которого не было.
Дом, оставшийся от бывшего дьякона, стоял пустым почти месяц. Слишком чистый, слишком аккуратный, он выглядел чужеродным среди остальных построек — будто не врос в землю, а всплыл на поверхность. Жители обходили его стороной. Кошки не мяукали рядом. Даже дети не бросали в окна камешки.
И вот теперь, под луной, в сопровождении Штопки и самого доктора, к этому дому подошёл Эразм.
— Тут никто не живёт? — спросил он, скользнув взглядом по фасаду.
— Пока нет, — ответил доктор. — Дом… своеобразный. Не всем подходит.
Он хотел продолжить, но дверь щёлкнула сама. Без скрипа. Без ветра. Просто открылась. Вовнутрь.
Эразм улыбнулся.
— Значит, ждёт.
Он вошёл — и лампы зажглись сами собой. Каменная печка задышала теплом. Половицы тихо застонали, как будто от удовольствия.
Штопка перекрестилась чужой рукой.
— А мы-то с Аграфеной ключами его мучили! Он тогда и не дёрнулся… А тут — сам открылся!
Доктор молчал. Смотрел, как дом принимает нового хозяина. Не просто принимает — радуется. Стены будто выпрямились, занавески чуть колыхнулись, будто вздохнули.
— Благодарю, — сказал Эразм в тишину. — Хороший каркас. Слушающий. Он не был закрыт — просто ждал меня.
Он повернулся к доктору:
— Не провожайте. Он уже мой.
И дверь закрылась. Медленно. Почти нежно.
Позднее.
Аграфена попыталась на следующее утро отнести пироги. Дверь не открылась.
Слизарий шёл с настойкой — не пустило.
Даже кошка, что раньше грелась у крыльца, свернула обратно.
Дом никого не хотел. Кроме него.
Доктор записывает в дневник:
«Новому врачу отведён дом бывшего дьякона.Не пришлось ни ключей, ни слов. Дом сам открылся.
И… больше не открывается. Это уже не просто жильё. Это — симбиоз.
Что-то в этом доме — приняло его, как старого знакомца.
А мы остались… снаружи.»