Утро.
Доктор только успел сварить себе слабенький кофе (две капли на кружку — на большее не хватило нервной системы), как в приёмной зашуршало нечто. Вошёл мужчина. Вид — спокойный. Уверенный. Глаза — как расписание автобусов в ад: пустые, но обречённые. На груди — бумажка. На бумажке — список.
Доктор (робко):
— Что вас беспокоит?
Пациент (смотрит в бумажку):
— В 13:00 на меня упадёт печь.
— В 15:30 жена меня бросит.
— В 18:00 собака укусит за бедро.
— Ночью сгорит амбар.
— А с завтрашнего дня начнётся грибок. В душе. Ну и в душе, возможно, тоже.
Доктор моргает:
— Простите… что?
Пациент:
— Просто заранее пришёл. Чтобы вы знали. А то вдруг не доживу до вторника, а запись — на среду. Я ответственный.
Доктор осторожно берёт бумажку.
Список подробный, с примечаниями:
«Печь — старая, кирпичи рыхлые»
«Собака — соседская, обидел случайно»
«Амбар — курил рядом»
«Грибок — предчувствие»
Доктор:
— И всё это… обязательно случится?
Пациент кивает:
— Конечно. Это у нас семейное.
— У деда перед смертью икона сломалась.
— А бабка трижды видела кукушку… зимой.
— У нас, если беда — то с доставкой, в комплекте и под пломбой.
Доктор вдыхает.
— Ладно. Начнём профилактику.
Печь — не топить.
Жене — позвонить: «Обострение сентиментального тика».
Собаке — повязка: «Не кусай, у меня печка на подходе».
Амбар — обложить мокрыми тряпками.
Грибок — мазать всем, что есть и пахнет медициной.
Вечер.
Доктор измотан, но готов.
И ровно в 13:00…
…у пациента ломается игрушечная печка, которую он носил «на счастье».
В 15:30 жена не уходит — просто говорит: «Я в баню».
Собака бросается, но врезается в ведро и убегает.
Амбар не горит — потому что пациент случайно пролил на него бочку с рассолом.
А грибок… таки появляется. На хлебе. В кармане.
Пациент (доволен):
— Всё как по расписанию.
Доктор (в изнеможении):
— Пожалуйста, больше не приходите.
Пациент:
— Не волнуйтесь! Следующая волна бед через шесть лет. Я заранее запишусь!
Вывод:
Бывают пациенты, которые знают, что им плохо.
А бывают те, кто знает это заранее — и приносят не только беды, но и копии для врача.
Пациент с пророчествами, выходя, вздохнул:
— Эх, хоть бы что-то хорошее случилось…
И, как человек воспитанный, оставил в приёмной пирожок.
С запиской: «Спасибо за профилактику! С капустой. Не должен взорваться.»
Штопка, не глядя, съела его в два укуса.
И где-то в тонких слоях реальности, непривязанная беда замерла, принюхалась — и сказала:
— О! Знакомое лицо. Буду с ней. У неё печень поплотнее.
Через десять минут…
Сломался стул.
Потух свет.
Пошёл дождь. Внутри.
Аграфена открыла рот — и оттуда вылетела чайная ложка.
Доктор насторожился.
Он понял всё, когда Штопка сказала:
— Мне как-то… тревожно. Как будто кто-то за мной записан.
А потом стало хуже.
За день:
— Ведро с рассолом взорвалось, на его месте вырос гриб в форме черепа.
— Зеркало начало показывать погоду в аду.
— Печь попыталась вылезти из стены.
— Каждый раз, когда Штопка говорила «спасибо», где-то падал кувшин. Или человек.
Доктор в панике:
— Это остаточная пророческая энергия! Она её подцепила! Как грибок. Только метафизический.
Аграфена:
— Чем мазать? У меня есть все!
Штопка:
— Я не хотела быть эпидемией. Я просто съела пирожок!
Срочный ритуал очищения. Батюшка в отъезде, так что его заменяют сухарями.
Аграфена парит травы.
Доктор шепчет молитвы, чтобы не спугнуть здравый смысл.
Штопку сажают в центр круга из луковой шелухи и старых больничных.
— Если её беда уйдёт, — говорит доктор, — то либо на нас, либо обратно в расписание.
Финал.
Печь замирает. Гриб в углу храпит. Зеркало снова отражает только Штопку, а не Бабку с Косой.
Штопка вздыхает:
— Кажется, прошло. Только волосы теперь встают, если кто говорит «капуста».
Доктор:
— Это побочное. Жить можно. Главное — не отвечать пирожком на добро.
Вывод:
Чужая беда — как чужой пирожок. Может быть вкусно. А может — фатально.
Главное — не запивать молоком из подозрительного бидона.
****
Апрель в Мракополье — это когда снег ещё хрустит в тенях, но воздух уже пахнет землёй. Лечебница просыпается вместе с природой: пациенты линяют, крыша течёт, в окна стучится ворона с подозрительным интересом к Штопке.
А я… Я часто смотрю на календарь. Не как раньше — с тоской, а как на приговор. Ещё немного. Ещё три месяца. Потом приедет сменщик. Потом уеду я.
Архибальд то и дело кидает взгляды: понимает. Молчит, но иногда говорит:
— Всё равно закончится. Не стоит слишком…
Он не договаривает. Но я и сам знаю. Не стоит слишком привязываться.
Я беру на себя больше: сам обхожу палаты, пишу отчёты за Штопку, дежурю ночью. Всё — чтобы не слышать, как Аграфена поёт колыбельную мальчику, который теперь молчит даже во сне. Чтобы не думать, как пусто будет без их крика, чая, угроз и утреннего спора о супе.
Сегодня пришло письмо от маменьки.
Почерк — аккуратный, тревожный, как всегда.
«Дорогой сыночек, я нашла тебе чудесную партию. Девица — смирная, с капиталом, зубы все свои. Когда же ты вернёшься домой? Всё здесь тебя ждёт. Я даже подушку вышила. С монограммой.»
Я читаю и не знаю — смеяться или рвать.
А потом пациент по имени Гоша, тот самый, что разговаривает с мухами только по праздникам, приносит мне лист.
— Это ваши бумаги? Тут написано… вы скоро уедете?
Я улыбаюсь.
— Это просто отчётность. Не бери в голову.
Он кивает. Но смотрит на меня иначе. Словно понял, что я — гость. Не навсегда.
Поначалу никто не верил.
Ну как — доктор уедет? Куда? Кто ж тогда будет ругаться с аптекарем, спасать бабку от её же настоя и чинить полку с лекарствами, если опять рухнет? Но слухи, как плесень, растут во влажной атмосфере. Сначала Штопка находит в шкафу аккуратно сложенную форму — “на потом”.
Потом Аграфена застает меня за тем, как я смотрю на крыльцо. Долго. Словно примеряю: смогу ли уйти, не обернувшись.
— Ты это… не гляди так, — говорит она. — А то оно начнёт за тобой скучать. Место, оно ж не мебель. Оно обижается.
Слизарий, аптекарь, вдруг выносит банку с подписанным:
«На случай, если вернётся. Не открывать без крайней необходимости».
Спрашиваю — кто вернётся? Он отвечает:
— А кто уходит, тот всегда вернётся. Особенно если мы тут без него всё испортим.
Даже пациенты чувствуют. Один вдруг перестаёт притворяться курицей, другой просит выдать ему паспорт. «Хочу, — говорит, — пока вы здесь, честно вылечиться. А то потом — вдруг никто не будет.»
По ночам мне снятся пути.
Дороги, которые идут в никуда.
Я иду по ним, оборачиваюсь — и вижу окна лечебницы. Свет в них. Кто-то машет рукой. А я — не могу понять, это прощание или зов.
В кабинете — пустая папка.
На ней я написал:
«Сменщику. Отчаянно хранимому.»
Пока пустая. Но внутри — уже тяжело. Как будто в неё сложены все мои дни. И все голоса, что останутся тут — без меня.
— Всё, — говорит она, сжав губы в тонкую линию. — Хватит смотреть на календарь, как вдова на табурет. Раз ты уходишь — надо искать, кто останется.
Я поднимаю бровь:
— Аграфена…
— Не «Аграфена» мне тут. Я вон заварку выбрасываю, как ты совесть. Кто меня, спрашивается, будет отпаивать после того, как ты уедешь? Кто будет в три часа ночи слушать, как у меня печень чувствует погоду?
— Ну, Штопка…
— Штопка?! Штопка мне в ответ скажет: «Выдыхай». И всё. А мне нужно, чтобы по-настоящему. С душой.
С того дня Аграфена берёт на себя миссию: найти нового доктора.
Обходит соседние деревни. Звонит по колоколу, как будто о родах, только наоборот.
Возвращается — хмурая.
— Один колдун предложил вылечивать всех пением. Второй — лечит настоем на вороньих перьях. Третий спросил: «А сколько платят?» — и исчез в тумане.
— Ещё одна предложила себя. Бывшая кукольница. Знает анатомию по ощущениям. Не глупая, но с тараканом. Или с червём. Пока не уточнила.
— Не надо никого, — говорю я. — Придёт назначение. Государство не оставит.
— Государство? — она фыркает. — Это ты так свою совесть называешь? Или отговорку?
Мы спорим. Первый раз — по-настоящему. Без шуток. Она кричит:
— А мы тут что, для тебя просто фон? Декорации? Ты уйдёшь, а мы…
— Вы — справитесь.
— Но я не хочу справляться. Я хочу, чтобы ты остался. Хотя бы сердцем.
Я не отвечаю.
Утром она варит кашу, молча. Я сижу на крыльце, не зная, как дышать, чтобы не ранить.
В уголке кухни стоит чемодан. Пока пустой. Но Аграфена уже на него смотрит — как на соперницу.
Вечер. Лечебница засыпает, как уставшая лошадь — с лёгким вздохом, но всё равно настороженно.
Я выхожу на крыльцо. Ветер пахнет чем-то… важным. Сыростью, черёмухой и предчувствием.
Слышу шаги. Аграфена. В платке, в старом пальто, в руках — банка с облепиховым вареньем.
— Это не яд, если что, — говорит она. — Хотя могла бы. Знала бы, как правильно.
Я усмехаюсь.
— Ну, хоть попробовала бы сначала. А то вдруг и не подействует.
Она садится рядом. Долго молчит.
— Я ведь не злилась. Не совсем. Просто… ты стал частью здешнего шума. Как скрип двери. Как ругань Штопки. Как чай на вечер. А теперь тишина будет другая. Непривычная.
Я вздыхаю.
— Мне больно уходить. Правда. Но если остаться — я сломаюсь. Уже почти начал.
— Я вижу, — кивает она. — Ты стал пить чай с двумя ложками. Это тревожный признак.
Мы смеёмся. Не громко, но искренне.
— Я всё думаю, — продолжает она. — Как тебя заменить. Но ведь не заменить. Только подменить. И даже не сразу.
— Не надо пока думать об этом, — говорю я. — Пусть сначала приду в себя я. А потом — уже государство.
Пауза. Она достаёт ложку.
— Будешь варенье?
— А что ты туда добавила?
— Ностальгию. И немного злости.
Я пробую. Горчит. Но тепло.
— Мы ведь переписываемся? — спрашивает она.
— Конечно.
— Ты будешь мне слать травы, я тебе — сплетни.
— Договорились.
И вдруг, как будто между делом, она говорит:
— Спасибо. Что был с нами. Что не стал другим.
Я не отвечаю. Потому что в горле — варенье, а в глазах — не чай.
Она встаёт.
— Ладно. Пойду. Там Штопка на ромашку обиделась, говорит — неправильно настаивается. Пойду мирить их. Ты, как всегда, на дежурстве?
— Да. Пока ещё — да.
Она кивает. Уходит.
А я сижу. На крыльце. И понимаю: жить можно. Даже с разбитым сердцем. Даже без сердца. Если в тебе осталась благодарность.