Ключи от квартиры лежали в старой жестянке из-под монпансье, ещё советской. Наткнулась Вика случайно, когда доставала салфетки. И, надо ж такому случиться — именно в этот день, когда у неё окончательно треснули нервы.
Роман ушёл ещё месяц назад. Не навсегда, конечно. Просто “надо пожить отдельно, подумать”, как он выразился, глядя мимо неё и трогая безымянный палец. Словно кольцо жгло.
И вот Вика, в футболке с пятном от кофе, в растянутых штанах и с подносом на балконе, пытается убедить себя, что всё ещё под контролем. Хотя контроль давно утек с водой из крана, который никто не починил после ссоры с тётей Зиной.
А ведь всё начиналось как в фильме.
— Я же не могу выгнать человека, Рома! — кричала она тогда, стоя в коридоре с банкой огурцов и пакетом с карамельками. — Она приехала с Кущёвки! С вокзала прямо к нам, с дороги, как собака без будки!
— Она не собака, она — стихийное бедствие, Вика, — отрезал Роман, застёгивая чемодан. — И будка у неё есть. В твоей голове. Вместе с двоюродными, троюродными и прочим зверинцем.
— Ты серьёзно сейчас? Это МОЯ квартира!
— Твоя? — он засмеялся, но как-то устало. — Давай вспомним, чья фамилия в договоре долевого участия?
Тут она осеклась. Потому что знала: половина квартиры действительно на него. Хоть ремонт она тянула сама. И кухню он хотел “строго белую”, как в каталажке. И диван выбирал без учёта её роста. Сидеть на нём было всё равно что присесть на бордюр. Только без романтики.
Но когда он ушёл, в доме стало тихо. Слишком. Даже тётя Зина, протирая бокалы, перестала комментировать каждую передачу.
— Ты знаешь, я ведь его сначала одобрила. Сдержанный, чистенький, без дурных привычек, — говорила она, заваривая чай, будто речь о студенте, не о муже племянницы. — Но потом смотрю: носки носит отдельно, по номерам. У тебя по средам “молчаливый день”. У нормальных людей по средам — суп.
— У нас не столовая, Зин, — мрачно буркнула Вика. — И вообще, у нас развод.
— Рано радуешься. Это он ушёл. А ты пока ещё не свободна. А это, кстати, твоя беда: ты вечно в кого-то превращаешься. То в дизайнершу “интерьеров”... — она специально делала ударение на «ё», — то в жену, то в домработницу. Где твоя хребтина, Викуся?
Тут Вика замолчала. Потому что услышала себя со стороны. Зина, как бы там ни была неприятна с утра, попадала в точку. Особенно когда начала мыть окна без спроса и пролила ведро на соседа снизу. Мужика с пуделем, который потом час выл под окнами, как будто именно ему разбили сердце.
Прошло две недели. Зина уехала обратно, оставив три банки лечо, вазу из гипса и ощущение, что после неё в квартире стало даже чище. Но и пусто. Как будто она, раздражающая и шумная, держала здесь какой-то баланс.
А Вика осталась одна.
Точнее — с ипотекой, нервами и сомнениями, что с ней что-то не так.
И вот тогда, в день, когда она наткнулась на банку с ключами, её осенило.
— Надо съездить на ту самую квартиру, что осталась от бабки, — сказала она вслух, сама себе, как будто от этого мысль станет менее сумасшедшей. — Ну а что, стоит она пустая. Хотя бы просто посмотреть. Отвлечься.
Эта квартира, на Академика Янгеля, когда-то принадлежала бабушке. После её смерти всё тихо и мирно перешло Вике по завещанию. Роман тогда скривился:
— Надо будет продать. Район не тот, кирпич трескается, соседи алкаши. Лучше вложим в студию в апартах.
— Это моя память, — резко ответила тогда Вика. — Там я в детстве гостила каждое лето. Мне снится этот коридор, понимаешь?
— Снится… — только и сказал он, и больше не поднимал тему.
С тех пор туда никто не ездил. Стояла себе тихо. Вику терзала мысль: продать — значит предать. А оставить — значит хранить... что? Плесень на кафеле?
Но в тот день ей вдруг показалось, что квартира зовёт её. Тупо, конечно. Но что, если именно там и есть тот воздух, которого ей не хватало?
Вика оделась, как будто идёт на похороны: чёрные брюки, блузка, строгий пиджак. Даже духи набрызгала — те самые, в которых когда-то пришла на первое свидание с Романом. Глупо, конечно, но вдруг почувствовала, как прежняя она просыпается. Та самая, до “молчаливых сред”, до белой кухни и подборок “правильных штор”.
Через сорок минут метро, пересадок и клятв не заходить в “Пятёрочку” на голодный желудок, она оказалась в старом панельном доме, у той самой двери. Ключ вошёл с хрустом. Дверь поддалась — и запах. Тот самый. Слегка пыльный, бабушкин, с ноткой валерианки и... чего-то своего. Как будто её встретили.
Квартира была пустая. Пожелтевшие обои, старая стенка, скрипучий пол. Но — родная.
Вика прошлась по комнатам, как по воспоминаниям. Зашла на кухню и остановилась.
За столом сидела женщина.
Худощавая, с крашеными в “баклажан” волосами, в халате. Пила чай. И смотрела на Вику, не моргая.
— Вы кто? — выдохнула Вика, хватаясь за дверной косяк.
— А вы кто? — спокойно спросила женщина, поднимаясь.
Они смотрели друг на друга. Две женщины. Две эпохи. Две противоположности.
— Я… хозяйка этой квартиры. Вика, внучка Антонины Петровны.
— А я — жена вашего двоюродного брата, Толяна. Мы тут с осени. У него инсульт был, прописали тишину. Вы, извините, давно не появлялись.
— Простите, ЧТО?
— Да вы не кипятитесь. Мы тут не как хозяева. Просто… ну как родня. Свои ж люди. Поможем, посмотрим. Тихо. Без пьянок.
— А кто вам ключи дал?!
— Тёща ваша. Мы с ней по линии тёти Зины.
Вика села прямо на пол.
— Всё-таки зря я с утра кофе без сахара выпила… — прошептала она.
Женщина поставила перед ней стакан с водой и села рядом.
— Пойдём-ка чай пить. Всё расскажу. У нас тут свои порядки. Главное — без крика. С Толиком нельзя, давление.
А у Вики в голове вдруг всплыл Роман.
“Свои люди, — говорил он, — сочтёмся. Только обычно — в суде.”
Вика поняла, что война только началась.
— А вот вы, Виктория, по роже вижу — городской человек. Всё по бумажкам, по закону. А у нас тут, знаете ли, душевно! — говорила Люська, жена двоюродного брата, разливая по стаканам чай из видавшего виды чайника с облупленной ручкой. — Мы с Толиком не вредные. На бабушкиной пенсии подлечиться хотели. Он ведь, бедный, и говорить толком не может...
Из дальней комнаты донёсся кашель, и у Вики снова по спине пошли мурашки. Толик. С детства помнила его с запахом “Тройного одеколона” и грязными ногтями. Один раз он подарил ей пластмассовую куклу без головы и назвал “современным искусством”.
— Подождите, — выдохнула она, — вы сейчас живёте в МОЕЙ квартире, без моего разрешения. Это вообще-то незаконно. Вторжение в частную собственность. Вы — никто!
— Я, между прочим, жена родного вам человека, — фыркнула Люська, поправляя халат. — А раз родня — значит, почти как вы. Только без понтов и маникюра.
— Маникюр у меня от стресса облез! — взвилась Вика. — Я сюда приехала — поплакать. Осмыслить жизнь. А тут вы, с Толиком!
— Ну вот, теперь вместе поплачем. А чего? Кровь ведь! — развела руками Люська, наливая себе ещё.
Кровь. Да уж. По этой логике, вся Кущёвка могла бы прописаться в её бабушкиной однушке.
Она вышла на балкон — точнее, на его остатки. Обшарпанный, с пластиковой сушилкой, на которой висело чьё-то цветастое бельё. Вдохнула пыль, присела на табурет. И тут зазвонил телефон. Роман.
— Ты что там устроила? — голос был холодный. — Мама сказала, ты выгнала больного человека на улицу. Прямо с инсультом. Прямо в тапках.
— А мама не хочет вспомнить, как она в феврале давала Люське ключи? — прошипела Вика. — Без спроса. Без звонка. Бабушкина квартира — моя. По завещанию. Юридически. Бумажка есть, можешь полизать.
— Не начинай. Там же семья…
— А я, по-твоему, кто?
Он замолчал. Это всегда был его козырь. Умел молчанием выбить из-под ног почву. Особенно когда был неправ.
— Ладно. Я приеду завтра. Разберёмся. Только без истерик, Вика. Не будь собой.
Он повесил трубку. А у неё на глазах выступили слёзы.
“Не будь собой.” То есть — молчи, терпи, не возмущайся, подставляй левую щёку. Своим же.
На следующий день он пришёл как на допрос — в светлой рубашке, без кольца, с выражением человека, которому уже неудобно, но надо “навести порядок”.
— Ты вообще понимаешь, как это выглядит? — говорил он, проходя по коридору, щупая обои, как эксперт в “Битве риелторов”. — Пожилой человек, а ты с ними — в суды. Это выглядит мелко.
— Это выглядит как собственность, Рома. Которая МОЯ. И в ней — ЛЮДИ. Не я к ним, а они — ко мне. На халяву. Со своей “душевностью”.
Из комнаты вышел Толик. В шортах и вязаных носках, с газетой в руках и бегающим взглядом.
— Здрасьте, Ромка, — кивнул он, явно не помня, когда последний раз мылся. — А ты, вроде, подрос.
— Толик… — Роман замялся. — А вы тут… как давно?
— С осени. Мать твоя пустила. Сказала — Вика на “психологической паузе”, а квартира простаивает. А у нас — давление, клиника, кости. Мы что, не люди?
— Люди. Только чужие, — холодно сказала Вика. — Рома, ты хоть понимаешь, что они не просто тут “пережидают”. Они считают, что имеют право. И ты с мамой — только подтверждаете это.
Тут появилась и мать Романа — Елена Павловна.
В своём стиле — бежевое пальто, перламутровая губная, строгий взгляд поверх очков.
— Так. Не повышай голос, Вика. Я знала, что ты рано или поздно начнёшь себя вести как… как ты. Но выгонять пожилых — это уже край.
— Край — это когда ты распоряжаешься тем, что тебе не принадлежит! — заорала Вика. — Я тебя пускала сюда? Это МОЯ КВАРТИРА! Где ты была, когда бабушка умирала? Где ты была, когда я тут полгода за ней ухаживала?
— Я была в санатории. У меня было давление, между прочим.
— Да у вас у всех давление! А совесть — пониженная! — Вика всплеснула руками. — Я сюда приехала хоть немного побыть собой. Понять, что дальше. А тут снова вы. Со своими ключами, “роднями” и моралью!
Толик отступил в комнату, бормоча что-то про тонометр. Люська вышла с корвалолом и начала пихать пузырёк Роману.
— На, держи. У неё опять истерика. Вам лучше уйти. Толик плохо спит после ваших визитов.
— Да ВАМ ВООБЩЕ ПОЛОЖЕНО СЮДА? — закричала Вика. — МЕНЯ СПРОСИЛИ?
Елена Павловна подошла к ней вплотную.
— Ты всегда была истеричкой, Виктория. С первых дней. Я не хотела тебе говорить, но мой сын достоин женщины поспокойней. Без вот этих твоих “у нас все свои”.
— Вот только не тебе говорить, кому он достоин! — прошипела Вика, и впервые в жизни шлёпнула кого-то. Не сильно. Но звонко.
Это была пощёчина. Свекрови. На старой кухне. В бабушкиной квартире.
— О, Господи, — прошептал Роман, закрывая лицо рукой.
Елена Павловна схватилась за сумку и величественно вышла, даже не обернувшись.
— Отлично, — хрипло сказал Роман. — Ты превзошла себя. Что дальше? Суд? Кастрюля на голову?
— Лучше. У меня есть юрист. И терпение. Хочешь, я по списку всех “своих” вызову, кто тут ночевал? Кто оставлял свои трусы в ванной? Кто выбросил бабушкину фотографию?
Он смотрел на неё долго. И впервые — не злился. Просто понимал.
— Ты изменилась, — тихо сказал он.
— Нет, Рома. Я просто вспомнила, кто я. И что я не гостиница.
Он вышел, оставив за собой запах мятного лосьона и закрытую дверь.
А Вика достала старое фото — бабушка, в саду, с ведром яблок. Улыбалась, как будто знала, что будет потом.
И вдруг поняла: теперь война не за квартиру.
А за себя.
Суд прошёл тихо. Подозрительно тихо.
Юрист с фамилией, как у режиссёра — Антипов, — коротко сказал:
— Никаких шансов у них. Завещание железное. Прописки нет, родства по прямой — тоже. Только крик и слюни.
И действительно. На первом заседании Толик не явился. Люська пришла в леопардовой кофте, с пакетом “АШАН” и папкой с какими-то «документами», в которых значились счета за воду и фотография Толика в инвалидном кресле.
Судья — женщина лет шестидесяти с острым каре — выслушала всё молча, поглядывая на неё, как на школьницу, забывшую сменку.
— Проживание не дает права собственности, — сухо сказала она. — Вынесем решение в пользу истицы.
И всё. Без драмы, без музыки, без триумфа.
Люська уехала в тот же вечер, хлопнув дверью так, что отвалился дверной глазок. Толика увезли на каталке. Соседка-старушка потом рассказывала, как он цедил сквозь зубы:
— Это не по-людски…
А Вика стояла посреди квартиры. И вдруг почувствовала… опустошение.
— Ну и кто теперь здесь, а? — прошептала она. — Свобода, говоришь?
Стало ясно: она победила. Но победа была с привкусом старого линолеума и крика в пустоту.
Через пару дней она вызвала мастеров. Старую мебель выкинули, обои сняли, на кухню поставили минимализм — без пафоса, но удобно. Как хотела бабушка. Ни тебе “молочных стен”, ни “скандинавского уюта”. Просто — дышать стало легче.
Появились цветы. Нормальные, живые. Не кактусы из “ИКЕА”. И тишина — не гробовая, а та самая, когда слышно, как чайник закипает, и ты ждёшь. Не кого-то, а просто — себя.
Именно в эту тишину однажды позвонили в дверь. Без звонка, без предупреждения.
Вика выглянула в глазок. Глазка не было. Ах да…
Открыла осторожно. На пороге стоял мужчина с чертежами в руках и огромной коробкой в другой. Высокий, в джинсах, с короткой щетиной и смешным шрамом на подбородке.
— Здравствуйте, вы Вика? Мне дали ваш номер, сказали, тут проект нужно обсудить — балкон, утепление, всё вот это.
— Кто дал?
— Я работаю с Антиповым. Он сказал: “У Вики новые этапы в жизни. Надо, чтобы кто-то с руками помог”.
Он зашёл. Поставил коробку на пол. Из неё выглянул перфоратор, провод, какая-то банка.
— Я — Андрей. Архитектор. Иногда строитель, иногда психолог.
— Вы всегда так сразу всё на стол выкладываете?
— Ну, хотите, я ещё про бывшую расскажу? Тоже любила белые кухни и молчаливые среды.
Они оба рассмеялись. Как-то легко. Будто репетиция жизни.
На следующее утро он принёс кофе. Настоящий, не растворимый. Сказал:
— Твоё одиночество закончилось. Теперь будем жить по моему плану.
— А если он мне не подойдёт?
— Значит, сделаем совместный. Я — архитектор. По компромиссам спец.
Через неделю они ехали вместе в “Леруа”. Он спорил про плитку, она — про люстру. А потом в его машине она сказала:
— Ты не против, если к нам иногда будет приезжать тётя Зина?
— Только если не будет мыть окна по ночам, — ответил он и сжал ей руку.
Роман позвонил через месяц.
— Хотел узнать… как ты. Мама до сих пор злится. Ты, кстати, могла бы извиниться.
— Я могла бы. Но не хочу. И больше не обязана.
— Ты с кем-то?
— Да.
— Кто?
— Не твоя семья.
Он повесил трубку.
А Вика села на подоконник новой кухни. Чёрной. Такой, какой ей всегда хотелось. И в глазах стояло не сожаление, не горечь.
А радость. Тихая. Как после дождя.
Иногда, чтобы найти дом, нужно выгнать оттуда всех “своих”.
Конец.