Есть в человеческой памяти особый отдел, где хранятся не события, а ощущения. Это архив запахов, вкусов, тембров голоса и прикосновений. Мой самый большой и самый ценный экспонат в этом архиве — это утренний запах свежесваренного кофе и маминых блинов. Только это была не моя мама. Это была Нина Ивановна, мама моего бывшего мужа. Моя бывшая свекровь. И тоска по ней, даже спустя шесть лет, иногда накрывает меня с такой силой, что перехватывает дыхание.
Эта тоска особенно остра сегодня. Мы сидим за столом в идеально убранной гостиной Тамары Павловны, мамы моего нынешнего, любимого и любящего мужчины, Максима. На накрахмаленной скатерти стоит безупречный фарфоровый сервиз. Разговоры текут чинно и предсказуемо: погода, политика, успехи Максима на работе. Тамара Павловна, элегантная женщина с прямой спиной и непроницаемым лицом, обращается ко мне ровно настолько, насколько этого требуют приличия. Она не груба. Она просто холодна. Ее вежливость — это стеклянная стена, толстая и звуконепроницаемая. Каждое мое слово, каждая попытка улыбнуться, кажется, разбивается об эту стену, не достигая цели.
Максим чувствует мое напряжение. Он незаметно накрывает мою руку своей под столом, и его тепло — единственное, что согревает меня в этой стерильной атмосфере. Я благодарно сжимаю его пальцы и мысленно переношусь на шесть лет назад, в другую кухню, в другую жизнь.
Кухня Нины Ивановны была сердцем ее небольшой, но невероятно уютной квартиры. Она не была идеальной. Старенький гарнитур, купленный еще в советские времена, выцветшие от солнца занавески в подсолнухах и мириады баночек со специями и травами. Но эта кухня была живой. Она пахла ванилью, корицей, печеными яблоками и, конечно, кофе.
Наше утро всегда начиналось одинаково. Я просыпалась от ароматов, доносившихся из кухни, и шла на этот запах, как в детстве на мамин голос. Нина Ивановна, маленькая, круглолицая женщина с лучистыми морщинками у глаз, уже стояла у плиты. На ней всегда был один и тот же передник в горошек. Она не оборачивалась на мои шаги, а просто говорила своим певучим голосом:
«Алинушка, доброе утро! Кофе тебе уже налила, пей, пока горячий».
И я садилась за стол, брала в руки свою любимую, щербатую с краю чашку и смотрела, как она колдует над завтраком. Ее руки, уже тронутые возрастной пигментацией, порхали с удивительной ловкостью, переворачивая блины или выкладывая на тарелку воздушные сырники. В эти утренние часы мы были вдвоем. Ее сын, мой тогдашний муж Стас, обычно либо еще спал после очередной «встречи с друзьями», либо уже уехал на работу, не позавтракав.
Эти утренние полчаса были нашим священным ритуалом. Мы говорили обо всем на свете. Я рассказывала ей о своей работе в библиотеке, о смешных читателях и занудном начальстве. Она — о рассаде помидоров, которую высадила на балконе, о новой книге, которую прочла, о своей молодости, прошедшей в маленьком сибирском городке. Она никогда не лезла ко мне с непрошеными советами, не поучала, не критиковала. Она просто слушала. И в ее внимании было столько искреннего участия и тепла, что я чувствовала себя понятой и принятой, как никогда раньше.
Наша дружба зародилась не сразу. Когда Стас впервые привел меня знакомиться с мамой, я ужасно волновалась. Я готовилась к допросу с пристрастием, к оценивающим взглядам, к образу грозной «свекрови-монстра» из анекдотов. Но вместо этого я встретила женщину, которая посмотрела на меня с таким открытым, добрым любопытством, что вся моя броня рассыпалась в прах. Она просто сказала:
«Какая славная девочка. Проходите, дети, я как раз пирог испекла».
Стас был ее единственным, поздним и горячо любимым сыном. Возможно, поэтому она так отчаянно хотела, чтобы он был счастлив, и была готова полюбить любую, кто, по ее мнению, мог это счастье ему дать. А я тогда была по уши влюблена в ее Стаса — веселого, обаятельного красавца, который умел говорить комплименты и устраивать незабываемые свидания.
Поначалу он был идеальным. Цветы без повода, романтические ужины, клятвы в вечной любви. Мы быстро поженились и, так как своего жилья у нас не было, стали жить у Нины Ивановны. Она ничуть не была против. Наоборот, казалось, она была счастлива, что ее дом снова наполнился жизнью.
Очень скоро романтический флер начал спадать. Оказалось, что веселье и обаяние Стаса были предназначены в основном для внешнего мира — для его многочисленных друзей, коллег, случайных знакомых. Дома он превращался в молчаливого, угрюмого человека, приросшего к дивану и экрану телевизора. Его «встречи с друзьями» становились все чаще и дольше. Он мог уйти вечером и вернуться под утро, бросив короткое «отдыхали с парнями». На все мои вопросы и попытки поговорить он отвечал раздраженным: «Алин, ну не начинай. Я устал».
Я оставалась одна. Но не совсем. У меня была Нина Ивановна.
Именно в те вечера, когда Стаса не было дома, наша дружба окрепла и превратилась в нечто большее. Мы вместе смотрели старые фильмы, которые она так любила. Она научила меня печь свой фирменный яблочный пирог. Я помогала ей с ее балконным огородом, и она с горящими глазами рассказывала мне про каждый сорт помидоров, про то, как правильно их подвязывать и пасынковать.
А летом наступало наше любимое время. Вечером, когда спадала жара, мы выносили на балкон два старых плетеных кресла, бутылку недорогого красного вина и два бокала. Мы сидели под звездами, вдыхая пряный аромат томатной ботвы и ночных фиалок, и вели бесконечные разговоры. Это был наш мир, наша женская территория, куда не было доступа мужчинам.
Именно там, на балконе, Нина Ивановна рассказывала мне о своей жизни. О голодном послевоенном детстве, о первой любви — летчике, погибшем на учениях, о том, как она встретила отца Стаса, как строила этот дом, как в одиночку поднимала сына после ранней смерти мужа. Она говорила без жалоб, с какой-то светлой грустью, как будто перелистывала страницы давно прочитанной книги.
И именно там она говорила о своей главной мечте.
— Внуков хочу, Алинушка, — говорила она, глядя на звезды. — Так хочется понянчить, побаловать. У тебя бы получилась замечательная мама. Ты такая… теплая. Стасу с тобой повезло. Он просто глупый еще, не понимает своего счастья.
Я слушала ее и чувствовала, как к горлу подступает ком. Мне тоже хотелось детей. Хотелось полной, настоящей семьи. Но я смотрела на свою жизнь и понимала, что она — лишь имитация. Муж, который был мне чужее, чем его собственная мать. Дом, в котором я чувствовала себя своей только рядом с ней.
Постепенно я начала замечать и другие вещи. Затяжные командировки Стаса, о которых его начальник был не в курсе. Странные звонки и сообщения, которые он спешно удалял. Однажды я нашла в кармане его пиджака чек из ювелирного магазина на покупку женского кулона. Это был не мой день рождения и не наша годовщина.
Я не хотела верить. Я гнала от себя подозрения, пыталась найти им логическое объяснение. Но правда была слишком очевидной.
В тот вечер, когда мои подозрения окончательно подтвердились — я увидела его в кафе с другой девушкой, он держал ее за руку и смотрел на нее тем самым влюбленным взглядом, которым когда-то смотрел на меня, — я не устроила скандал. Я просто молча вернулась домой. Стаса еще не было. Я зашла на кухню, где Нина Ивановна читала книгу. Она подняла на меня глаза и все поняла без слов.
— Алинушка, деточка, что случилось? — она подошла и обняла меня.
И я разрыдалась. Навзрыд, как ребенок, уткнувшись в ее плечо, пахнущее домом и чем-то неуловимо родным. Я рассказала ей все. Про свои подозрения, про чек, про то, что увидела их в кафе. Она гладила меня по голове и молчала. А потом сказала тихо:
— Я догадывалась. Прости меня, Алина. Прости, что воспитала такого дурака.
В ту ночь мы до утра просидели на балконе. Но мы не пили вино. Мы пили чай с мятой и молчали, глядя на гаснущие звезды. И это молчание было красноречивее любых слов. Я поняла, что ухожу не только от мужа. Я ухожу от нее. От своей второй мамы, от лучшей подруги. И эта потеря была для меня страшнее и болезненнее, чем предательство Стаса.
Разговор с ним был коротким и уродливым. Он не отрицал. Пытался что-то говорить про «кризис», про то, что «все не так просто». Я не стала слушать. Я просто собирала вещи. Нина Ивановна помогала мне. Она молча складывала в чемодан мои книги и платья, и я видела, как по ее щекам текут слезы.
Когда я уже стояла в дверях, она крепко обняла меня.
— Я всегда буду тебе рада, дочка, — прошептала она. — Звони. Приезжай. Не забывай меня.
Я обещала. И первое время мы действительно созванивались. Я рассказывала ей, как устроилась на новой съемной квартире, как нашла другую работу. Она — про свою рассаду и про то, что Стас съехал от нее к той, другой. Но постепенно наши звонки становились все реже. Жизнь затягивала. У каждой из нас была своя боль, и напоминать друг другу о прошлом было тяжело. Наш мир, построенный на утреннем кофе и вечернем вине, медленно рассыпался, оставляя лишь фантомную боль и светлые воспоминания.
Прошло два года, прежде чем я смогла снова открыть свое сердце. Максим ворвался в мою жизнь стремительно и надежно. Он был полной противоположностью Стаса. Спокойный, основательный, невероятно внимательный. Он не говорил громких слов о любви, он доказывал ее поступками. Он помнил, какой чай я люблю, замечал, когда у меня плохое настроение, и всегда был рядом, когда мне это было нужно. С ним я впервые почувствовала себя в безопасности. Я поняла, что такое настоящее партнерство, когда ты не одна, когда есть «мы».
Знакомство с его мамой, Тамарой Павловной, было для меня важным шагом. Я, наученная горьким опытом, понимала, как много значат отношения с семьей партнера. Я так надеялась, что мы подружимся. Я мечтала, что у меня снова появится близкий человек, старшая подруга.
Но с первой же встречи я наткнулась на ту самую стену вежливой холодности. Тамара Павловна была вдовой известного профессора, женщиной из другого социального круга, с другими ценностями. Она осмотрела меня, простую библиотекаршу, с вежливым, но очевидным неодобрением. Она никогда не говорила ничего плохого. Но в ее взгляде, в ее интонациях, в том, как она подчеркнуто называла меня на «вы», я читала одно: «Ты не пара моему сыну».
Максим видел это. Мы много раз говорили об этом.
— Мама просто такая, — вздыхал он. — Она закрытый человек. Она переживает за меня, хочет, чтобы я был счастлив. Просто она не умеет показывать свои чувства. Дай ей время.
Но время шло, а стена не становилась тоньше. Я старалась. Я приносила ей цветы, пекла пироги по рецепту Нины Ивановны, пыталась завести разговор о книгах, о театре. Все было тщетно. Она вежливо благодарила, пробовала кусочек пирога и переводила разговор на другую тему. Она не пускала меня в свой мир. Я была для нее лишь «женщиной моего сына». Функцией.
И вот сейчас, сидя за этим безупречно сервированным столом, я смотрю на холодное, красивое лицо Тамары Павловны и с пронзительной тоской вспоминаю другое лицо — родное, в сеточке морщин, и другую кухню, где пахло любовью.
Вот он, ироничный парадокс моей жизни. Судьба как будто поставила меня перед выбором, предложив два неполноценных комплекта. В первом был мужчина-пустышка, изменщик и эгоист, но в придачу к нему шло сокровище — лучшая на свете свекровь, ставшая мне мамой. Во втором — золото, а не мужчина. Любящий, верный, надежный, моя каменная стена. Но за этой стеной — другая стена, ледяная, которую воздвигла его мать.
Не может быть везде все гладко. Жизнь — это искусство компромисса. И я свой выбор сделала. Я выбрала любовь и уважение мужчины, с которым хочу прожить всю жизнь. Я выбрала Максима. И я ни о чем не жалею.
Но иногда, тихими летними вечерами, когда мы с Максимом сидим на нашем новом, современном балконе с бокалом хорошего вина, я смотрю на звезды и вспоминаю другой балкон. Тот, что пах помидорной ботвой и сиренью. Я вспоминаю тихий, певучий голос и теплые, шершавые руки. Я вспоминаю Нину Ивановну. И скучаю по ней так сильно, как только можно скучать по человеку, который был тебе не родным по крови, но стал родным по духу.
И я понимаю, что она тоже была частью моего выбора. Может быть, именно ее тепло, ее безусловное принятие и наша тихая женская дружба научили меня ценить настоящее. Она показала мне, какой может быть любовь — не та, что в словах, а та, что в поступках. И разглядев эту любовь в Максиме, я смогла ухватиться за нее и не отпустить.
Я поднимаю бокал, мысленно чокаясь со звездой, которая ярче всех. «Спасибо, мама Нина», — шепчу я. И тепло руки Максима, сжимающей мою, становится ответом на все мои невысказанные вопросы.
