Начало тут
Дверь приоткрылась шире. Людмила Максимовна стояла на пороге, выглядевшая вдруг маленькой и потерянной, без привычной брони критики.
— Найти? — повторила она, и в ее голосе прозвучала незнакомая нотка сомнения. — А если... если она не захочет? Если я... испортила все окончательно?
Сергей увидел в ее глазах не притворный, а настоящий страх — страх потерять сына, страх остаться одной в этом вдруг опустевшем и враждебном мире, который она сама и создала своими придирками.
— Попробуем, мама, — сказал он твердо, хотя сердце бешено колотилось. — Попробуем честно. Без твоих замечаний «на всякий случай». Без моих отмашек. Сейчас я позвоню еще раз.
Он набрал номер. Снова долгие гудки. Сергей уже хотел бросить трубку, как вдруг на другом конце кто-то снял трубку. Молчание.
— Оля? — выдохнул он. — Оль, это я. Где ты? Я... мы... — он запнулся, глядя на мать, которая замерла, затаив дыхание. — Мы волнуемся. Я волнуюсь. Ужасно. Прости меня. Прости нас.
— Я у Кати, — прозвучал в трубке глухой, заплаканный голос Ольги. — На окраине. Не приезжай. Не хочу видеть. Не сейчас.
— Оль, пожалуйста... — начал Сергей, но услышал короткие гудки. Она положила трубку.
— Не хочет? — тихо спросила Людмила Максимовна. В ее голосе не было привычного сарказма, только усталость и горечь.
— Пока нет. У подруги. — Сергей опустился на стул у столика. — Сказала не приезжать. Не хочет видеть.
— Ну что ж... — Людмила Максимовна отвернулась, будто рассматривая узор на обоях. — Значит, так ей лучше. Без моих... замечаний. — Последнее слово далось ей с трудом, как признание вины.
— Мама, — Сергей поднял на нее глаза. — Ты понимаешь, почему ей лучше? Почему она не хочет видеть? Не меня даже — нас?
Свекровь вздрогнула. Она медленно подошла к дивану в гостиной, опустилась на край.
— Я... Я не хотела ее обижать, Сережа. Честное слово. Я думала... — Она искала слова, непривычные для своего лексикона. — Думала, направляю. Учу. Чтобы ты не страдал от беспорядка, от невкусной еды. Как твой отец... Он ведь ценил порядок.
— Папа ценил тебя, мама! — Сергей встал, подошел к ней. — А порядок и еда были просто... твоей заботой о нем. Твоим способом выразить любовь. Но Оля — она не ты! Ее любовь — в другом! В том, что она выбивается из сил, чтобы я был сыт, даже если пирог кисловат! В том, что она терпела твои придирки три года, потому что любит меня! А ты видела только криво повешенное полотенце!
Людмила Максимовна сидела ссутулившись, глядя в свои сцепленные на коленях руки. Костяшки пальцев побелели.
— Я... Не умею по-другому, — прошептала она. — Весь мой мир... Был в этом порядке. В контроле. Когда твой отец умер... — Голос ее дрогнул. — Остался только порядок. И ты. Я боялась... Что если все не будет идеально, я потеряю и тебя тоже. Что ты уйдешь, как она сейчас. И я... Я давила. На нее. Чтобы она была... идеальной хозяйкой. Чтобы ты был доволен и остался.
Сергей смотрел на мать, и впервые за много лет он увидел не властную хозяйку, а испуганную, одинокую женщину, которая десятилетиями прятала свою боль и страх за ширмой бесконечных придирок и претензий к миру, который изменился без ее мужа.
— Мама, — Он сел рядом, осторожно положил руку на ее холодную ладонь. — Я никуда не уйду. Я твой сын. Но Оля — моя жена. Моя половина. Без нее... Я тоже не могу. Нам нужно научиться жить втроем. Или... — Он не договорил, но смысл повис в воздухе.
— Или ты уйдешь с ней, — закончила она за него, и в голосе ее не было упрёка, только горькое понимание. — Я поняла, Сережа. Поняла сейчас... Слишком поздно, да? — Она подняла на него глаза. В них стояли слезы, которых Сергей не видел с похорон отца.
— Не поздно, мама. Если мы будем честны. Если ты... попробуешь. Хотя бы попробуешь.
— Что... что я могу сделать? — спросила она беспомощно. — Она же не хочет меня видеть.
— Может быть... не видеть. Но услышать? — Сергей поднял телефон. — Позвонить? Просто... попробовать сказать. То, что ты сказала мне. Без оправданий. Просто... извиниться? По-настоящему.
Людмила Максимовна побледнела. Извиниться? Перед невесткой? Это казалось немыслимым. Унизительным. Старые привычки, старые обиды подняли голову. Но она посмотрела на лицо сына – измученное, с тенью безнадежности. Вспомнила его слова: «Без нее я тоже не могу».
Она медленно протянула руку.
— Дай... Дай телефон.
Сергей набрал номер, передал ей. Рука Людмилы Максимовны дрожала. Она прижала трубку к уху. Гудки. Казалось, они звучали вечность. Сергей замер, боясь дышать.
— Алло? — снова голос Ольги, настороженный, усталый.
— Ольга... это... это Людмила Максимовна. — Голос свекрови звучал чужим, сдавленным. — Я... я звоню не затем, чтобы что-то объяснить или... — она сглотнула ком в горле, — Я звоню, чтобы сказать... что я была неправа. Ужасно неправа. Все эти годы. Моя критика... мои придирки... это была не забота. Это была... моя глупость. Моя... трусость. — Она замолчала, задыхаясь. На другом конце молчали. — Я отравляла тебе жизнь. Отравляла жизнь моему сыну. Я... я этого не понимала. Вернее, не хотела понимать. Прости меня, Ольга. Пожалуйста. Если... если можешь. Я не требую. Я просто... прошу.
Тишина в трубке затягивалась. Людмила Максимовна сжала глаза, ожидая грубого слова. Но вместо этого услышала тихий, прерывистый вздох.
— Людмила Максимовна... — голос Ольги дрожал. — Сейчас я не могу... Я не верю. Мне очень больно. И страшно, что все начнется снова. Я устала.
— Я знаю, — прошептала свекровь. — Знаю, что устала. И я не прошу тебя верить. Сразу. Я... Я просто хотела сказать. Что вижу. Что понимаю. Хотя бы теперь. И что... Я хочу попробовать. Попробовать быть... другой. Лучше. Если ты... Если вы с Сергеем... Дадите мне шанс. — Она передала телефон сыну, не в силах больше говорить. Слезы текли по ее щекам, смывая слой привычной холодной маски.
— Оль? — осторожно спросил Сергей.
— Я... Я услышала, — сказала Ольга. Голос ее был тихим, но лед тронулся. — Это... Неожиданно. Я не знаю. Мне нужно время.
— Конечно, солнышко, сколько угодно, — поспешил сказать Сергей, чувствуя, как в груди теплеет от надежды. — Я могу... Я могу приехать? Просто поговорить? Только я. Без... Без решений. Просто увидеть тебя. Убедиться, что ты в порядке.
Пауза.
— Хорошо, — наконец сказала Ольга. — Приезжай. Через час. Мне тоже... Нужно тебя видеть.
Сергей вернулся глубокой ночью. Ольга не приехала с ним. Но в его глазах светилась осторожная надежда. Они говорили долго. Плакали. Обнимались. Она сказала, что услышать такое от свекрови – шок. Что ей страшно верить. Что она не готова сразу вернуться в ту же атмосферу.
— Она хочет попробовать, Оль, — убеждал Сергей, держа ее руки. — Искренне. Я видел... Это было настоящее. Она плакала.
— Я знаю, Сереж, — Ольга устало провела рукой по лицу. — Я услышала. Но слова... это одно. А жить — другое. Я не могу снова... Я не переживу еще одного «кисловато» или «не так вымыто». Мне нужно время. И... гарантии.
— Какие? — спросил он, готовый на всё.
— Во-первых, — сказала Ольга твердо. — Мы ищем варианты. Отдельную квартиру. Снимать. Покупать. Не знаю. Но жить втроем в одной квартире после всего... Я не могу. Не сейчас. Во-вторых... — она посмотрела ему прямо в глаза, — твоя мама идет к психологу. Хотя бы на несколько консультаций. Чтобы разобраться в себе. В своих страхах. Чтобы научиться общаться без токсичности. И в-третьих... — ее голос дрогнул, — ты. Ты больше никогда не отмахиваешься. Ты — моя стена. Если она сорвется, ты останавливаешь ее. Ты на моей стороне. Не между, а на моей стороне. Иначе... Иначе нам не по пути, Сережа.
Сергей согласился. На всё. Он вернулся домой один, но с планом. С решимостью.
Утро застало Людмилу Максимовну на кухне. Необычайно тихой и неприбранной. Она сидела за столом, пила чай, глядя в окно. На столе не было идеальной скатерти. Чашка стояла без блюдца.
Сергей вышел, увидел ее.
— Я говорил с Олей, — сказал он. — Она не вернулась сегодня. Но... Она услышала тебя. И согласна попробовать. С условиями.
Он изложил условия. Людмила Максимовна слушала молча. Когда он произнес "психолог", она вздрогнула, но не возмутилась. Кивнула.
— Отдельная квартира... — она произнесла задумчиво. — Да... Наверное, это... необходимо. А психолог... — она замолчала, потом тихо добавила: — Хорошо. Я... попробую. Если это поможет... вам.
— Поможет нам, мама, — поправил Сергей. — Всем нам.
Она кивнула, не глядя на него. Потом встала, подошла к раковине. Там все еще стояла ее вчерашняя тарелка с пирогом. Она взяла ее, посмотрела на смятый, подсохший кусок. Потом неожиданно отломила еще один маленький кусочек, положила в рот. Помолчала.
— Да, кисловат, — сказала она тихо, но без прежней язвительности. Просто как констатацию. — Но... на самом деле, яблоки дают приятную кислинку. А корочка... вчера была сыровата, а сейчас... как раз. — Она поставила тарелку. Помолчала. — Я... я могла бы испечь другой? Когда... когда Ольга вернется? Просто... чтобы показать... что я тоже могу. Что не только критиковать.
Сергей смотрел на мать. На ее неуверенную попытку, на робкое предложение «показать». Это был не идеальный пирог примирения. Это был первый, корявый, но честный шаг. Шаг от разрушительной критики к попытке сделать что-то хорошее. Пусть даже через пирог.
— Думаю, Ольга это оценит, мама, — сказал он, и в его голосе впервые за долгое время прозвучала теплая нота. — Когда она будет готова.
Долгий путь к миру только начинался. Возвращение Ольги в этот дом не было триумфальным. Оно было осторожным, через неделю, с чемоданом и настороженным взглядом. Но на кухонном столе, рядом с чашкой чая, который налила ей молча Людмила Максимовна (без комментариев), лежал аккуратный список риелторов. И визитка психолога. Это были не слова, а действия. Малые, но значимые. И в воздухе, наконец, не висела тяжелая тишина ожидания ссоры, а дышала хрупкая, едва уловимая надежда. Надежда на то, что «правильно» — это не только идеальный пирог и выглаженные полотенца, но и уважение, попытка понять и простить. Даже если это очень трудно. Особенно когда трудно.