Галина просыпается от запаха — насыщенного, тёплого, немного приторного. В доме ещё темно, только за окном начинает сереть небо. Она мгновение лежит, прислушиваясь. Со стороны кухни слышится бульканье, лёгкий звон посуды, и вдруг — громкий голос, как будто специально, чтобы её разбудить:
— Галина, у тебя опять молоко убежало! Я же говорила — надо стоять над кастрюлей и следить!
Галя моргает, сбитая с толку. Она точно не ставила молоко. Её губы едва шевелятся:
— Я не варила молоко...
Но свекровь, похоже, не слышит. Или делает вид, что не слышит. Галя скидывает с себя одеяло, накидывает халат и босиком идёт по прохладному полу. У двери кухни задерживается на секунду, чтобы выдохнуть.
— Это не моё молоко, Валентина Григорьевна, — говорит она, входя в кухню.
Свекровь сидит за столом. Её спина прямая, волосы аккуратно заколоты, на ней тёплая фланелевая кофта в мелкую клетку.
— А кто же тогда поставил? — язвительно кидает она. — Молоко само вскипело и убежало, так что ли? У нас теперь в доме всё само собой варится. Плита у тебя, как в сказке, видать волшебная.
Она качает головой, театрально вздыхает:
— Всё приходится делать самой. Даже молоко кипятить. А мне, между прочим, уже восемьдесят лет.
На плите кипит кастрюлька. Пар стелется по стенке, и запах становится ещё насыщеннее. Галя машинально берёт салфетку, чтобы протереть плиту.
Галя хочет ответить, но вместо этого открывает холодильник и машинально, достаёт яйца — не потому что действительно собирается завтракать, а просто чтобы занять руки, чтобы не сорваться. Она мечтала о тихом утре, ведь сегодня выходной. Хотела сделать себе кофе, спокойно позавтракать. Может, даже почитать. Но уже понимает — это утро будет как и все предыдущие.
Свекровь тяжело вздыхает, поправляет под собой подушку на стуле и снова бросает фразу, будто между делом, но с колкостью:
— Ты бы хоть соли поменьше клала. У меня потом давление скачет, сердце стучит, будто загнать меня в гроб хочешь. Как будто тебе всё равно, что со мной будет.
Галя замирает. Эти слова она слышит не в первый раз, но каждый раз они больно царапают. Не потому, что правда, а потому, что за ними — обвинение, бесконечные упрёки в её сторону. Как будто она всё делает назло. Как будто всё, что бы она ни сделала, всё равно окажется недостаточным. Как будто любое её усилие всегда будет не тем, не так, не туда.
Внутри поднимается знакомое чувство — не ярость, нет. Скорее, безысходность. Как будто всё, что она делает, не имеет никакого смысла. Она хочет сказать что-то резкое, но вместо этого просто закрывает дверцу холодильника. Холод обдаёт лицо, и это немного отрезвляет.
Галя закрывает холодильник, медленно поворачивается:
— Я тогда только себе приготовлю. Всё равно ведь, что бы я ни сделала — для вас это не так, не то и не вовремя. Ни разу вы не сказали, что вкусно. Всегда только упрёки.
— А я что, не человек? Не заслужила, чтобы меня на старости лет кормили по-человечески? Мать твоего мужа, между прочим!
Галя смотрит на неё. В груди растёт ощущение кома. Как будто что-то тёплое и тяжёлое застряло под рёбрами. Она делает шаг к плите, ставит кастрюлю с водой, чтобы сварить яйца.
— А вам, Валентина Григорьевна, можно варить отдельно. Так будет лучше для всех.
— Ах, вот как. Ясно, уже и не нужна никому. Стала обузой. Всё терпела, всё делала для вас — а теперь, значит, варись сама никому ненужная бабка, ну-ну.
Галя не отвечает. Глаза скользят по окну. Там серое утро, капли на стекле. Сухие ветки деревьев тянутся вверх. Всё как у неё внутри.
Спустя несколько минут из спальни выходит Сергей. Он чешет затылок, глаза заспанные, на лице — раздражение.
— Что происходит? Я только глаза открыл.
— Я сказала, что больше не буду готовить для твоей матери отдельно. Надоело, — говорит Галя, стараясь не повысить голос.
Сергей смотрит на неё, потом на мать. Его губы сжимаются в тонкую линию:
— Ты чего начинаешь? Ты же знаешь, мама по-другому питается. Ей солёное нельзя — у неё давление. Что, правда так трудно для неё отдельно супчик без соли сварить? Она ведь старая. Неужели так сложно чуть-чуть подстроиться под человека, который тебя принял в свою семью как дочь?
— Сложно. Потому что я не повар в доме престарелых. Я устала всё время угадывать и оправдываться.
Он шумно вдыхает, лицо заливает раздражение, и он резко оборачивается к ней:
— Ты можешь хоть раз просто промолчать? Она старая! Она мать моя! Ты всё время её задеваешь, прикапываешься, даже в таких мелочах, как соль. Тебе вечно что-то не так!
Валентина Григорьевна театрально вздыхает:
— Я же молчу, терплю. А она каждый раз как заноза. Слово доброе не скажет, всё с упрёком.
Сергей поднимает руку, сжимая пальцы:
— Всё! Мне надоело это! Уходи в свою комнату и сиди там! Пока перед мамой не извинишься — можешь вообще сюда не выходить!
Тарелка со стола вдруг срывается, глухо ударяется об угол стола и разлетается на мелкие кусочки. Они летят в разные стороны. Свекровь вжимается в спинку стула:
— Серёженька, ну зачем... Она же специально... Специально тебя провоцирует.
Галя застывает. Внутри у неё будто лопается тонкая пружина. Она смотрит на него — и не узнаёт. В нём будто кто-то другой. Чужой, грубый, безжалостный.
— Значит, теперь я наказанная, да? По комнатам разгоняешь? Ну что ж, Серёжа… — голос у неё ровный, но в глазах горят слёзы. — Только не забывай, что я тебе не девочка, которую можно выставлять за дверь.
Галя молчит. Смотрит на черепки, на растёкшийся суп, будто пытаясь осознать, что только что произошло. Внутри — опустошение и странное оцепенение, как после громкого хлопка в тишине. Казалось бы, ничего страшного, просто разбитая тарелка. Но именно в этот момент она ясно понимает — здесь, в этой квартире, её больше никто не слышит. И, кажется, давно уже не хочет слышать. Потом выходит. Не спеша. Идёт в комнату, достаёт сумку. Паспорт, ключи, тёплый шарф. Через минуту возвращается с маленькой сумкой.
Сергей на пороге:
— Ты что, серьёзно?
— Серьёзнее не бывает. Мне надоело быть на побегушках. И слушать, как меня по утрам обвиняют в убежавшем молоке, которое я даже не ставила на плиту. Сергей открывает рот, будто хочет что-то сказать, сделать шаг навстречу, но замирает. Внутри него борются злость, вина и растерянность. Он стоит, сцепив руки, словно удерживая себя от лишнего слова. А в этот момент позади сипит мать:
— Пусть идёт, — фыркнула Валентина Григорьевна. — Всё равно ещё сама прибежит. Куда она, по-твоему, денется? Её и так в жизни никто, кроме тебя, не держит.
Галя проходит мимо них, не оборачиваясь. Открывает входную дверь, и только тогда говорит:
— Я пошла. Потому что если останусь — перестану уважать себя совсем.
Дверь за ней захлопывается с глухим звуком. А в квартире на мгновение становится так тихо, будто всё замерло.
А Галя, спускаясь по лестнице, вдруг чувствует лёгкость. Странную, пугающую и одновременно успокаивающую.
Улица встречает её холодным воздухом и сыростью. Галя натягивает шарф, плотнее запахивает пальто и идёт куда глаза глядят. Сначала просто идёт — без цели, без мыслей, с гулом в голове, будто кто-то включил старое радио между станциями. Шипение, обрывки воспоминаний, обида, усталость, как фоновый шум, не дающий сосредоточиться ни на чём. Потом поворачивает в сторону трамвайной остановки.
Она садится в вагон, едет до конца маршрута, выходит. Бродит по незнакомым дворам, пока не замечает на углу кофейню. Заходит туда, чтобы согреться. Заказывает чай, садится у окна.
И вдруг — тихо, почти невидимо — приходит чувство. Не страха. Не обиды. А свободы. Как будто у неё впервые нет графика, нет обязанностей, нет чужих голосов, нависающих над ней. Только её дыхание, горячая чашка в руках и улица за стеклом.
— У вас всё в порядке? — тихо спрашивает бариста, молоденькая девушка с косичкой.
Галя улыбается — впервые за долгое время, кивает:
— Всё хорошо. Просто я… впервые за много лет не знаю, куда мне идти.
— Иногда это лучший момент, — отвечает девушка и уходит к стойке.
Галя сидит долго. Потом набирает бывшую коллегу по школе — Веру, которая недавно предлагала заехать в гости. Та сразу же зовёт:
— Приезжай, у меня диван свободный. И вообще, тебе давно пора отдохнуть.
Галя едет к ней. В квартире Веры уютно пахнет яблоками и корицей. Там кошка, тёплые пледы и разговоры до поздней ночи. Галя рассказывает, как ушлаиз дома из-за скандалов со свекровью и мужем. Без подробностей, но с тяжестью. Вера не перебивает. Только подливает чаю и говорит:
— Ты молодец. Хоть сейчас поживи для себя.
На следующее утро Галя идёт в парк. Просто так. Вдыхает запах лип и мокрой земли. Понимает: у неё впервые за много лет есть день, который принадлежит только ей. Она заходит в книжный, покупает блокнот, возвращается домой и начинает рисовать планировку маленькой кухни. Такой, какой бы она хотела видеть у себя. Не у свекрови. Не «как удобно Сергею». А своей — светлой, с полками под специи и деревянными ящиками.
В следующие дни она помогает Вере с её онлайн-курсом по интерьерному дизайну: сортирует презентации по стилям, подбирает иллюстрации, помогает с описаниями для уроков. Ей это неожиданно интересно — всё складывается логично, красиво, с чувством вкуса, которого ей самой всегда не хватало реализовать. Ощущает, как голова снова включается в работу. Её начинает затягивать процесс — приятно, интересно, спокойно. Вера платит немного, но для Гали это не важно:
— Я не ради денег. Я просто впервые чувствую, что делаю что-то, что кому-то нужно — и это не борщ.
А однажды утром звонит Сергей.
— Ну что, отдохнула? Возвращайся домой. Мама извинилась, говорит, перегнула. Давай, заканчивай глупости.
Галя молчит. Его голос звучит привычно, как раньше. Но внутри у неё — ничего. Ни злости, ни радости. Только ясность.
— Я не могу вернуться туда, где меня не уважают, — говорит она спокойно. — Не хочу снова становиться невидимкой в собственном доме.
Он молчит пару секунд. Потом коротко бросает:
— Ну смотри сама. Надоест болтаться — звони.
Звонок обрывается. А Галя остаётся сидеть с телефоном в руке, ощущая внутри странную, тихую уверенность. Как будто в ней что-то прояснилось, выпрямилось. Не облегчение, не радость — а спокойная твёрдость, будто она впервые за долгое время встала на свою землю. Ей не больно. Ей… спокойно.
Она открывает свой блокнот и продолжает рисовать. Там — её кухня. Её жизнь. И никакой соли в ней больше никто не пересыплет.
Проходит неделя. Потом ещё одна. Сергей не звонит. Не пишет. Галя тоже не тянется — впервые в жизни она живёт не в ожидании, не в тревоге, не в попытке заслужить. А просто живёт.
В один из прохладных субботних вечеров, когда на улицах уже горят фонари, а в воздухе пахнет выпечкой из ближайшей кондитерской и мокрым асфальтом, Вера зовёт её на мастер-класс по флористике. Галя сначала отнекивается, но потом идёт — и там, среди цветов, лент и тёплого света, будто на миг попадает в другую жизнь. Они смеются, собирают композиции, пьют чай с имбирным печеньем. Один из участников — Алексей, преподаватель архитектурного колледжа, высокий, с лёгкой сутулостью и добрыми глазами — наклоняется к ней, замечая, как она неуверенно крутит ленту вокруг стебля.
— В первый раз здесь, да? — спрашивает он, подхватывая у неё ленту, которая запуталась в пальцах.
Галя чуть смущённо улыбается:
— Это видно?
— Чуть-чуть. Но зато сразу ясно, что вы не из тех, кто делает по шаблону.
Она опускает глаза на цветы, медленно поправляет зелень в композиции:
— Я просто давно ничего не делала для себя. Без пользы. Без обязанностей. Приятно что-то творить, где никто не поправит и не скажет, что это неправильно.
Он смотрит на неё с интересом, чуть наклоняя голову:
— Красиво получается, — говорит он, слегка наклоняясь ближе. — Видно, что вы заранее представляете, как всё должно выглядеть. Не просто накидываете цветы, а выкладываете с чувством. Аккуратно, уверенно. Точно и спокойно.
Галя смотрит на него и вдруг чувствует, как внутри сдавливает грудь, будто на секунду не хватает воздуха. А потом становится легко, спокойно, словно кто-то наконец снял с плеч груз. Её просто увидели. Без претензий, без требований. Не флирт, не романтика — а ощущение, что её услышали. Что она здесь — и её видят.
Они продолжают работать молча, в тишине, где слышен только шелест зелени и звон чашек на столе.
Галя возвращается домой лёгкой. Она давно не чувствовала себя интересной. Не хозяйкой, не работницей, не супругой, а просто женщиной, с которой хотят поговорить. Которую замечают.
На следующий день приходит сообщение от Сергея: «Мы с мамой сегодня к тебе заедем. Я хочу кое-что обсудить».
Галя читает сообщение вслух. Вера, отложив ложку, прищуривается:
— Ясно. Он, как обычно, думает, что всё обойдётся. Захочет, чтоб ты вернулась — и ты сама всё забудешь. Приедет, и как ни в чём не бывало.
Галя встаёт, медленно вытирает руки от муки. В кухне пахнет корицей, тесто дышит теплом, а внутри у неё — уже по-другому.
— Пусть приезжает. Но я теперь не та, что вечно молчит и проглатывает. Если он думает, что достаточно пару слов и всё снова будет, как было — он сильно ошибается.
Вечером, уже в темноте, Галя слышит звонок. За дверью — Сергей. Уставший, глаза красные, в руках — папка с документами. Рядом — его мать, с поблёкшим лицом и серьёзным лицом.
— Прости, что вот так, — говорит он, стоя на пороге. — У мамы был инсульт. Всё обошлось более менее, но теперь за ней нужен постоянный уход. Я не справляюсь. Работа, дежурства, всё на мне. Мы пришли не ругаться. Мы просим тебя о помощи.
Валентина Григорьевна прислоняется к стене и вдруг тихо говорит:
— Прости меня, Галя. Я не ценила тебя. Всё время смотрела как будто сверху. А сейчас… не могу ни встать нормально, ни поесть без помощи. Я поняла, как много ты для нас делала. Пожалуйста, если сможешь найти в своём сердце прошение для меня, я была бы тебе признательна.
Галя стоит молча. Смотрит на них. Видит — это не спектакль. Это не игра. Это усталость, страх, слабость на лице больной женщины. Она медленно открывает дверь шире:
— Заходите. Но сразу скажу — я помогу. Потому что я не могу бросить человека в таком состоянии. Но это не значит, что всё будет, как прежде. Я останусь на месяц. Помогу, пока вам не организуют уход. А дальше — решайте сами.
Сергей кивает, не поднимая глаз. Его голос глухой:
— Спасибо, что не отвернулась.
Галя не отвечает. Она уходит на кухню — ставить чайник. И в этот момент внутри неё — ровное, устойчивое спокойствие. Она не вернулась. Она просто поступила по-человечески. Но теперь она — уже другая.
— А теперь, если хотите поговорить — давайте говорить честно. Без обвинений. Без жалости. Без спектакля.
Первую неделю всё идёт спокойно. Галя ухаживает за свекровью без суеты: вовремя даёт таблетки, помогает с зарядкой, готовит еду, которую та теперь ест молча, не капризничая. Валентина Григорьевна стала тише, спокойнее. Иногда глядит в одну точку, будто прислушивается к себе. Иногда спрашивает, как там школа, где Галя раньше работала. Слово за слово — и между ними возникает нечто новое: не близость, но уважение. Спокойное, взрослое.
Однажды утром, заваривая ей чай, Галя слышит тихое:
— Спасибо тебе… — тихо говорит она, не поднимая глаз. — Я раньше думала, ты просто молчишь из упрямства. А теперь вижу — ты просто держалась. На твоём месте я бы, может, давно сорвалась.
Галя не отвечает. Только поправляет подушку и уходит в кухню. Она понимает: ей не нужно, чтобы её хвалили. Ей нужно, чтобы её больше не обесценивали. И, кажется, это уже происходит.
Сергей держится чуть в стороне. Он приходит поздно, ест молча, иногда спрашивает:
— Как она сегодня?
— Неплохо, ела три раза за день, спала хорошо, — отвечает Галя спокойно.
Но однажды он остаётся дома в выходной. В обеденной тишине, за чашкой кофе, он вдруг говорит:
— Я правда не ожидал, что ты согласишься помочь. Когда видел тебя тогда у Веры… ты была другой. Спокойной, лёгкой. Как будто тебе уже ничего от нас не нужно. И мы тоже тебе не нужны стали.
Галя улыбается сдержанно:
— Я и не вернулась. Я пришла помочь. Это не одно и то же.
Он опускает взгляд, кивает:
— Я это понял. Поздно, но понял.
Валентина Григорьевна постепенно идёт на поправку. С каждым днём в ней всё больше прежней энергии — но меньше яда. Она стала мягче и тише. Иногда, сидя у окна, она говорит:
— Если бы жизнь можно было перемотать назад… Я бы по-другому посмотрела на вас. И на себя тоже.
Через две недели после начала ухода приходит социальный работник. Галя договаривается, чтобы помощь была организована после её отъезда. Она делает всё спокойно, без драм. Без ожиданий.
Последнее утро перед её уходом — ясное, солнечное. На столе — овсянка с тёртым яблоком. Чай с ромашкой. И тишина. Галя собирает свои вещи: немного одежды, блокнот с набросками, фартук.
Сергей стоит в коридоре, смотрит на неё.
— Ты… куда?
— Домой, — говорит она просто. — Ты справишься. Помощь будет приходить через день. Остальное — твоя забота.
Он кивает. Потом, чуть помедлив, заглядывает ей в глаза:
— Галь… Скажи, есть хоть какая-то надежда, что однажды ты сможешь меня простить? Что… может быть… всё ещё можно вернуть?
Галя застёгивает пальто, смотрит на него спокойно, но мягко:
— Я не знаю. Сейчас мне нужно побыть одной, разобраться в себе, в том, как я хочу жить дальше. Я больше не готова идти на уступки, если это значит снова забыть про себя. А что будет дальше — покажет время.
Он вздыхает, чуть улыбается — с грустью, но искренне:
— Я этого и хочу. Чтобы ты была собой. Если однажды решишь вернуться — я буду ждать.
Галя кивает, не говоря ни да, ни нет. И этого достаточно для обоих на данный момент.