Знаете, в каждом селе есть свой маяк. Где-то - покосившаяся от времени колокольня, где-то - старая ива над речкой, что помнит еще прадедов наших. А у нас в Заречье свой маяк был, живой. Баба Маша в окошке своей избушки.
Сколько я себя помню фельдшером, столько помню и ее. Ее домик, маленький, вросший в землю, стоит на самом въезде в село. И в одном из трех его окошек, том, что выходит на главную улицу, всегда сидела она. Летом рама распахнута, и на подоконнике пылает герань. Зимой - стекло расписано морозными узорами, и за ними, как в сказке, виден силуэт: аккуратно повязанный на голове белый платочек.
Она была частью нашего деревенского пейзажа, такой же привычной и родной, как скрип колодезного журавля. Идешь с вызова, уставшая, - глянешь, а она в окошке сидит, и кивнет тебе чуть заметно. Или рукой помашет, мол, иди дочка, отдыхай. Почтальонша Любочка ей всегда первой газету отдавала, прямо в окошко. Детишки, бегущие из школы, кричали ей: «Баб Маш, привет!», а она улыбалась им в ответ, и морщинки вокруг глаз собирались в добрые, теплые лучики.
Она никого не ждала. Детей ее разбросала жизнь по городам, приезжали редко. Мужа своего, Егора, схоронила лет двадцать назад. Она просто была. Просто сидела и смотрела на жизнь нашего села, как на нескончаемый фильм. Вот Галина, доярка наша, ведет корову с выпаса, вот молодой агроном на своем «уазике» промчался, пыль столбом. Вот мальчишки с удочками к реке потянулись. Она видела все. И эта ее тихая, молчаливая причастность ко всему давала какое-то невероятное чувство покоя. Пока Баба Маша в окошке - в Заречье все в порядке. Жизнь идет своим чередом.
А однажды утром я шла от Петровых, у их младшенького температура поднялась, и сердце мое вдруг ухнуло, как в яму провалилось. Окошко было пусто. Герань на месте, занавесочка белоснежная на месте, а платочка за стеклом нет.
«Может, прилегла отдохнуть», - подумала я, но душа была уже не на месте. Прошла еще раз днем - пусто. Вечером, возвращаясь в свой медпункт, снова бросила взгляд на знакомый домик. Темно и тихо. И окошко, всегда такое живое, смотрело на меня слепым, безразличным глазом.
Всю ночь я ворочалась. Мало ли что. Человек-то пожилой, одна-одинешенька. Утром, едва рассвело, не выдержала. Взяла свою фельдшерскую сумку, просто для успокоения совести, и пошла к ней.
Калитка ее всегда была не заперта. Скрипнула жалобно, будто тоже беспокоилась. Я поднялась на старенькое крылечко, постучала в дверь. Тишина. Постучала громче.
- Баб Маш! Это я, Семеновна. Вы как?
В ответ - еле слышное шуршание, а потом тихий, слабый голос:
- Входи, милая, не заперто…
Сердце в пятки ушло. Я толкнула дверь. В домике пахло так, как может пахнуть только в избах у очень стареньких бабушек: сушеными травами - мятой и ромашкой, теплом от печки и чем-то еще, неуловимо уютным, запахом чистой шерсти.
Баба Маша сидела не у окна, а в старом кресле у печи. На коленях - корзинка с разноцветными клубками пряжи, в руках - спицы. А сама бледная, осунувшаяся.
- Батюшки, Мария Петровна, что ж вы меня так напугали! - выдохнула я, подходя ближе. - Как вы себя чувствуйте? Давление? Сердце?
Она подняла на меня свои глаза, выцветшие, как летнее небо, и виновато улыбнулась.
- Да все хорошо, Семеновна, все хорошо… Просто сил нету. Третий день подняться не могу, голова кругом идет.
Я тут же развернула свой походный «кабинет»: тонометр, стетоскоп. Послушала, померила. Давление скакнуло, конечно. Возраст. Поставила укол, дала таблетку под язык.
- Лежать вам надо, Мария Петровна. А я сейчас вам бульончику сварю, у вас есть что-нибудь?
- Да есть там, в сенях, курочка… - она махнула рукой. - Только ты не беспокойся, я полежу, и все пройдет.
Какой там пройдет! Оставишь ее одну, а она и за водой не сходит. Я похлопотала у печи, сварила легкий бульон, заварила чай с шиповником. Напоила ее с ложечки, как дитя малое. Она пила послушно, закрыв глаза, и по щеке ее скатилась скупая слеза.
- Спасибо тебе, дочка… Совсем я расклеилась. А у меня ведь работа стоит…
- Какая работа, баб Маш? - удивилась я. - Вам отдыхать надо, а не работать.
Она вздохнула и кивнула на корзинку с вязанием.
- Вон, видишь? Работа моя.
Я заглянула в корзинку. А там, Боже мой… Малюсенькие, трогательные до слез пинетки. Голубенькие, розовенькие, желтенькие. Крохотные носочки с вышитыми цветочками. Теплые варежки на младенческую ручку. Все такое аккуратное, связанное с такой любовью, что сердце защемило.
- Красота-то какая… - прошептала я. - Это вы кому? Правнукам?
Она покачала головой.
- Каким правнукам… Это я… нашим. Зареченским.
Я не поняла.
- Каким нашим?
- Ну вот, - она улыбнулась своей тихой улыбкой. - Я ж в окошке сижу, все вижу. Вижу, вот у Маруси-продавщицы животик округлился. У Верочки, учительницы нашей, тоже… Я ж примечаю. А как родится у кого ребеночек, я Любочку-почтальоншу прошу, она и относит подарочек от меня. Чтобы ножки у нового человечка в тепле были. Чтобы с первого шага по земле нашей ему уютно было.
Она замолчала, а я сидела и смотрела на нее, на ее руки, которые сотворили столько тепла, на ее светлые глаза, и не могла вымолвить ни слова. У меня ком в горле стоял.
Оказывается, она не просто смотрела в окно. Она несла свою вахту. Тихую, незаметную, но такую важную. Она была не просто «бабушкой в окошке». Она была ангелом-хранителем каждого нового жителя нашего Заречья. Она встречала их в этот мир своим теплом, своей заботой, своей молитвой, ввязанной в каждую петельку.
- А теперь вот, - вздохнула она, - силы оставили. А у Иринки, жены агронома, вот-вот срок. Я ей еще не довязала… Не успеваю.
Я сглотнула подступившие слезы, взяла ее сухую, шершавую руку в свои.
- Успеете, Мария Петровна. Все вы успеете. Вы только поправляйтесь. А я к вам каждый день ходить буду, и уколы ставить, и обед варить. И в магазин схожу, если надо. Вы только лежите.
И я ходила. Каждое утро и каждый вечер. Приносила молоко, хлеб, варила кашу. А она, потихоньку-помаленьку, стала оживать. Сначала порозовели щеки, потом в глазах появился прежний ясный свет. Через неделю она уже сама сидела на кровати, а в руках ее снова летали спицы, довязывая крохотные голубые носочки.
А в одно прекрасное утро, подходя к ее дому, я снова увидела в окошке знакомый белый платочек. Мой маяк был на месте. Она увидела меня, улыбнулась и помахала рукой. И я поняла, что в нашем Заречье снова все в порядке. Жизнь продолжается.
Вот ведь как бывает, милые мои. Мы все ищем в жизни какого-то великого смысла, больших дел, громкой славы. А может, самое главное счастье - оно в паре теплых носочков, связанных для еще не знакомого тебе человечка? В том, чтобы просто сидеть у окна и дарить миру свою тихую, невидимую любовь.
Если вам по душе мои истории, подписывайтесь на канал. Будем вместе вспоминать, плакать и радоваться.
Всем большое спасибо за лайки, комментарии и подписку❤️
Ваша Валентина Семёновна.