Григорий никогда не был конфликтным человеком. Наоборот – тихий, спокойный, сдержанный. Он привык отступать, если чувствовал напряжение, и старался избегать ссор. Но именно это и стало его проклятием.
С Анной они поженились быстро, почти по наитию. Два года всё было нормально, но после рождения дочери у них начались мелкие недомолвки. Анна всё чаще жаловалась, что Григорий слишком мягкий с матерью.
— Гриш, ну почему она каждый раз командует у нас дома? Это наша квартира, — говорила Анна, пытаясь сдерживать голос, чтобы не разбудить ребёнка.
— Она же мать, Ань. Ей виднее. Она просто хочет нам помочь, — неизменно отвечал он.
Анна закатывала глаза и молчала. Проще промолчать, чем снова спорить с двумя людьми сразу.
Всё началось с мелочей, как это обычно бывает: она просила, чтобы его мать не вмешивалась в их дела, а он не видел в поведении Галины Ивановны ничего страшного. Муж только оправдывал каждую колкость матери. Но Анна всё чаще замолкала за ужином, задерживалась на работе и перестала спорить. Она устала.
Когда встал вопрос о переезде в новую квартиру, Галина Ивановна настаивала, что нужно всё делать так, как скажет она: продать двушку в старом доме, добавить накопления сына и купить небольшой домик в деревне.
— Продадим квартиру, купим дом в деревне и заживём! Вот увидишь ребенку там будет хорошо, просторно, — уверяла свекровь невестку.
Анна была категорически против:
— Я не хочу уезжать из города! У нас работа здесь, друзья, врачи!
Григорий впервые за годы брака перешел на крик:
— Это мой дом и моя мать! Как решу так и будет.
Спор снова зашёл в тупик.
В тот день, когда они окончательно разругались, шёл мелкий дождь. В кухне стоял запах жареной картошки и свежего лука – Галина Ивановна готовила ужин и раздавала указания невестке, как ей было свойственно:
— Аня, не режь так мелко! Ты что, хочешь кашу из салата сделать?
Анна сжала зубы. Григорий сидел за столом, молча помешивая чай.
— Гриша, — наконец сорвалась она. – Либо ты говоришь своей матери, что это наш дом и наши правила, либо… я больше не могу так жить.
Он поднял на неё уставшие глаза.
— Ань, ну что за ультиматумы? Мама права, мы с тобой не можем решить даже, где мебель поставить. Её совет нам нужен.
— Совет? Да она решает за нас всё! – голос Анны дрогнул. – И даже где мы жить будем! Эти постоянные разговоры о продаже квартиры и покупки дома в деревне.
— Я тоже устал. Согласись, зачем ютится в квартире, когда можно жить в большом доме. Это уже вопрос решенный. Если тебе так не нравится, собирай вещи.
Он сам не понял, как вырвались эти слова. Они зависли в воздухе, тяжелые, как камень. Анна стояла несколько секунд, глядя на него так, будто он "ударил" её. Потом молча ушла в спальню, а спустя час вышла с чемоданом.
— Прощай, Григорий.
Он слышал, как хлопнула входная дверь, и в груди стало пусто. Но гордость не позволила бежать за ней.
Через месяц они оформили развод.
Галина Ивановна ликовала, когда они продали старую двушку и купили небольшой домик в деревне.
— Вот увидишь, сынок, на свежем воздухе ты расцветёшь! — повторяла она, вдохновлённо размахивая руками. – Город портит людей. А здесь и свой огород, и курочек заведём.
Григорий молча слушал. Он не умел спорить с матерью – с детства привык, что последнее слово всегда за ней.
Первые дни в деревне прошли спокойно. Григорий даже подумал, что мать права: тишина, зелёные поля вокруг, по вечерам над домом разливаются золотые закаты. Но эйфория быстро закончилась.
Григорий искренне пытался радоваться за мать и за себя. Он устроился к местному фермеру разнорабочим – зарплата, конечно, была меньше, чем в городе, но зато дом свой, без кредитов и ипотек. Работа была тяжёлой. С утра до вечера он таскал мешки с картошкой, чинил заборы, чистил сараи. А по возвращении домой его ждала Галина Ивановна:
— Гриша, забор вокруг огорода покосился – поправь. Да и грядки надо вскопать до дождей. Картошку сажать будем завтра, так что поторопись!
Она раздавала указания, как надзиратель, и ни разу не взяла в руки лопату. Григорий молчал и делал. К ночи он едва переставлял ноги, падал на старый диван и засыпал, не успев даже поужинать.
Временами он вспоминал Анну. Вспоминал, как они вместе пекли пироги по вечерам, смеялись, спорили о пустяках. И как он разрушил всё одним своим молчанием. Скучал по дочке.
Галина Ивановна же была счастлива. Она гуляла по деревне, болтала с соседками о том, кто у кого завёл поросят и как правильно квасить капусту. Её сын надрывался на поле и в огороде, а она сидела на лавке, улыбалась и говорила:
— Гриша, вот видишь, какая благодать!
Но для Григория это был не рай, а каторга. К осени он стал похож на тень самого себя: худой, с ввалившимися глазами, руки в трещинах и мозолях. Однажды вечером, когда дождь барабанил по крыше, он сидел на кухне с чашкой остывшего чая и вдруг понял, что больше так не может.
— Мама, я уезжаю, — сказал он тихо.
— Что? — вскинулась Галина Ивановна. – Ты с ума сошёл? Тут всё держится на тебе! Ты предашь меня, как та твоя…
— Мама, хватит. Я устал. Я хочу жить.
Он собрал вещи за вечер и, не оглядываясь, ушёл. Мать выбежала на крыльцо, кричала, плакала, но он даже не обернулся.
— Гриша! Гришенька! Да как же ты?! — голос Галины Ивановны сорвался на хрип, но сын шагал всё быстрее, сжимая в пальцах старую сумку с парой рубашек и джинсами.
Всю дорогу до станции он шёл, будто во сне. Дождь бил по лицу, ботинки хлюпали в грязи, но впервые за долгие месяцы Григорий чувствовал себя… живым. Не свободным – ещё нет, – но живым.
В городе он снял крошечную однокомнатную квартиру с облезлыми обоями и видом на стройку. Здесь не пахло печным дымом, в окна не стучался холодный ветер, и никто не стоял за спиной, указывая, что ему делать. Первые дни он спал без задних ног, отсыпаясь за все месяцы каторги. Потом нашёл работу на складе, невзрачную, но с нормальным графиком и зарплатой, на которую хватало и на еду, и на скромную жизнь.
Иногда он ловил себя на мысли о прошлом: Анна с её мягкими руками и теплом, которое он когда-то выменял на бесконечные «маминькины советы»; их уютная кухня с запахом кофе; смех ребёнка, который он почти забыл. Григорий понимал – вернуть всё уже невозможно. Но хотя бы начать жить заново?
А в деревне жизнь шла своим чередом, только без него.
Галина Ивановна первое время всё ждала: вот-вот сын вернётся, как мальчик, посыпавший голову пеплом. Она сидела на крыльце с платком в руках, смотрела на дорогу и приговаривала:
— Ну куда он денется? Я ж мать, кому он нужен в этом городе?..
Но шли дни, а потом недели. Григорий не звонил, не писал, словно растворился. В доме стало тихо, слишком тихо. Печка начала дымить, крыша начала протекать - после сильной бури на дом упало дерево, а забор, который сын обещал подлатать «в свободное время», покосился совсем.
Галина Ивановна поначалу пыталась справляться сама. Вышла на огород с лопатой – руки, непривычные к тяжёлому труду, быстро ныли и отказывались держать инструмент. Соседи сочувственно кивали:
— Гришка-то ваш хороший был парень, жалко, что уехал.
— Хороший?! — фыркнула Галина Ивановна. – Предатель он! Бросил мать родную на старости лет!
Слова звучали громко и зло, но в голосе уже не было той уверенности, что раньше.
Постепенно всё разваливалось. Огород зарос бурьяном, курочки, которых она так хотела завести, остались лишь в мечтах. Вечерами Галина Ивановна сидела у окна и смотрела на тёмные поля, чувствуя, как вместо свежего воздуха и радости природа даёт только одиночество.
Осень сменялась зимой. Мороз пробирался в дом, и однажды, когда печка снова задымила, Галина Ивановна поняла: одна она не вытянет. Не тот возраст, не те силы.
Весной дом окончательно сдался под натиском времени. Крыша протекла, дожди вымыли грунт под забором, и он завалился. В деревне уже шептались:
— Не доживёт до лета одна-то… Продаст дом и сбежит в город.
И они оказались правы. Галина Ивановна нашла покупателя – соседа, который мечтал расширить своё хозяйство. Дом продался за гроши: не за те деньги, что они платили при покупке. Рынок изменился, да и состояние дома сыграло роль.
На вырученные средства в городе хватило лишь на комнату в коммуналке.
Когда она вернулась, Григорий откликнулся холодно:
— Мама, я сам на съёмной живу. Впрягаться ещё и за тебя… Извини, но я не могу.
Галина Ивановна вселилась в коммуналку, где за стеной гремели кастрюли, ругались соседи и пахло вечной жареной капустой. Вечерами она сидела на узкой железной кровати и думала, как же так вышло.
О жизни в деревне она больше не заикалась.
Коммуналка встретила её неприветливо. В коридоре пахло пылью и затхлой тряпкой, на кухне стояла очередь к плите – кастрюли с чужим супом булькали на огне, а на столе, обтянутом клеенкой, кто-то оставил липкие чайные ложки.
— Женщина, посмотрите, у нас правило: в холодильнике твое только то, что подписано! – процедила соседка с грязной косынкой, когда Галина Ивановна поставила на полку тарелку с котлетами. – А то здесь раньше одна тоже так еду ставила – и съели всё подчистую.
— Поняла, — кивнула она и тихо ушла к себе.
Днём Галина Ивановна пыталась занять себя делами: стирала, складывала вещи, вытирала пыль, но всё время возвращалась к одной мысли – как же быстро всё разрушилось. Она говорила себе: «Вот бы вернуться в тот день, когда мы с Гришей обсуждали продажу квартиры… Может, я бы согласилась остаться в городе. Может, всё было бы иначе».
А Григорий в эти дни жил своей жизнью.
Он устроился на складскую работу и, впервые за долгое время, приходил домой без тяжести в душе. Каждый вечер он садился на кухне с чашкой чая и думал о будущем – без огородов, без вечных упрёков матери.
Иногда память всё же подсовывала ему образы Анны. Как она возилась на кухне в мягком свитере, как ругала его за то, что опять оставил носки под диваном, как однажды заснула у него на плече во время фильма. «Как же я всё испортил…» — подумал он и отставил недопитый чай.
Однажды, возвращаясь с работы, он увидел её. Анна стояла у витрины булочной с дочкой. Девочка подросла – она сидела в коляске и держала плюшевого зайца. Григорий замер и не смог подойти. Он просто стоял и смотрел, как они смеются.
В коммуналке тем временем жизнь шла своим чередом. Соседи орали друг на друга за тонкой стеной:
— Говорила же, не оставляй свет на кухне! Платёжка-то пришла! – кричала соседка.
— Сама закрути лампочку, Клава, — отвечал мужик с прокуренным голосом.
Галина Ивановна слушала эти перепалки, прижимая подушку к ушам. Она вспоминала деревню, где вечерами доносился только запах сена и тихое потрескивание дров в печи. Но в воспоминаниях эта идиллия уже была холодной и далёкой – теперь она понимала, какой ценой давался ей тот покой.
Она хотела позвонить Григорию, но остановилась. Сын не звонил, и каждый день молчания только укреплял её страх. «Он ведь мог бы простить… но захочет ли?» — мучилась она.
Григорий всё же пришёл к ней спустя месяц.
Он долго стоял у двери коммуналки с облупленной краской, слушая, как за ней раздавались громкие голоса соседей и звяканье посуды. «Что я тут делаю?» — думал он, но всё-таки постучал.
Галина Ивановна открыла сразу – будто ждала.
— Гриша! Сынок! Заходи… ну как ты? – её глаза заблестели.
Он вошёл в тесную комнатёнку: кровать с продавленным матрасом, облезлый шкаф и старый телевизор в углу. Пахло пылью и старым бельём.
— Мама, — тихо сказал он. – Теперь понимаешь, почему я уехал?
Она отвела взгляд.
— Прости меня, Гриша… Я всё разрушила. Думала, делаю лучше для нас обоих, а получилось… — голос дрогнул, и она прикрыла рот рукой.
Григорий сел на табурет у окна, посмотрел на мать и тихо произнёс:
— Прошлого уже не вернуть. Но каждый должен теперь как-то жить. Я научился. Попробуй и ты.
Галина Ивановна не ответила. Она впервые поняла, что сын больше не будет таким, как прежде – покорным, мягким, готовым бежать по первому слову. Он вырос, но ценой того, что между ними пролегла холодная трещина.
Шло время. Григорий снова увидел Анну в городе. Она шла с дочкой, и девочка смеялась, глядя на голубей, а рядом шёл мужчина. Григорий улыбнулся. В груди защемило, но уже не болью – чем-то светлым, почти спокойным. Он был рад, что у них всё хорошо.
«Теперь поздно…» — подумал он. Просто шёл мимо, в первый раз за много лет ощущая, что жизнь снова принадлежит ему.
А в коммуналке Галина Ивановна больше не плакала. Она сидела у окна, смотрела на двор и молча принимала то, что осталось от её прошлого.