— Ну чего, Мишка, сослали тебя? — глядя снизу вверх и прищурившись от бьющего в глаза солнца, спросил у внука Егор Петрович.
Не дождавшись ответа, он поудобнее пристроил впереди себя больную ногу, погладил ноющее бедро и опять уставился на подпирающего стенку худого паренька в серой вытянутой футболке и линялых джинсах.
Заставить Мишу надеть что–то новое, сменить гардероб, причесаться в конце концов было делом нелегким. Мать, Тамара, с ним уже вконец измучилась.
— …Вы, молодой человек, сразу после ванной расческой волосы приглаживайте, а то шевелюра у вас густая, волос жесткий, топорщится ежом, а надо, чтобы красиво было! — наставляла Мишку парикмахер, водила и водила по его чубу гребешком, посматривала на клиента в зеркало, довольно улыбалась — вот какой красавчик получился.
А Мишка, как только мать расплатилась за его стрижку, (тоже сплошное унижение, что он, сам что ли не мог заплатить?!), и вышли на улицу, тут же взъерошился.
— Ты что?! На кого ты стал похож? Немедленно верни всё обратно! Вот, вот расческа, я сейчас сама тебя причешу! — рылась в сумке возмущенная Тома.
— Не надо. Я все равно не стану ходить «коровьим языком»! Не стану, и всё тут! — яростно отрезал Мишка и, обогнав мать, ушел далеко вперед, потом долго ждал ее у метро.
Огромные, волочащиеся по пыли джинсы, рваные на коленях, рубаха в клетку, одна часть заправлена, вторая торчит наружу — всё это он купил себе сам на подаренные деньги, чем вывел из себя Тамару, отец же только посмеялся, прощая подростковый максимализм. Волосы ещё эти «ерошные», ботинки с разного цвета шнурками, цепи на всем, чем только можно, вызывающе вздернутый нос...Тамара вдруг поняла, что в сыне ее раздражает всё. Абсолютно всё.
И плевать на умные разговоры о переходном возрасте, причем как у него, так и у нее, плевать на «страсть к самовыражению», на то, что Мишка учится довольно неплохо, и это все сглаживает. Это Тому не успокаивало.
— Но это же твой сын, плоть от плоти! — возводила глаза к небу свекровь, Нина Ивановна. — Да как же можно так давить на мальчика? Оставь, он сам поймет, что к чему, и переродится. Чем больше ты его наклоняешь, тем сильнее выпрямится, и тебе это, Тома, не понравится!
— Вам легко говорить, вы с внуком видитесь раз в год, а я каждый божий день с ним в автобус сажусь. Нет, это кошмар! Ужас какой–то! Саша, что же ты молчишь?! — Тома растерянно оборачивалась и искала поддержки у мужа. — Он же должен вырасти человеком, а не орангутангом! Как же вы не понимаете?
Но Александр только пожимал плечами.
Так и воевала Тамара с сыном одна, а все остальные родственники как будто ему сочувствовали. Так и жили.
… Мишка стоял у мусорного бачка и, удостоверившись, что мать отлично его видит, стал плеваться в него.
Но тут его кто–то грубо толкнул в спину.
— Иди отсюда, верблюд! Позорище! — заворчал появившийся откуда–то дворник. — Верблюд и есть!
Мишка хотел что–то ответить ему, но Тома уже схватил его за руку, потащила прочь.
— Кошмар! Всё, на лето к деду поедешь, понял? Не могу я больше с тобой воевать, сил моих нет! Поживешь там, а я пока дух переведу, книжки почитаю про воспитание таких вот юных дарований, — шептала она, стоя сзади и нависнув над сыном, пока ехали на эскалаторе. — Завтра же поедешь. И не смей жаловаться бабе Нине! Я больше на ее уговоры не поддамся! Защитничков у тебя больно много, а вырастешь вором и хулиганом, тогда мне расхлебывать.
Мишка поджал губы, хмуро, из–под бровей, глядел на мелькающие мимо него лица, проплывающие мимо лампы, разноцветные футболки и платья.
Хотелось соскочить со ступеньки, броситься вниз, убежать и больше никогда не возвращаться. Никогда, слышишь, мама? Подальше от твоего противного, ноющего голоса, от запаха твоих духов, от вечно осуждающих глаз.
— Ну и ладно, ну и поеду! — рыкнул Михаил. — Там хоть пилить не будут.
Он хотел ещё что–то добавить, очень обидное и острое, но заметил внизу, на ступеньках, какую–то неразбериху.
Девчонка в и длинном платье, с ковровой сумкой и двумя связками книг наперевес споткнулась, чуть не растянулась на зашарканном полу, ее поддержали сердобольные прохожие и теперь собирали книжки, а девчонка все поправляла на носу очки.
— Разрешите же пройти! Нельзя тут стоять, вы не понимаете? — Тамара слегка толкнула девицу в сторону, потянула за собой Мишу. Тот вырвался, оглянулся, встретившись с девчонкой глазами.
Она была растеряна, смущена, постоянно извинялась и опять роняла книги. К ней подошла дежурная по эскалатору, помогла оттащить имущество подальше.
— Понимаете, это для нашей соседки… У них библиотеку закрывают, вот, спасаем книги, — объясняла она, заламывая руки.
«Красивая… — подумал вдруг Миша. — "Ботанка", конечно, но все же… А мама с ней так грубо! Зачем она так?! Противно!»
И парень опять припустил вперед, протиснулся к вагону, сел и поехал в другую сторону. Пусть мать возвращается домой без него! Поорет и перестанет, станется с неё! Он не кукла, не лялька, не теленок, чтобы его пасти. И себя изводит, и его. Хватит!
…Михаил приплелся домой только к вечеру. Тома раз пятьдесят звонила ему, писала сообщения, но он не отвечал. Больно надо ему отчитываться перед ней в свои–то шестнадцать лет!
— Где ты был? Где был, спрашиваю? — кинулась к нему Тамара. Мать, кажется, плакала, вон, тушь размазана. — Саша! Ну ты опять ни при чем, да? От твоего ребенка ни слуху ни духу, а всем все равно! Миша, в кого ты превращаешься? Дикарь, маргинал, пустышка! Ни одной книги не прочитал, ни одной, Миша! Кто из тебя вырастет?!
Она стенала и охала еще минут десять, а Мишка ушел в ванную, заперся там, вынул из рюкзака флакон с краской и вымазал чуб в кислотно–желтый цвет. Выдержав положенное время, всё смыл, покорчил в зеркало рожицы и пошел ужинать.
— Что это? Господи, Миша, ты совсем с ума сошел? Ты окончательно всё испортил! Как же теперь?! — Тамара на миг замолчала, а потом вдруг закричала так, что все вздрогнули:
— Вон! Быстро собирай свои вещи и в деревню! Завтра уедешь с глаз моих, понял? Вон, я сказала!
Михаил, до этого просто угрюмый, немного боящийся гнева родителей, вдруг выпрямился, смело посмотрел матери в глаза. Она была такая маленькая, его мама, крошечная, метр шестьдесят три, а он — высоченный, сто восемьдесят. Она дышала ему в пупок, как сказала когда–то баба Нина. Но как же люто он ее ненавидел! Господи, так, наверное, нельзя, а вот у него это было…
— Да с радостью, — прошептал он, сжал кулаки. — Знаешь, мама, я и сам хотел уйти. А ты оставайся одна. Так намного спокойнее. Живи, ешь, спи — всё одна. Зато так, как надо, как ТЫ считаешь правильным. Ты и отца выживешь, я чувствую. Только присутствовать при его уходе не хочу. Противно! — бросил ей с усмешкой Михаил и ушел к себе…
Поздно вечером к нему заглянул отец, попытался как–то всё уладить, сказал, что мать плачет.
— Да мне плевать, папа. Она меня из дома выгнала, — отмахнулся Мишка и выключил свет.
Миша считал, что у нег ос матерью, кажется, не ладилось с самого начала, еще когда он только родился.
Дело в том, что Тома хотела девочку, мечтала о том, как им будет хорошо, интересно вместе: куклы, песенки, «дочки–матери», туфельки, и непременно самые красивые, чудесные, воздушные платья и костюмчики, такие, каких никогда не покупали Тамаре родители. Не было денег, да и мама Томочки, Ирина, считала, что это лишнее, ну зачем покупать такие вещи? Куда их носить? На один выход тратить столько денег?!.. А ведь сейчас магазины полны красотой, можно даже сшить на заказ, и все девочки в их дворе такие хорошенькие, умнички, играют в «магазин», «больницу», лепят куличики и думают, что это пирожки…
Если бы у Тамары была дочка, уж она бы подарила ей такое детство, о каком мечтала сама. Кружки, танцы, фигурное катание, рисование и музыка — всё—всё!
Но на свет появился сын. Как воспитывать мальчиков, Томка не знала, да и не хотела знать. Рухнули все ее мечты. Но она всё же рьяно взялась за воспитание.
«Мальчиков надо в ежовых рукавицах держать», «Мальчишке спуску только дай — станет либо бандитом, либо сопьется!», «У них одно на уме! Пока маленькие, еще ничего, а вот потом…» — Она как будто специально выискивала, запоминала все плохое, что говорили про мужчин.
— Томка, ерунда какая! А как же я вырос? Не спился, не в тюрьме сижу, слава богу. И с Мишей все будет хорошо. Не выдумывай и отстань от парня! — не выдерживал иногда муж.
— Ты рос в другое время. Тогда вообще все было по–другому.
Саша пытался чем–то помочь, учил Мишку всему, что умел сам, объяснял, как и что в этом мире устроено, но Тома тут же вставляла свои «пять копеек», уверяя, что Александр совершенно не разбирается в жизни и просто нудит.
Потом, правда, Тома поняла, что делать уроки с Мишкой ей некогда, да и нервы свои трепать не хочется, а вот у отца получается хорошо, и решила не встревать. Но за оценками следила строго, как будто Мишка обязан ей, именно ей хорошо учиться, уже потому, что она его родила.
И вести себя хорошо тоже обязан, и одеваться так, как видится это приличным Тамаре, всенепременно должен.
А что она сама? Она кто? Тома не знала. Просто женщина, среднестатистическая. И всё.
— …Я никому ничего не должен! — крикнул, стоя в прихожей, Мишка. — И уеду к деду. И всё тогда! Трактористом буду, курить начну и матом ругаться. И не суйтесь тогда ко мне, понятно?!
Хлопнул дверью, сбежал по лестнице вниз. Но мать уже спешила следом. Она проводит отпрыска до самого Вороново, одного не отпустит, сдаст с рук на руки!
И вот они стоят у калитки, дед с бабушкой, Томкины родители, спешат, раскинув руки, встречать, сетуют, что не предупредили о приезде.
— Пусть у вас побудет! — кивает на сына, как на щенка, Томка, выставляет вперед сумку с продуктами. — Всю душу мне вымотал! Ты посмотри, что он с собой сделал! — хотела она схватить Мишку за чуб, но куда там, с ее–то ростом. — И это мне назло. Всё, нет больше сил моих, хватит. Я отдохнуть хочу.
— Понятно. Ну что же, раз хочешь, дочка, то и отдыхай, мы же не против! Мишунька, иди, там бабушка оладушки напекла, сметанку дай ему, Ира, голодный, поди! Я в его возрасте всегда был голодный.
Баба Ира увела хмурого внука в дом. А Егор Петрович, опершись о перила крыльца, пошевелил бровями, поцокал языком.
— Ну ничего, ничего. Обойдется, Тома, уладится! — размеренно кивал он на все дочкины жалобы. — Молодой, горячий, петушок, наш Мишка. А ты тоже хороша, не можешь на что–то глаза закрыть? Ну покрасился, и что такого? Лето, пусть играется. Сейчас у них мода такая, так что с того?
— Да? А завтра начнет пить, попадет за решетку, и что тогда? Ты его оттуда вытаскивать будешь? Нет уж, папа, я молчать не стану, не в моих это правилах!..
— Ну тебя, Тома! Ты с ним носишься, все лепишь что–то, а про себя забыла… На кого ты стала похожа?!— Егор Петрович махнул рукой и ушел в дом.
Тамара уехала часа через два, как только нашлась подходящая электричка.
Мишка даже не вышел попрощаться, от еды отказался, забился в свою берлогу на чердаке и сидел, глядя в маленькое треугольное оконце, как уходит мать, врубил музыку так, что стены тряслись, специально, знает ведь, что матери за него будет «сты–ы–ыдно». Он ждал, что она все же обернется, помашет ему. Не дождался, и от этого еще больше разозлился, стал пинать сваленные в углу старые ящики, потом угомонился, притих, уткнулся в смартфон, но интернет не ловил, пришлось просто так таращиться на вываленные на пол от его пинков вещи. Перевернутые ящики выпростали наружу старые журналы по садоводству, коробочки, ржавые скрепки, сломанные поплавки для рыбалки, коллекцию гаек в жестянке, промасленные сверла, рассыпавшиеся по доскам тонкими иглами…
И…И красную папку на завязках.
Мишка толкнул ее ногой, потом потянулся, подтащил к себе. Веревки пришлось разорвать.
Завязки вырвались из картона «с мясом», замахрились.
Парень почему–то бережно отложил их в сторону, как будто жалко стало эти никому не нужные, рваные веревочки.
Мишка стянул футболку и открыл окошко, чтобы по душному чердаку загулял ветер, зашебаршил в углах пылью и сухими травинками, натасканными сюда юркими синицами, устроился поудобнее и раскрыл папку.
Торжественная, толстая, она хранила чьи–то рисунки. Выцветшие цветные карандаши, неуверенные наброски…
Рисовала девчонка, точно! Принцессы, принцессы, опять они… Весь альбом так и пестрил куклами в красивых пышных платьях, с туфельками и сумочками, с коронами и диадемами, с длинными вьющимися волосами и сережками в изящных ушках.
А внизу подпись: «Тома».
— Тоже мне, будущая жена Шрека! — скривился Михаил.
Рисунки матери. Миша никогда не рисовал, не любил. А вот она… Летом часто шли дожди, маленькая Томка сидела дома и рисовала, «живописала», как говорил её отец.
— Красота! — улыбалась мама. — Молодец, Томочка!
— Мам, а давай мне такое платье сошьем, а? Вот тут пояс еще надо, вот, смотри! И туфли. Мы же с тобой видели такие в магазине, помнишь? — Томкины глаза загорались, следили за Ириным выражением лица.
Мама улыбалась, кивала, но добавляла:
— Потом, детка. Потом, вот с деньгами получше станет, и сошьем.
А с деньгами не становилось хорошо. Ира старалась порадовать дочку, шила ей на новогодние утренники платьица из штор и скатертей, украшала мишурой и снежинками, но…
— Это все не то, мама! Совсем не то! — качала Томочка головой.
У других девочек были платья из магазина, атласные, сумасшедше красивых цветов, с аккуратными складочками и отпаренными рукавами–фонариками, туфли с пряжками–бантами и бусинками, на каблучке и с ремешком. А у Томы плоскостопие, ей «такое» носить нельзя…
И оставались только эти рисунки, на которых Тамара была такой, какой хотела. И улыбалась.
Мишка погладил один рисунок. Странно даже, что мама когда–то была маленькой, сидела на табуретке, ноги до пола не доставали, закусывала язычок и пыхтела, неловко держа карандаш, над своей мечтой. И мечта выходила нарядная, чудо, как хороша. Да только не сбывалась.
Михаил аккуратно убрал листы обратно в папку, смахнул с обложки пыль, положил подальше от груды старых вещей, опять сел думать. Даже музыку выключил, захотелось вдруг тишины…
… Из своего укрытия он спустился ближе к обеду, встал у крыльца, как будто равнодушно оглядел участок.
— Да не переживай ты, Миша! — опять заговорил Егор Петрович, постучал ладонью по доскам рядом с собой, приглашая внука сесть. Тот отрицательно помотал головой. — Перемелется. Мать устала, сам понимаешь, жизнь нынче какая непредсказуемая. Поэтому и лютует она, Томочка наша. Характер такой, что привыкла все в своих руках держать. А ты вырвался. Оно и понятно, молодой, ретивый, на привязи не удержать…
— Да она меня просто не любит. Не любит, и всё. Я ей мешаю своим существованием. Так что не устаканится ничего.
И уткнулся в экран смартфона, хмыкнул, потом и вовсе ушел за калитку.
— Куда? — крикнула ему вслед баба Ира. — Обед скоро!
— Побродить. Скоро вернусь, — махнул парень рукой. Под мышкой он держал мамину папку с рисунками. Зачем взял — и сам не знает. От нечего делать.
В деревне ему было, как и матери, скучно, жарко и кисло. Кислым была и клубника, и ранняя смородина, и ирга, и сама жизнь тут, кажется, отдавала кислятиной. А в прихожей пах овчиной дедов тулуп. Тоже отвратительно!
Только потом, через много лет, когда Мишка вырастет и похоронит Егора Петровича, то снимет с вешалки этот самый тулуп, уткнется в него лицом, задышит тяжело, сдавленно охнет и больно–пребольно закусит губу, чтобы не расплакаться. Много надо было дедушке сказать, а все откладывал, не успел…
Но это будет потом. Миша пока никого не провожал в последний путь, он, конечно, не считает, что и дед, и бабушка Ира, и мама с отцом вечны, но их уход где–то далеко впереди, поэтому и думать о нем не нужно. Пустое! Лучше злиться и жалеть себя. Это приятно. Выматывает только, но все равно то, что нужно.
Скучно. Идти по дороге и чувствовать на себе взгляды из–за заборов, сидеть на лавке у пруда и смотреть, как плещется в воде рыба, слушать, как гудит и постукивает за лесом электричка — всё это скучно. Ребят его возраста здесь вообще не было, то ли не приезжали, то ли все где–то гуляют. А Мишка ни при чем. И рисунки эти все ветром растаскивает, зря только притащил!
Когда пареньку надоела лавка, он переместился на старую корягу, что выпячивалась из воды у самого берега, едва не порвал джинсы, пока залезал на нее, кроссовки все же промочил, выругался так, что мать бы зарделась от стыда, а Мишке было приятно вот так кинуть крепкое словцо, да не одно, не стесняясь, резко, гордо, как настоящий мужик.
Коряга, поросшая мхом, была немного влажной и скользкой. По ней туда–сюда сновали муравьи, один даже укусил Мишку за запястье, но тут же полетел в мутную воду пруда, где его схватил какой–то паучок, вцепился, утащил на дно. Миша не понимает, но Тамара боится, что и его вот так утащат, завлекут, обманут, и будет беда…
Молодой человек поерзал, устроился поудобнее и, подключив наушники, стал слушать песни, непременно «непотребное», как говорила мама про современные группы. То они поют примитив, то употребляют брань, то вообще несут чепуху… Ей бы только оперные арии слушать, лучше на итальянском, чтобы смысла вообще не было.
А вот Мише казалось, что чем жестче поет исполнитель, тем глубже смысл. Сказать, как отрезать, рубануть так, чтоб в самую душу — вот как должно быть!
Болтая ногой в такт ритму, Миша облокотился спиной о ветку, закрыл глаза. Чесалась от укуса рука, от пруда пахло стоячей теплой водой и водорослями, глупая молодая чайка училась охотиться, парила над водой, ныряла, хватала что–то когтями, но промахивалась и недовольно кричала. Миша закрыл глаза. И… И сунул.
Проснулся от короткого чувства полета, удара и мокрой одежды.
А ещё смеха.
Парень, чертыхаясь и путаясь в ставших невероятно тяжелых от воды джинсах, вскочил на ноги, неловко шагая по илистому дну ногами, резко обернулся.
На берегу недалеко от коряги, зажмурившись и запрокинув головку чуть назад, смеялась девчонка. Тощая, с выпирающими ключицами, малюсенькой грудью и длинными ногами—спичками. Простой короткий сарафанчик ярко–желтого цвета ей очень шел, и вообще она была вся какая–то солнечная, усыпанная веснушками.
Но Миша этого как будто не заметил, а лишь грубо сказал, чтобы она замолчала.
Девушка перестала хохотать, нахмурилась.
— Простите. Может, вам помочь? — спросила она.
— Иди, куда шла! — рявкнул Мишка, красный от стыда и обиды. — Сам разберусь. Я специально вот так спрыгнул!
— Если вы хотите прыгать в воду, то у нас есть тарзанка, — неуверенно махнула в сторону девушка. — А здесь неудобно. Мелко…
— Не дурак, сам разберусь, поняла? Топай давай! — Миша сплюнул, кое–как выбрался на траву. — Ну чего ты стоишь, болезная? Уйди, мне штаны надо выжать! — еще суровее велел он.
Другая бы на месте девчонки ответила, припечатала, огрызнулась. У Миши в классе вес девчонки были такими, что палец в рот не клади. А эта извинилась, отвернулась.
Пока Михаил кряхтел со штанами, она тихо спросила:
— Прости, я рисунки смотрела. Нельзя, наверное. Это твоей сестры? Очень хорошенькие!
Миша чертыхнулся. Болезная трогала его папку. Стыдобища какая!
— Матери. А тебя не учили без спроса не брать? — рявкнул он.
— Так она упала, листочки высыпались. Мамы? Твоя мама — очень светлый человек. А вы к Никифоровым приехали, да?
Миша отчаянно вздохнул, бросил джинсы на лавку, уселся так, в трусах, хорошо хоть, что черные, на плавки похожи. И тут понял, что девчушку эту уже знает. Там, в метро, с книжками была именно она, устроила суету на эскалаторе.
— А ты? — вопросом на вопрос ответил он.
— А я с мамой у Романовых живу. Маме надо побыть за городом, в Москве душно, а у нее астма. Вот, папа нас сюда и отправил, — охотно пояснила девушка. — Меня Наташей зовут.
— Михаил, — коротко бросил ей новый знакомый. — А я тебя вчера видел в метро. Мы на одном эскалаторе ехали, и ты…
Наташка покраснела.
— Понятно. Извините. Мне столько вчера наговорили, вспоминать не хочется… Я неловкая, вот, уронила книги. Веревочка оборвалась, потом дежурная мне новую нашла. Очень хорошая женщина… Не веревочка, а дежурная, — зачем–то пояснила Натка.
И оба вдруг рассмеялись.
А потом рассматривали папку с рисунками. Вернее, Наташа смотрела, а Мишка косился на нее саму, изучал, прислушивался, как она дышит, следил за движением ее губ.
— У меня мама шьет такие платья. Ну не точь–в–точь, но похожие. А вы чем занимаетесь? — поинтересовалась Наташа.
Она так просто и серьезно с ним говорила, как будто у него не было желтого чуба, цепей и дерзкого взгляда.
— Мы–то? Мы отдыхаем. Видишь, вот, купаемся, — грубовато ответил Миша.
— Холодная?
— Что?
— Вода. Холодная?
— Нет. Мокрая только.
И опять засмеялись.
Вечером Наташа уговорила Мишку пойти к ним в гости на чай. Наташкина мама, Верочка, была очень уютной и домашней женщиной, без пафоса и городского бахвальства. Говорили о лете, грибах, школе, о том, что Наташка будет поступать на портниху.
— А мне родители не разрешили на слесаря отучиться, вот, десятый окончил. Мои друзья уже в гаражах работают, — с обидой хмыкнул Михаил. — Мать прохода не дает, советами завалила.
— Мы, мамы, такие… — вздохнула Вера Анатольевна. — Все нам кажется, что знаем, как лучше. Ты не злись на неё.
— Разберемся. Только пусть ко мне не лезет! Извините, пойду я, наверное.
Ему неприятно было обсуждать мать и отношения с ней. Сейчас опять начнут читать лекции о том, как важно уважать родителей…
— Жалко. Ну если так нужно… — развела руками Вера. — А как маму зовут?
— Тамара. До свидания! Наташа, пока! — буркнул паренек и пошел к калитке.
— Томочка Вересова? Так ты ее сын? Ну надо же! — вдруг радостно воскликнула Вера, закашлялась. Наташка сунула ей ингалятор.
— Ну не надо так нервничать. Миша приведет свою маму к нам, правда, Миш? Ну, пожалуйста… — прошептала она.
— Не знаю. Она уехала. Когда–нибудь, — махнул рукой Мишка…
Томка и Александр приехали на следующих выходных, привезли продуктов, а еще новый велосипед. Его отец вытащил из багажника, позвал Мишку собирать.
— Это кому? — строго спросил сын.
— Деду. Ну а что: семь скоростей, тормоза, корзинку сзади приделаем, и пусть себе носится, — хохотнул папа, а Мишка растерянно посмотрел на него. — Да тебе это, балда! Мать выбрала, заказали, очень переживали, что не привезут к субботе. Успели. Так… Ну, кажется, всё. Камеры я подкачал. Давай, сынок, пробуй.
Миша выкатил велосипед за калитку, примерился, а потом как разогнался, помчался по дороге, распугивая галдящих в кустах воробьёв, чуть не сбил баба Шуру, соседку из голубого деревянного домика, остановился у Наташиной калитки…
Она не умела кататься, о нее учил, ругал иногда, потом перестал — уж очень она пугалась его окрика.
А вечером Мишка, как и обещал, привел маму к Вере Анатольевне в гости.
— Вера? Ты? — улыбнулась Тома, смущенно посмотрела на сына. — Столько лет не виделись…
Тамаре было неловко за свой простой, затрапезный вид, выцветшее платье, неказистые руки, ноги в шлепанцах. Верочка–то была одета в симпатичный сарафанчик и в тон ему была подобрана косыночка и браслет.
Тамара тоже могла бы вот так одеваться, денег хватало, но… Но привыкла, что себе покупает в последнюю очередь, сначала Мишке, потом Саше, а когда доходит дело до нее самой, то уже ничего не хочется, рябит в глазах и кружится голова. А Вера — молодец, не потерялась…
Оставив молодежь менять пробитую на велике камеру, женщины ушли в дом, беседовали, Тамара рассказывала, как тяжело ей с Мишей, как он делает ей все назло, и вот она отправила его сюда, в ссылку.
— Ну, в ссылках иногда рождается что–то великое, Томка! А между прочим, я тут тоже на выселках, так сказать. Астма… В город ни ногой, — пояснила Верочка. — Ну да ладно. А знаешь, что нашел твой сын? Рисунки! Помнишь, ты рисовала принцесс? Ну вот, он нашел, Наташка мне показала. Тома, а давай, пока ты тут, мы мерки снимем и сошьем тебе платье, а? Я даже знаю, какое!
Вера схватила бумагу и быстро сделала набросок, потом вынула из ящика стола цветные мелки, раскрасила.
— Да ну что ты?! Некогда мне, да и носить куда? Нет. Я такие вызывающие наряды не покупаю! — принялась отнекиваться женщина.
— А ты и не покупай. Я тебе просто так сошью. Тамар, — Вера села рядом с гостьей, сложила перед собой руки. — Мы же с тобой одного года, одинаково росли. И я тоже думала, что мне ничего не надо. Нас так приучили, что чем проще, тем лучше. А потом, когда в больницу попала, очень сильный приступ был, когда очнулась, поняла, что могу и не успеть, и Наташенька никогда не увидит меня красивой… Я же шью, раньше только дочке и заказчицам, а теперь и себе стала наряды придумывать. И с Наткой у нас тоже все было не гладко, чудила она, взбрыкивала, запрещала мне с ней гулять ходить, стыдилась, наверное, моей серости… Молодость — жестокая штука, принципиальная. Но однажды я купила билеты на любимую дочкину группу, и мы пошли, две чудачки! — Вера рассмеялась, погладила скатерть перед собой. — И наряды себе придумали. Наташа мне помогала, конечно. И даже танцевали. Ох, Томочка, как же хорошо стало! Ой, а давай–ка наливочки, а? Нас соседка угостила, а мне одной много… Будешь?
Тамара кивнула…
Когда через две недели Миша увидел идущую к нему от Наташкиного дома в новом, лёгком, нежно–салатового цвета и с юбкой–солнцем платье мать, то даже замер. А потом улыбнулся.
— Нравится, Миш? — робко спросила она сына.
— Ну… Ну… Да. А чего это ты? — выдохнул он.
— Ничего. Просто захотелось. Тетя Вера сшила. Хорошо? — совсем смутилась она.
— Отлично! — ответил за него Александр. — Ну теперь тебя надо в свет выводить, прятать такую красоту просто неприлично! Хотя я и раньше мог с тобой хоть куда пойти, ты мне всякая нравишься, но сейчас вообще…
— Отпад, — договорил за него сын.
… Ехать в ресторан Мишка отказался, отправил родителей одних. А сам затеял с дедом шашлыки. Тетя Вера, Наташа и баба Ира помогали, мужчины, да именно так, взрослые, равные меж собой мужчины, жарили мясо, спорили, когда переворачивать, дули на угли, отмахивались от комаров, пили квас и хмыкали.
Мишка прожег свои широченные джинсы, Егор Петрович разлил банку с маринованными огурцами, но никто ни на кого не ругался. Не хотелось, потому что было уж очень хорошо. Не спугнуть бы такое счастье! И Наташа была красавицей, Миша даже разволновался…
…Тома не сразу стала меняться. Потихоньку, мелкими шажочками она шла к тому, чтобы перестать шпынять сына, довериться ему, отпустить, а о себе думать все больше, думать и любоваться. Тамара расцветала медленно, но тем приятнее было на душе. Резкие перемены испугали бы ее.
Муж теперь смотрел на нее совсем по–другому, влюбленно. Давно такого не было. или она просто не замечала…
И вот тогда Бог послал им дочку. Мишка косился на кулек в маминых руках, пожимал плечами, даром, что семнадцать лет, а как ребенок!
— Ма, а чего она такая красная? — наконец спросил он. — Больная что ли? Я тоже таким был? Господи… — И закрыл лицо руками.
— И никакая не красная. А очень даже хорошенькая! — отринула все сомнения баба Ира. — Том, ну осторожнее, видишь, ей не нравится.
Тамара поудобнее переложила дочку.
А бабушка Нина поворошила теперь уже ярко–салатовый чуб внука.
— Наклонись! — велела она, и когда Мишка согнулся пополам, прошептала ему в ухо. — Ты сразу родился взрослым и умным мальчиком. Как и твой отец.
Миша заулыбался…
Благодарю Вас за внимание, Дорогие Читатели! До новых встреч на канале "Зюзинские истории".
- Мой канал в ТГ https://t.me/zuzinotells