оглавление канала, часть 1-я
Время полетело вспуганной птицей. Дни мелькали за днями. Первые жёлтые пряди вплелись в зелёные косы берёз. Осины стали румяниться, готовясь к своему прощальному балу перед наступающей стужей. Не отставали от них и кусты калины, украшая себя ярко-красными гроздьями усерязи[1].
Всё лето Шершень с Враткой привыкали и приспосабливались к этому новому для них миру. Шершню было проще: он оказался в кругу своей семьи. Конечно, матери ему не хватало, и он часто думал о ней короткими летними ночами, лёжа на сеновале, глядя на звёзды сквозь щели крыши. Внизу тихонько хрумкала сеном коза Манюня, а на душе было покойно и светло. Он был счастлив, проводя много времени с отцом, взахлёб впитывая его любовь и заботу, о которой мечтал с самого детства.
Но по мере того, как проходили тёплые дни, тревога и беспокойство всё чаще охватывали юношу. Лютый с того памятного дня словно в воду канул. Шершень не единожды посылал мысленные поиски и даже применял волчий зов — всё было бестолку. Он поделился своими сомнениями и переживаниями с бабой Фешей, на что старая Знающая ему ответила задумчиво:
— Волк — зверь вольный. Захочет уйти — уйдёт, захочет вернуться — вернётся. Не печалься, Яровитушка… Всему своё время.
Шершень кивнул головой. Слова бабушки его ничуть не успокоили.
— А что, ежели я его чем обидел? — И добавил упавшим голосом: — Токмо не ведаю, чем…
Старуха усмехнулась:
— Звери не ведают такого слова, как обида. Такое чувство им не знакомо. Это люди могут копить эту тьму в своих душах. А ревность, зависть, обида — не для чистой волчьей души.
На какое-то время эти слова его вроде бы успокоили, но с приближением осени тревога стала нарастать всё сильнее. Да и с Враткой стало что-то твориться неладное. Она была мила и покладиста, во всём помогала бабе Феше по хозяйству. Но озорной огонь в её синих глазах медленно угасал. И всё чаще она замирала над каким-нибудь делом, подолгу глядя невидящим тусклым взглядом в пустоту перед собой.
Это не осталось незаметным и для Феодосии. И однажды она сама заговорила об этом с Шершнем.
— Худо, Яровитушка… Свет в её душе не разгорается, а будто гаснет. Та пустота, которую выела в её душе тьма, так пустотой и осталась. И никакие мои отвары или наговоры не смогут её заполнить…
— А что же делать, бабушка? — В голосе юноши звучало неподдельное отчаяние.
Феодосья вздохнула тяжело:
— Ворочаться ей надобно к своим истокам. А они не здесь. Там… в ином времени, откуда вы пришли. Думаю, ваши старцы сумели бы ей помочь, а я, прости, бессильна…
Всё это вместе омрачало Шершню жизнь рядом с отцом и бабушкой. Он старался занять себя хоть каким-нибудь делом. Но дрова были наколоты аж на целых две зимы, сено накошено. Чтобы избавиться от разъедающих душу тревожных мыслей, он всё чаще уходил на вершину горы к порушенной Грани и подолгу сидел там в одиночестве, пытаясь найти выход из безнадёжной ситуации с Враткой.
Глеб поглядывал на сына, видя, как тот с каждым днём становится замкнутее и молчаливее. Наконец, не выдержав, Глеб пришёл к бабе Феше. Посидел на лавке, глядя на свои сжатые в замок руки, и выдавил с болью:
— Ба… Что делать-то…?
Старая женщина вздохнула:
— Это всё из-за девочки. Видишь… любит он её, а она угасает. И средств остановить это у меня нет… Прости, Глебушка… Я уж и к Грани-то ходила, глядела. Мертво там всё… А оживить её — не в моих силах. А коли она оживёт — тогда что? Уйдёт Яровит, и ни ты, ни я его не остановим.
Мрачное облако будто повисло над домом, затерянным в таёжной глуши. Дни становились короче, а ночи — длиннее. Северные ветры дули всё чаще, срывая первые пожелтевшие листья с готовящихся к зимнему сну деревьев.
И вот, однажды ночью, Шершень проснулся, будто кто в бок толкнул. Быстро натянул портки и босым выскочил на крыльцо. Ночь выдалась хмурая, ветреная, тревожная. По небу быстро скользили рваные клочья тёмных облаков, перекрывавшие на мгновение свет полной луны. Деревья в лесу стонали, жалобно перекликаясь между собой под напором разошедшегося Сиверко. На краю поляны, возле самой кромки леса, сидел волк. Его шерсть серебрилась под лунным светом. Зелёные глаза мерцали загадочно, отражая свет далёких звёзды.
Шершень, не раздумывая, кинулся с крыльца к нему, радостно восклицая:
— Лютый!!! Ты вернулся, серый брат!!!
За спиной у юноши хлопнула дверь, и встревоженный голос Глеба воскликнул:
— Сынок… Куда ты?!
Шершень, обернувшись на бегу, прокричал:
— Батюшка!!! Лютый воротился!!!
А волк вдруг молча развернулся и потрусил вглубь леса. Шершень кинулся за ним. А у Глеба перед глазами, словно живая, встала картина, как Варна, в одной рубахе, бежит по лесу, а затем исчезает в зеленоватом свечении открывшейся Грани. Его обуял такой страх потерять ещё и сына, что он, не раздумывая, кинулся вслед за ним. Уже вбегая под полог леса, он услышал, как в доме захлопали двери и раздались взволнованные голоса женщин.
А Шершень нёсся за волком, не чуя ног, предчувствуя что-то, чего он не мог объяснить. Лютый вёл его прямо к вершине. Когда начались каменные осыпи, шаг пришлось убавить. И тут его догнал отец. Они вместе стали молча карабкаться по каменистому склону. У Глеба на лице была суровая решимость оставаться, что бы ни случилось, рядом с сыном.
Остановились они только на самом перевале. В свете луны все линии окружающих камней и деревьев были чёткими, будто выточенными резцом умелого мастера. Серебристо-голубоватый свет ночного светила накрывал невидимой воздушной кисеёй тайгу на многие десятки километров вокруг. Волк сидел неподалёку и внимательным взглядом смотрел на развалы скал, хаотично разбросанных вокруг. Через несколько минут к мужчинам присоединились и баба Феша с Враткой.
Все вместе они стояли под порывами ветра на вершине горы и ждали. Чего? Никто не мог бы сказать точно. Но предчувствие чего-то значимого заставляло их молча, напряжённо вглядываться в остатки Грани.
Первыми присутствие Силы почувствовали Шершень с Феодосией. Юноша подался чуть вперёд, но бабушка его удержала за руку, отрицательно помотав головой, не произнося ни слова. И вот, где-то в глубине горы послышался нарастающий гул. Лютый вдруг поднял морду к небу, и протяжный волчий вой вплёлся тревожной мелодией в завывания ветра.
Земля под ногами задрожала, и голубовато-зелёное пламя вырвалось между камней, ярким лучом уходя высоко в небо. Словно ударившись о небесный свод, оно хлынуло обратно на землю, образуя светящуюся переливчатую стену. В следующий момент завеса света раздвинулась, и в ореоле голубоватого пламени на каменистую почву шагнула… Варна!
На мгновение все онемели, замерев в каменной неподвижности, а затем… Первым к жене кинулся Глеб, за ним бросился Шершень. Вратка с какой-то угасающей улыбкой смотрела на эту встречу, судорожно, из последних сил цепляясь за руку бабы Феши. А старая Знающая, не таясь и не смущаясь, молча плакала, время от времени смахивая слёзы со щёк сухонькой ладошкой.
И тут девушка начала медленно оседать на землю. Феодосия вскрикнула, привлекая внимание к произошедшему. Варна первой оказалась возле Вратки. Положив руку ей на голову, озабоченно проговорила:
— Ей срочно нужно к старцу… Свет её души угасает, и только ему по силам его вновь разжечь!
Шершень отчаянно, с мукой во взгляде, посмотрел сначала на мать, а потом на отца. Варна улыбнулась:
— Ступай, сын… Спасай свою любовь. Грань восстановлена, и ты всегда сможешь вернуться, коли захочешь…
Глеб, обнимая жену за плечи, добавил тихо:
— Свет внутри тебя всегда укажет путь к родному порогу, где тебя ждут и любят… Помни об этом.
На короткое мгновение они все обнялись. Затем Шершень, поклонившись в пояс родным, подхватил Вратку на руки и шагнул в светящийся проём. Лютый одним большим прыжком последовал за ним. Перед тем как исчезли все звуки внешнего мира, он услышал тихий, благословляющий шёпот бабы Феши:
— Род с тобой, сынок…
Конец
[1] Усерязь – височные женские украшения древних славян.
