Я долго не понимал, кто он. Граф? Коммунист? Приспособленец? Гений? Или просто уставший человек, который хотел тихо жить и не вылететь из обоймы?
Алексей Николаевич Толстой — фигура, которую до сих пор не удаётся подогнать под одну этикетку. Он будто соскальзывает — из биографии, из портретов, из памяти. Ты только подумаешь: ага, вот он — благополучный советский классик, лауреат трёх Сталинских премий, любимец власти... как вдруг — всплывает сцена, где он бежит из страны, потому что ненавидит большевиков. Или другая — где он в Париже, на Конгрессе, признаётся: «Мне на всё плевать. Я просто хочу жить. Хорошо жить».
Это был человек без берега. Но с кораблём.
Он начинался как Алёша Бостром
Графом он стал не сразу. До шестнадцати лет носил фамилию отчима и понятия не имел, что он наследник Толстых. История банальная, почти бульварная: мать ушла от аристократа к земскому чиновнику, родила сына, клялась, что он не от бывшего мужа — иначе её бы лишили детей. Но старый граф знал: это его кровь.
И вот Алёша взрослеет в Самаре, учится, читает, мечтает. Потом — Петербург. Технологический институт. Черчение, пары, ботаника. Но что-то не даёт ему заснуть. Что-то жжёт изнутри. Он начинает писать стихи. И быстро понимает: к чёрту инженерию, он хочет быть кем-то большим.
Женщины были его кислородом
В 19 лет он уже женат. Первая — Юлия Рожанская. Рожает ему сына. Но что-то в нём снова ломается. Он уезжает в Дрезден и возвращается уже с новой музой — Соней Дымшиц, художницей-модернисткой. Та рожает дочь, уезжает в Париж, а Толстой — уже в новом романе. Теперь в его жизни — Наталья Крандиевская. Он опишет её в «Хождении по мукам». Катя из романа — это она. Один в один.
Толстой любил женщин. Но, кажется, любил не их самих — а те сны и смыслы, которые они приносили. Ему нужно было влюбиться, чтобы писать. А когда чувства превращались в быт — он сбегал. Каждый раз.
И тут началась война. Первая — не последняя
С Натальей Толстой они женились в 1914-м, аккурат под канонаду Первой мировой. Он — военный корреспондент. Она — сестра милосердия. И вдруг в нём просыпается то, чего, возможно, в нём не было вовсе: патриот.
«Мы даже не знали, любим ли страну. А теперь — знаем», — пишет он. И вот уже печатает патриотические статьи, собирает материал. Это всё потом пойдёт в «Хождение по мукам».
А потом — революция. Казалось бы, Толстой должен быть в восторге: ведь он ратовал за перемены, презирал старый порядок. Но реальность оказалась грязной, страшной и голодной. Они уезжают. Бегут. Через Одессу, Крым, Турцию — до Франции. Толстой, жена, дети и няня.
И вот тут начинается настоящая проверка.
Париж ему не подошёл
Он работал. Писал как проклятый. Но денег не хватало. Всё выглядело красиво снаружи — но дома не было. И Толстой это чувствовал. Не был он эмигрантом. Не знал, как быть «не в России». И вот однажды маленький сын спрашивает у матери, по-французски: «Мама, а что такое сугроб?»
Толстому стало дурно. И он решил: всё. Возвращаемся.
Это был 1923 год. СССР уже вовсю разгонял маховик. И Толстой вернулся. В неизвестность. Без гарантий. Почти без денег. В новую страну, где за «графство» могли не только пальцем ткнуть, но и гораздо хуже.
Первые годы в СССР — это не пафос, это щи и хрен
Они поселились в Петрограде. Жили бедно, ели щи на ржавых тарелках, просили в долг десятку, чтобы купить еды. Но он не падал духом. И вскоре встретил старого знакомого — Щёголева, члена комиссии по расследованию царских преступлений.
У одного были архивы, у другого — стиль и талант. И они вместе написали пьесу «Заговор императрицы». Смешали факты с выдумкой. Кто-то бы сказал: манипуляция. Но тогда это была валюта — в прямом смысле. Пьеса взлетела. А за ней — и фальшивый «Дневник фрейлины Вырубовой», абсолютная фикция, оформленная в духе времени.
Нравится ли это нам? Нет. Работало ли тогда? Ещё как.
Толстой знал, на что идёт. Он пришёл служить новой власти. Осознанно. С холодным расчётом. «Писать надо то, что напечатают. Писать в стол — роскошь для мертвецов».
И всё-таки он стал главным
Когда умер Горький, место «первого писателя» оказалось вакантным. И занял его Алексей Николаевич. Да-да, тот самый, который недавно ещё ел щи с хреном, а теперь получал сталинские премии и дачи под Москвой.
Его печатали. Его экранизировали. Его водили по делегациям и конференциям, как золотого павлина. Он стал символом того, что даже граф может стать «товарищем».
И Молотов с трибуны радостно провозгласил:
«Кто не знает, что он был граф Толстой? А теперь он — товарищ Толстой!»
Звучит, как анекдот. Но тогда в этом слышали манифест.
Друзья ему этого не простили
Булгаков дал пощёчину — буквально. Ахматова презирала. Мандельштам не мог слышать его имени. Потому что Толстой слишком легко слился с новой системой. И — да, он писал о врагах народа. Он участвовал в Беломорканале и восхищался «великой стройкой», не замечая трупов под свайными машинами.
Но вот что странно: при этом он не терял человеческого лица.
Он помогал Ахматовой издать стихи. Помогал сыну Цветаевой. Поддерживал тех, кого официально как бы и не существовало. У него будто был тайный отсек — для совести. Холодный, запертый, но не пустой.
«Я просто хочу жить. И всё тут»
В 1935-м Толстой приехал на писательский конгресс в Париж. И там, в кулуарах, сказал художнику Юрию Анненкову вещь, после которой я начал по-настоящему его понимать:
«Я циник. Мне на всё наплевать. Я простой смертный, который хочет жить. Хорошо жить. И всё тут».
«Писать пропаганду? Чёрт с ним, напишу. Это даже весело — такая гимнастика ума. Все эти Распутины-марксисты... А вы думаете, это просто? Да я акробат! Только я не Саша Фадеев — я, чёрт побери, граф!»
Вот она, вся правда. Не поза, не идеология, а механизм выживания. Толстой понимал: он вернулся. Он выбрал. А теперь надо играть. Пока не убили.
Он был сволочь. Но талантливый
Бунин, с которым у них была сложная, почти враждебная дистанция, однажды всё-таки написал ему телеграмму:
«Алёшка! Третий Толстой! Хоть ты и сволочь, но талантливый писатель. Продолжай в том же духе».
Речь шла о «Петре Первом». Тот самый роман, к которому Толстой готовился, как одержимый. Собирал предметы эпохи, создавал атмосферу в кабинете, выжимал из себя стиль. И получилось. Впервые и белая, и красная Россия сказали: «Да». Потому что талант — не фальшь. И в «Петре» он не врал. Не для Сталина писал — для себя.
И вот тут, возможно, он на минуту снова почувствовал себя не акробатом. А писателем.
Но долго не продлилось.
Тимоша. Последняя, невзятая крепость
В 30-х в его жизнь вошла Надежда Пешкова. «Тимоша». Не просто женщина — невестка Горького. Сильная, умная, холодная. Он потерял голову. А когда умер её муж — сделал предложение. Она отказала. Вежливо. Без шанса.
Но в её флигеле Толстой потом всё же обоснуется. Как будто знал: не будет жены — будет хотя бы крыша рядом. Он не любил одиночества. Ему нужно было, чтобы кто-то знал, что он — ещё жив.
А пока жила с ним Наталья Крандиевская — та самая Наташа из «Хождения по мукам». Двадцать лет брака. Она просила его вступаться за друзей, говорить, рисковать. А он кричал: «Хватит! Меня самого могут убрать!»
Когда НКВД шепнул: «Не много ли вы просите, граф?» — Толстой понял: защитник из него вышел никудышный. Он больше не дерзил.
Секретарша. Людмила
А потом появилась Люда. Его секретарь. Молодая. Простая. Улыбчивая. И всё. Наталья уехала. Ни денег, ни писем. Даже в блокадном Ленинграде отказалась брать от него что-либо.
А друзья в Питере язвили: «53-летний Руслан нашёл свою Людмилу».
Толстому стало тесно в Ленинграде. И тут — «удача». Его избирают депутатом от Старой Руссы. Можно переехать в Москву. Тимоша помогает найти жильё — флигель в её доме. Не «дворец», но сгодится.
Он всё ещё был нужен. И он делал всё, что мог, чтобы оставаться в игре.
«За Родину! За Сталина!» — это он
Когда началась война, Толстому было почти 60. Он мог бы отсидеться. Но не стал.
Он писал статьи, обращения, агитки — всё, что мобилизует. Именно он придумал тот самый лозунг, от которого мороз по коже:
«За Родину! За Сталина!»
Это был не просто крик. Это был инстинкт. Как у зверя, которого прижали к стене. Ему было страшно, но он бился.
Он умел зажигать. Делать слова оружием. И — что бы мы о нём ни думали — в этот момент он действительно был нужен.
А потом — кошмар
В 1942 году его включили в Государственную комиссию по расследованию злодеяний фашистов. Он ездил в освобождённые города, видел, что оставалось от людей, от детей. И вернувшись в Москву — замолкал.
Про него говорили: «Он был как не свой. Лицо — чёрное. Почти не разговаривал».
Да, он прожил жизнь акробата. Но в те месяцы он стал другим. Он больше не играл. Он просто доживал.
Алексей Толстой умер в феврале 1945-го. Не дотянул три месяца до Победы. До своего самого главного «финала».
Он не герой. Он — человек
Судить его легко. Особенно сейчас. Мы знаем всё: и о ГУЛАГе, и о подлых доносах, и о позорных статьях. И про «Хлеб», и про Беломорканал.
Но он жил в аду — и не сошёл с ума. Он не стал мучеником, не стал пророком. Он стал профессионалом. Циником. Прагматиком. Живым. Таким, каким бы, возможно, стали и мы, окажись там.
Он хотел только одного — чтобы выжила его семья. Маленькая страна в большой и страшной стране. Он за это платил — репутацией, совестью, внутренним покоем.
Иногда, да, он продавался. Но ни разу не выглядел дешёвым.
Спасибо, что прочитали до конца. Подпишитесь на мой Телеграм — там будут ещё такие тексты. Без прикрас. Без фальши.