— Ты странный, Аркаша. В кого ты такой? Может, я что-то не так сделала? — спрашивала мать, расставляя банки с вишнёвым вареньем в старом серванте.
Аркадий Петрович Котов промолчал. Он молчал часто, особенно когда дело касалось матери. В этот раз она снова завела свою пластинку — про странности, про «в кого он такой», про то, как всё было бы иначе, если бы он женился на Оле из бухгалтерии. И, как обычно, всё это происходило в их общей квартире на Бабушкинской — той самой, где было три комнаты, один заледенелый балкон и один старенький «Опель Астра» во дворе, уже больше года стоящий без движения.
Всё бы ничего, если бы не Юлия — невестка. Вернее, жена Аркадия, но мать принципиально называла её «невесткой», с ударением на первый слог. В её устах это звучало как диагноз. С Юлией они не ладили с первого взгляда. Она была энергична, прямолинейна, с высшим экономическим и холодным взглядом. Умела прикидываться вежливой, но в доме её появление всегда несло напряжение — в воздухе будто скапливалась статика, как перед грозой.
— Мам, можно без этого сегодня? — тихо сказал Аркадий, поставив на стол ключи от машины, которые Юлия утром попросила найти.
— Конечно, можно, Аркаш. Просто ты у меня один. И я ведь вижу: тебе с ней тяжело, — мать присела на табурет, вздохнула и взглянула на сына снизу вверх. — Я бы хотела тебе добра…
Аркадий знал, что эта фраза — только затравка к длинному монологу, но её прервал звонок в дверь. На пороге стояла Юлия, с сумкой из «Азбуки вкуса» и с холодной полуулыбкой на губах.
— Добрый вечер, Галина Михайловна. Надеюсь, мы не опоздали к вашему фирменному варенью?
Ужин прошёл в напряжённой тишине, сквозь которую просачивались короткие, колкие реплики. Аркадий чувствовал себя кошкой, зажатой между двумя змеями. Он не умел говорить «стоп». Он просто терпел, отводя глаза и мечтая оказаться где-то в подполе, среди коробок с книгами, в заброшенном детстве.
После ужина Галина Михайловна вызвала сына на кухню. Старая привычка — "на кухню", значит, будет разговор по душам.
— Аркаша, скажи мне честно. Она давит на тебя?
— Мам…
— Я чувствую. Женская интуиция. С такими, как она, ты пропадёшь. Я ведь квартиру на тебя завещала. Всё тебе. И машину тоже. Она ведь только тебя и видит как источник. А потом, как получит, так и...
— Мам, ты преувеличиваешь.
— Я просто боюсь, что ты всё отдашь. Ты у меня мягкий. Она манипулятор.
Он молчал. Он и правда был мягкий. Он знал это. Он видел, как Юлия с лёгкостью продавила его решение насчёт работы — он сменил отдел, чтобы «больше зарабатывать». Он знал, как она отговорила его от поездки к матери на Новый год — "это анахронизм, Аркадий, мы взрослые люди".
И теперь — наследство.
Мать, предчувствуя приближение конца, начала активно переписывать документы. У неё остались квартира в Бабушкинской и тот самый «Опель». По современным меркам — немного, но для Юлии это было вполне себе активом. Особенно квартира, несмотря на убитый паркет и облупившиеся обои.
Через неделю мать умерла. Тихо. Во сне. Аркадий обнаружил её утром, когда зашёл принести батон и свежую прессу. У неё даже варенье было расставлено по полкам аккуратно — как всегда.
Юлия не плакала. Она выжидала.
— Нам надо обсудить документы, — сказала она на следующий день. — Ты ведь знаешь, ты теперь основной наследник. И я хочу быть уверенной, что всё будет правильно оформлено.
— О чём ты?
— О квартире. Ты не собираешься жить один. Мы семья. Мы можем продать её, взять ипотеку и купить уже нормальное жильё.
— Я не хочу продавать. Это... это всё, что осталось.
— Аркадий. — Она села рядом и взяла его за руку. — Мы не можем жить в прошлом. Она всё равно была против нашего брака. Ты же помнишь, как она говорила, что я тебя только из-за денег? Так что давай честно: ты ей что-то должен?
Аркадий не ответил. Он впервые почувствовал, что между ними — пропасть. Не бытовая, не эмоциональная, а что-то куда глубже. Она смотрела на него как бухгалтер на неоплаченный счёт. Как на актив.
В тот же день он поехал к нотариусу. Там его ждал первый шок: мать переписала квартиру не только на него, но и на какую-то третью сторону — «вторую часть наследства» получила женщина по имени Марина Сергеевна Пирогова.
— Кто это? — спросил Аркадий, когда увидел копию завещания.
— Мы не знаем. Указано только ФИО, дата рождения, паспортные данные. По закону вы теперь совладельцы.
Юлия, когда услышала об этом, сначала замолчала, затем начала действовать с холодной решимостью. Она наняла юриста. Начала искать Пирогову. Вскоре выяснилось: Марина Сергеевна — младшая сестра Галины Михайловны. Женщина, с которой та не общалась почти тридцать лет. Аркадий знал о ней только по обрывочным фразам — «та ещё змея», «заманила нашего отца», «ушла в Саратов и не звонила ни разу».
И теперь — совладелица квартиры.
Марина Сергеевна появилась внезапно. На пороге. С папкой документов и двумя чемоданами. Женщина в годах, но ухоженная, с глазами, как у Галины Михайловны, и такой же, узнаваемой, едва уловимой, насмешкой в уголке губ.
— Ну что, племянник. Принимай родню. Теперь мы с тобой в одной лодке. Пополам, как говорится. Ключ у меня есть. В завещании всё написано.
Юлия едва не задохнулась от возмущения.
— Это безумие! Мы так не договаривались!
— А с тобой никто и не договаривался, девочка, — спокойно ответила Марина. — Здесь всё по закону. Хочешь — продавайте свою долю. Или выкупайте мою. Только быстро не выйдет. Я в Москву надолго.
Аркадий в тот вечер снова сел в коридоре, между старыми сумками и тазиком с обувью, и смотрел в пол. Он чувствовал, что его жизнь вышла из-под контроля. Квартира — не его. Машина — снова стала предметом спора. Юлия — хищница. А он... он просто хотел покоя. Но покой, похоже, был только на той кухне, где мать уговаривала его не быть таким мягким.
Он действительно был странным. Но, может быть, в этом и был весь смысл?
Юлия ходила по квартире, как по минному полю. Каждое движение — резкое, каждый взгляд — как у прокурора на допросе. Аркадий сидел за кухонным столом, мрачно помешивая чай. Он не пил — просто мешал. Второй день.
Из соседней комнаты доносились звуки: Марина Сергеевна расставляла свои вещи. Скрип старого шкафа, шелест пакетов, шлёпанье тапочек. Всё это — без спроса, без согласования, словно она вернулась в дом, к которому имела неоспоримое право.
— Мы не можем так жить, — сказала Юлия, не глядя на мужа. — Это абсурд.
— Ты же знаешь, я не могу её выгнать.
— А я могу. Хочешь?
— Нет.
Она посмотрела на него, как на уроненную на пол фарфоровую чашку: с разочарованием и сожалением.
— Ты всё ещё играешь в своего умершего кота?
Аркадий вздрогнул. Этот приём — удар по детским слабостям — Юлия освоила в совершенстве. Он действительно был привязан к своему прошлому, к дому, к маме, к порядку, в котором всё находилось на своих местах. А теперь — невестка против тётки, обе с одинаковым правом и одинаковой агрессией.
На третий день совместного существования Марина устроила чаепитие. Она позвала Аркадия — только его.
— Племяш, ну не будь ты тряпкой. Поговорим, как взрослые.
Он прошёл в комнату. На столике — узорчатая скатерть, конфеты «Коровка», те самые, что были в его детстве, и три чашки. Три.
— Юлю не зову, — объяснила она. — Мне с ней не о чем.
Аркадий сел.
— Слушай. Я понимаю: ты в шоке. Но мама твоя всё делала с умыслом. Мы с ней, конечно, не общались… Но перед смертью она мне позвонила.
— Что?
— Да. Впервые за 30 лет. Сказала: «Хочу, чтобы ты забрала то, что тебе принадлежит». Слушай дальше.
Марина достала из сумки старую шкатулку, красное дерево, слегка покоцанная временем.
— Это бабушкина. Помнишь такую?
Аркадий кивнул. Он помнил: шкатулка стояла на комоде, всегда закрытая, «туда не лезь» — говорила мама. Он думал, там серьги, документы, может, фотографии.
— Открывай.
Внутри — не драгоценности. Документы. Несколько папок, свёрнутые бумаги, пара конвертов.
— Тут всё про вашу квартиру. И ещё кое-что. О чём ты явно не знал.
Через час Аркадий сидел с чашкой остывшего чая и смотрел в пустоту. Он был бледен.
— То есть ты хочешь сказать…
— Да, милый. Половина квартиры не принадлежала маме.
— Но… отец же умер в девяностых…
— Он был прописан здесь, но половина квартиры принадлежала бабушке. Когда она умерла, твоя мама быстро переоформила всё на себя, якобы по завещанию. Только вот одно «но» — завещание было липовое.
— Что?
— Погоди. Это ещё не всё. Настоящее завещание бабушки — вот оно. Она делила квартиру поровну между Галиной и мной. Просто я тогда уехала в Саратов. Не судилась, не заявляла прав. А твоя мама… воспользовалась моментом. Тихо. По-тихому. Как она умела.
Аркадий почувствовал, как у него сдавило грудь. Мир, в котором мать была последним островом справедливости, начал расползаться по швам.
— И ты хочешь… что?
— Жить тут. Пожить. Посмотреть на всё. Привести кое-какие дела в порядок. А потом… Может быть, предложу сделку.
Аркадий вышел в коридор и долго смотрел на старый комод, у которого теперь каждый ящик, казалось, скрывал предательство.
Юлия, узнав о настоящем завещании, устроила сцену.
— Ты понимаешь, что теперь даже твоя половина — под вопросом? Если она подаст иск…
— Не подаст. Она не хочет шума.
— Аркадий, ты хочешь, чтобы нас выкинули на улицу?
Он смотрел на жену и пытался вспомнить, почему вообще на ней женился. Кажется, мама тогда сказала: «Она тебя в люди выведет». Возможно, мама была права. Но в какие именно люди?
—
На следующей неделе Юлия предложила план: выкупить у Марины её долю. За смешную сумму. Та отказалась.
— Нет, девочка. Я дождалась. Тридцать лет — это срок. Я теперь хочу не денег. Я хочу жить.
— А если я подам в суд? — сквозь зубы процедила Юлия.
— Подавай. Только тогда я раскрою все документы. В том числе, про завещание, подделанное твоей свекровью. Думаешь, это добавит тебе очков?
Аркадий начал срываться. Он не спал. Уходил по ночам на кухню, курил за закрытым окном, хотя не курил с университета. Он чувствовал себя в ловушке.
Однажды он вышел во двор и завёл старый «Опель». Машина чихнула, зарычала и поехала — как старая, упрямая собака. Он ездил по Москве без цели, лишь бы не возвращаться домой.
Когда он вернулся, Марина сидела на балконе с пледом на плечах. Она подмигнула.
— Ты всё ближе к себе, Аркадий. Ты не маменькин сынок. Ты — Котов.
В тот вечер он собрал чемодан. Один. Без слов.
Юлия, сидя у зеркала, обернулась.
— Что ты делаешь?
— Я переезжаю.
— К ней?
— Нет. Просто… не с тобой. И не с ней. Я куплю себе что-то сам. Или сниму. Пока не разберусь с этим всем. Но ты больше не моя семья.
Она смотрела, как он застёгивает сумку. Потом тихо спросила:
— Значит, всё?
— Всё.
Он вышел. Тихо. Как всегда.
На улице моросил дождь. Он сел в «Опель» и поехал. Он не знал, куда. Но знал: теперь он не просто Аркаша. Он — Котов. Странный. Одинокий. С прошлым, в котором все лгали, и настоящим, где ему предстояло выбрать: кто он, что он, и ради чего жить.
На первой съёмной квартире пахло пылью и варёным рисом. Хозяйка, пухлая пенсионерка в вязаном жилете, пожала плечами:
— Сразу видно, что вы… тихий. Уж больно тихий.
Аркадий Котов не возражал. После недели проживаний с Юлией и Мариной под одной крышей — даже звук холодильника казался благословением. Он спал на узком диване, просыпался с видом на мусорные баки и пил чай из кружки с надписью «Бог любит всех детей». Жизнь была… никакая. Но своя.
Он не выходил на связь с Юлией. Не интересовался, как дела в квартире. Знал: она всё ещё пытается «дожать» Марину, уговорами, потом угрозами. Знал, что Марина не сдастся. Та могла спать в платяном шкафу, питаться тушёнкой и молчать неделями, но стоять на своём.
Всё изменилось, когда на его телефон пришло уведомление из банка. Снятие 420 000 рублей. Со счёта, где они с Юлией хранили общий резерв на «непредвиденные расходы». Его имя в договоре всё ещё значилось первым. Но Юлия распоряжалась картой.
Он позвонил. Спокойно. Очень спокойно.
— Что это?
— Это моё. Моя компенсация за потраченные годы. И, между прочим, ты обязан мне. Я жила с твоей матерью, терпела её. Теперь ты живёшь как хочешь — благодаря мне.
— Верни деньги.
— Нет. Или судись.
Он положил трубку. И сделал то, чего не ожидал от самого себя — он позвонил Марине.
— Нам нужно встретиться. Я хочу всё знать. До конца.
Они встретились в кафе на Ленинском. Марина принесла с собой ту же шкатулку. Там были ещё документы: о покупке «Опеля», об обмене квартиры в девяностые, справки о долгах. Но главное — фотография. Чёрно-белая. Мать, лет двадцать, рядом мужчина. Не отец.
— Кто это?
— Вот это ты и должен узнать. — Марина налила себе кофе. — У тебя есть право знать, кто был твоим настоящим отцом.
Аркадий почувствовал, как задеревенели пальцы. Он знал отца как молчаливого слесаря, умершего от инфаркта в 1998-м. Тихий, как он сам. Никаких историй. Никаких «до».
— Это был мой жених. Потом стал… больше, чем жених твоей матери. Но всё пошло криво. В общем, она тебя родила, но в то время ей надо было прикрытие. Поэтому твой "отец" стал формальностью.
Аркадий долго смотрел на снимок. В этом мужчине была какая-то решимость. Не было его мягкости. Не было сомнений. И это пугало.
— Почему ты мне всё это говоришь?
— Потому что ты стал взрослым. Или, по крайней мере, начал.
Юлия тем временем подала иск — на раздел имущества, компенсацию за моральный вред, и требовала признать Аркадия недееспособным. В ход пошли медицинские карты, отчёты с мест работы («странный, замкнутый, с признаками аутизма»), аудиозаписи, где он молчит под её крики.
— Она хочет не деньги. Она хочет контроль, — сказал юрист, которого нашёл Аркадий. — И вы ей мешаете.
Процесс длился три месяца. Аркадий не пропустил ни одного заседания. Он не повышал голос, не спорил, не оправдывался. Он просто... отвечал. Тихо, уверенно. Иногда улыбался. Один раз — смеялся, когда судья прочитал переписку, в которой Юлия писала подруге: «Он вообще не мужик. Он не понимает, что всё это МОЁ».
Суд встал на сторону Аркадия. Деньги Юлия возвращать не обязана — общие средства, доказательств нет. Но признать его недееспособным — абсурд. Брак был признан фактически распавшимся. Квартира, по завещанию, осталась на двоих — ему и Марине.
Юлия исчезла из его жизни так же стремительно, как в неё вошла. Только теперь у него не было иллюзий.
Через месяц Марина съехала. Без объяснений. Оставила записку:
«Ты стал взрослым. А мне тут делать больше нечего. Можешь выкупить мою долю — недорого. Или продать всё к чертям. Мне, по большому счёту, без разницы. Только не повторяй ошибок своей матери. Она жила чужими выборами. Живи своим».
Аркадий выкупил. Влез в ипотеку на свою же квартиру, но зато — впервые за 42 года — почувствовал, что она действительно его.
«Опель» он починил. Не продал. По воскресеньям он выезжал на нём за город, иногда в одиночестве, иногда с соседским мальчиком, сыном матери-одиночки с первого этажа. Мальчик любил сидеть сзади и спрашивать: «А ты правда жил с двумя ведьмами?»
— Почти, — говорил Аркадий. — Только одна была не ведьма. А вторая — уже не моя проблема.
На кухне висели новые занавески. В шкафу — всё те же банки с вареньем. Он хранил их, не открывая. Как напоминание: мать ошибалась, но любила. Юлия — хотела контроля, но дала толчок. А Марина… Марина вернула ему себя.
Теперь он жил. Не прятался, не бежал. И, может, впервые понял, что быть странным — это тоже способ выжить.
Конец.