Деревня, будто вымершая, стояла под низким серым небом. Избы покосились, крыши провалились, и даже собаки не лаяли – сил не было. Лето выдалось неурожайным: сначала град побил все посевы, потом солнце выжгло землю дотла. Старики качали головами – такой засухи не помнили со времен голодомора.
В огородах – пусто. В лесу – ни ягод, ни грибов. Даже лебеда, последняя отрада, росла чахлая, горькая. Кто покрепче – держался, корову доил или кур держал, но и те скоро перевелись. А хуже всех приходилось одиноким старухам. Брели они по обочинам, костлявые, как тени, выискивая хоть крапиву, хоть коренья. Глаза впалые, руки трясущиеся – живые мертвецы.
А посреди этой нищеты – дом Ядвиги. Не местная она была, откуда-то с запада пришла, лет сорока, не больше. Давно поселилась, но так и осталась чужой. Зато жила в достатке: изба крепкая, крыша новая, в сенях всегда пахло свежим хлебом и сушеными травами. Сама Ядвига – кровь с молоком, щеки румяные, руки белые, будто никогда лопаты в них не держала.
К ней шли со всей округи. Кто с болячкой, кто с порчей, кто просто за советом. Платили, кто чем мог: яйцами, тряпьем, последними копейками. А если дело серьезное – обряд нужен, от сглаза или на удачу – тут уж и салом не откупишься. Дорого брала. Но помогало.
А на краю деревни, в двух смежных избах, жили Вася и Поля. Оба сироты, оба без роду, без племени. В войну родители полегли, вот и держались друг за дружку, пока не слюбились. Поженились тихо, без пышности: расписались в сельсовете, соседей позвали. Перину Полиной бабки на утку худую выменяли, кисель из падалицы сварили, бражку поставили – и то чудо, что не прокисла.
Выпили мужики, пожелали молодым добра, разошлись. А Вася с Полей остались вдвоем в пустой избе, с одной мыслью: теперь-то заживем.
Но не тут-то было.
Год прошел, деревня потихоньку от голода отдышалась: урожай собрали, скотина перестала дохнуть. А у Васи с Полей – будто бес в доме поселился. То кадушка с соленьями пропадет – хоть следов нет. То мука в один день червями кишит. То пирог, который Поля с молитвой в печь ставила, вдруг обуглится в комок.
Вася не роптал, только кулаки сжимал. А Поля плакала в подушку, шептала: «Господи, да что ж мы такого сделали?»
А потом она затяжелела.
И стало еще страшнее.
Однажды шла Поля из сельпо, пузатая, неповоротливая, как вдруг рядом тормознула черная блестящая машина. Окно опустилось, и оттуда пахнуло духами – сладкими, дорогими, городскими.
— Девушка, как проехать к Ядвиге? — спросила накрашенная женщина в шляпке.
Поля показала.
— Спасибо, — улыбнулась та. — Ох, и сильная же у вас ведунья! Любую беду отведет, любую нужду снимет.
Машина тронулась, оставив после себя шлейф пыли и странную мысль в Полиной голове.
А ведь можно попробовать…
Вася сидел на лавке, чинил старый башмак – подметка отходила, гвозди торчали, как зубы у голодной собаки. В печи потрескивали последние щепки, но тепла от них было мало. Поля, бледная, с тенью под глазами, помешивала пустую похлебку – вода да горсть муки, больше ничего.
— Вась, — тихо начала она, — а давай сходим к Ядвиге.
Игла в его руках дрогнула, проколола палец. Капля крови упала на кожу, расплылась темным пятном.
— Ты с ума сошла? — прошипел он. — Я комсомолец! Да и бабка эта… нечистая сила с ней водится.
Поля поставила ложку на стол, медленно, будто боялась, что и та сломается.
— А что нам терять? — спросила она, и голос у нее дрогнул. — Ребенок скоро родится. Чем его кормить будем? Травой?
Вася стиснул зубы. В избе повисло молчание, тяжелое, как камень на шее.
Вдруг скрипнула калитка. На пороге стояла Кондратьевна, соседка, худая, как жердь, с лицом, изборожденным морщинами.
— Ой, детки, — зашептала она, крестясь, — опять у вас ничего не варится?
Поля кивнула, глаза наполнились слезами.
— К Ядвиге собрались, — выдохнула она.
Старуха ахнула, замахала руками, будто отгоняя нечисть.
— Ты-то ни ногой! — укоризненно ткнула она в живот Поли. — Беременным к ведуньям ходить – последнее дело. Дите проклянуть могут!
Вася мрачно поднялся, схватил удочки.
— Ладно, — бросил он. — Я схожу.
На следующий день, перед рассветом, Вася стоял у дома Ядвиги.
Изба казалась чужой среди других – крепкие стены, резные ставни, даже крыльцо не скрипело. Он постучал, сердце бешено колотилось, будто пыталось вырваться из груди.
Дверь открылась сама.
В горнице пахло травами, воском и чем-то тяжелым, сладковатым – как в церкви перед панихидой. Ядвига сидела за столом, освещенная дрожащим светом свечей. Ее глаза блестели, как у кошки, поймавшей мышь.
— Знаю, зачем пришел, — сказала она, не дожидаясь вопросов.
Вася сглотнул ком в горле.
— Сделаю, — продолжила она, — но запомни: если что-то прибудет, значит, где-то убудет. Готов потерять?
Он кивнул, вспомнив Полю – худую, изможденную, с синяками под глазами.
— Снимай правый башмак.
Стыдливо протянул он ей стоптанный ботинок. Ядвига взяла его двумя пальцами, будто брезгуя, окунула подошву в миску с мутной водой и швырнула обратно.
Затем начала шептать, быстро, невнятно, бросая в воду монетки. Вася уловил лишь обрывки:
"…мертвячка… удачу… денег в придачу…"
Холод пробежал по спине. В глазах потемнело. Он судорожно достал из кармана Полино колечко – последнюю память о матери.
Ядвига взяла его, бросила на стол с глухим стуком.
— Иди, — сказала она.
Он шагнул за порог, и тут ее голос догнал его:
— А не спросишь, почему так бедно живете?
— Почему? — прошептал он, обернувшись.
— Перину бабкину продали, — усмехнулась она. — А она на сытую жизнь заговорена была. Сами от счастья избавились.
Дверь захлопнулась.
На обратном пути Вася нашел узелок с деньгами.
Много денег.
Сердце заколотилось чаще. Он оглянулся – ни души. Развязал – купюры, аккуратно перевязанные бечевкой.
Впервые за долгие месяцы он заплакал.
В тот вечер в их избе пахло жареным мясом, свежим хлебом и… чем-то еще.
Чем-то тяжелым.
Чем-то ненастоящим.
Изба Васи и Поли теперь не узнавалась. Полы скрипели под новыми половиками, окна сверкали чистыми занавесками, а в сенях стоял запах свежеиспеченного хлеба. На столе - самовар, купленный у заезжего купца, и фарфоровые чашки с позолотой, о которых Поля раньше и мечтать не смела.
Но самым удивительным был сам Вася. Его впалые щеки округлились, руки, прежде покрытые мозолями, стали мягкими и белыми. Только глаза... Глаза изменились больше всего. Когда-то добрые и открытые, теперь они постоянно бегали, высматривая, подсчитывая, оценивая.
"Вась, может сходим к фельдшеру? - робко спросила Поля, поглаживая округлившийся живот. - Ребеночек в последнее время мало шевелится..."
"Чего зря деньги тратить? - огрызнулся муж, не отрываясь от пересчета купюр. - Сама знахарка, сама и разберёшься."
Поля потупилась. Действительно, с тех пор как в их дом пришло богатство, Вася стал странным. Вчера он поколотил соседского мальчишку за то, что тот заглянул в их огород. На прошлой неделе выгнал нищего старика, не дав даже корочки хлеба. А позавчера...
Она вздрогнула, вспомнив, как муж впервые поднял на неё руку. Всего лишь за то, что она отдала Кондратьевне горсть муки. "Моя мука! Мои деньги! Никому не дам!" - кричал он тогда, а его глаза становились стеклянными, как у мертвой рыбы.
Вдруг раздался стук в дверь. Вася быстро спрятал деньги в потайную щель под лавкой и пошел открывать. На пороге стояла та самая городская женщина, что когда-то спрашивала дорогу к Ядвиге.
"Простите за беспокойство, - улыбнулась она сладкой улыбкой. - Я к Ядвиге, да вот заблудилась. Может, проводите?"
Поля хотела было предложить чаю, но Вася резко перебил:
"Сама найдет. Нам некогда."
Женщина странно посмотрела на него, потом на Полю, на её живот. В её глазах мелькнуло что-то... понимающее? Жалостливое?
"Берегите дитя, - вдруг сказала она тихо. - Особенно от..." - её взгляд скользнул к Василию, - "от домашних бед."
Дверь захлопнулась. Вася что-то злобно пробурчал себе под нос и снова уткнулся в подсчет денег. А Поля вдруг почувствовала, как что-то холодное и тяжелое сжало ей сердце. Она машинально положила руку на живот - ребёнок не шевелился уже третий день.
Вечером, когда Вася заснул, она осторожно достала из сундука маленький образок - единственное, что удалось сохранить от прежней жизни. "Господи, - шептала она, - что же мы наделали? Что за чудовище мы впустили в наш дом?"
Снаружи завыл ветер. Ветер, который пах не свежестью и дождём, а чем-то затхлым, тленным... Как будто сама судьба шептала им предостережение, которое они уже не могли услышать.
Наступила зима – не та мягкая, снежная, что рисуется в сказках, а жестокая, с пронизывающими ветрами и ледяной коркой на дорогах. В избе Васи и Поли было тепло – дров теперь хватало, но холод поселился в другом месте. В их отношениях.
Поля сидела у окна, глядя, как снежинки бьются о стекло. Её живот уже не округлялся – ребёнок родился мёртвым две недели назад. Маленькая девочка с синими губами и крохотными кулачками, сжатыми в последней попытке ухватиться за жизнь. Вася даже не пришёл на похороны – сказал, что в правлении срочные дела. Но Поля знала – он просто считал деньги в своём тайнике.
Её руки дрожали, когда она развязывала узелок. Тот самый, что нашла сегодня под половицей, когда пыталась убрать хоть что-то в этом проклятом доме. Внутри лежали пачки купюр, перевязанные бечёвкой. Столько денег... На них можно было бы купить целую лавку в райцентре. Или спасти их дочку, если бы вовремя повезли к доктору.
Дверь скрипнула. Вася стоял на пороге, и его лицо исказилось такой яростью, что Поля инстинктивно прижала узелок к груди.
"Ты... ты что делаешь?" – его голос звучал хрипло, словно кто-то терзал ему горло изнутри.
Она не успела ответить. Он бросился на неё, сбил с ног. Пальцы впились в её шею, перекрывая дыхание.
"Мои! Мои деньги! Никому не отдам!" – он кричал, и слюна летела изо рта, попадая на её лицо.
В глазах потемнело. Где-то на краю сознания Поля услышала плач – то ли свой, то ли той девочки, что так и не успела родиться по-настоящему. Рука нащупала что-то твёрдое – маленький табурет, на котором Вася когда-то чинил свои башмаки.
Последнее, что она увидела перед тем, как тьма поглотила её – это Васины глаза. В них не было ни злобы, ни жадности. Только ужас. Ужас человека, который вдруг понял, что всё потеряно.
**Эпилог**
Кондратьевна нашла их на следующий день. Василий сидел в углу, качался и что-то бормотал, обнимая пачки денег. Поля лежала без сознания, а между ними – крохотный свёрток в пелёнках. Мёртвый.
Фельдшер только развёл руками – ребёнка уже не спасти, Поля между жизнью и смертью, а Василий... Василий больше не узнавал никого. Он только повторял одно слово, снова и снова:
"Мои... мои... мои..."
Ядвига уехала из деревни той же зимой. Говорят, перед отъездом смеялась так громко, что собаки во дворе завыли. А в избе, где когда-то жили Вася и Поля, до сих пор находят монетки в самых неожиданных местах.
И по ночам там слышится странный звук – то ли ветер играет пустыми баночками из-под денег, то ли кто-то тихо плачет. И смеётся. Одновременно.
****
Весна пришла неожиданно, словно стыдясь того, что ей предстояло увидеть. Талые воды размыли дороги, превратив их в грязные потоки, уносящие последние следы зимы. В избе на краю деревни теперь жила одна Поля. Если это можно было назвать жизнью.
Она сидела у окна, глядя, как капли воды стекают по стеклу. Её руки, когда-то крепкие и ловкие, теперь напоминали птичьи лапки – костлявые, с синеватыми прожилками. Лицо, ещё недавно молодое и румяное, превратилось в жёлтую маску старости. Только глаза остались прежними – огромными, полными невыплаканных слёз.
Василия схоронили неделю назад. Он так и не пришёл в себя после того дня. Умер тихо, во сне, сжимая в руках потрёпанную купюру. Перед смертью вдруг прояснился взгляд, и он прошептал: "Прости..." Но было уже поздно.
На столе перед Полей лежал тот самый узелок с деньгами. Они больше не радовали. Не грели. Они просто были – бумажки, пахнущие пылью и чем-то ещё... чем-то горьким, что въелось в них навсегда.
В дверь постучали. Это была Кондратьевна, принесшая миску похлёбки. Старуха молча поставила еду на стол, взглянула на Полины руки, сжимающие деньги, и покачала головой.
"Детка, да брось ты их. Сожги. Или раздай. Себе же хуже делаешь."
Поля слабо улыбнулась. "Знаешь, баба Нюра, я ведь думала – вот разбогатеем, и всё у нас будет хорошо. А получилось..." Голос её сорвался. "Они его съели. Эти деньги. По кусочкам. Сначала душу, потом разум, потом и тело."
Кондратьевна перекрестилась. "Не деньги виноваты, детка. Ты ведь сама знаешь, кто."
Да, Поля знала. Каждую ночь ей снилась Ядвига. Снилось, как та стоит у её кровати, смеётся беззвучно, а из её рта сыплются монетки. И самое страшное – во сне Поля понимала, что ведунья не злая. Она просто дала им то, о чём они просили. Точно так же, как даёт нож тому, кто хочет зарезать соседа.
Когда Кондратьевна ушла, Поля долго сидела неподвижно. Потом медленно поднялась, взяла кошелёк – единственную ценную вещь, оставшуюся от прежней жизни – и высыпала в него деньги. Каждая купюра падала со звуком, похожим на вздох.
Она вышла во двор. Солнце пригревало по-весеннему. У колодца играли ребятишки. Жизнь продолжалась. Поля глубоко вдохнула и бросила кошелёк в колодец. Вода сомкнулась над ним беззвучно.
Вечером того же дня соседи нашли её мёртвой. Она лежала на кровати, сложив руки на груди, с едва заметной улыбкой на губах. На столе стоял пустой самовар и две чашки – как будто она ждала гостя.
А в соседней деревне в это время новая знахарка принимала посетителей. Молодая, черноволосая, с глазами, в которых отражались золотые монетки. Говорили, что лечит она хорошо. Только почему-то те, кто к ней обращался, быстро богатели... и так же быстро умирали.