«Собрание постановило: лишить гражданку Воронину Анну Сергеевну родительских прав...» Я сидела, сжимая в руках чужую авоську, и не могла поверить. Неужели это я — лишила родную мать законного права растить своего сына?
Осень 1978 года выдалась в Ленинграде на редкость промозглой. Мелкий дождь моросил с самого утра, пальто отсырело, ноги в резиновых сапогах промокли. Я торопливо шагала по лужам, направляясь к родительскому дому.
— Лидия Петровна, здравствуйте! А я за Витенькой, — бодро сказала я, стучась в дверь соседки по коммуналке.
— Здрасьте-здрасьте, — кивнула пожилая женщина, впуская меня в крохотную комнатушку. — Заходи, Танечка. Витюша у меня тут с самого утречка.
Мой трёхлетний сынишка сидел на полу, увлечённо играя с деревянными кубиками.
— Мамка пришла! — крикнула соседка, и Витя поднял голову, заулыбался щербато.
— Мамуль! — он бросился ко мне, обнимая за ноги.
— Анюта-то твоя опять не явилась? — Лидия Петровна понизила голос, чтобы ребёнок не услышал.
— Опять, — вздохнула я. — Третий день пошёл. На работе сказала, что заболела, а сама... сами знаете.
— Знаю, — Лидия Петровна покачала головой. — Весь дом знает. Вчера её с дружками видели, у пивной на углу стояли. Галдели на всю улицу, милицию чуть не вызвали.
Я молча кивнула, пряча глаза. Стыдно было до слёз. Мать моя, Анна Сергеевна, в свои сорок два совсем спилась. А ведь когда-то была передовиком производства, на Доске почёта висела. Но так уж повелось: выпивала по праздникам, потом и в будни стала пропускать стаканчик-другой. А как отца не стало, и вовсе с катушек съехала.
— Ты бы, Танюша, что-то решала, — Лидия Петровна коснулась моего плеча. — Дитё-то жалко. Третий день я его кормлю-пою. Не то чтоб мне жалко, сама понимаешь, но ведь не дело это. Сегодня я дома, а завтра на смену. Куда мальца денешь?
— Знаю, — я прижала к себе Витю. — Спасибо вам огромное. Я вечером зайду, масла постного принесу, у нас на фабрике дают.
— Да не в масле дело, — отмахнулась соседка. — В ребёнке дело. Сама-то когда к себе его заберёшь?
Я опустила глаза. Вот в чём загвоздка. Комната в общежитии текстильной фабрики, где я работала ткачихой, была крохотная — на четверых девчонок. Какой там ребёнок? Начальство и слышать не хотело о переселении в отдельную комнату — «своих очередников полно».
— Я... я пытаюсь, — пробормотала я.
— Танька, — Лидия Петровна вдруг взяла меня за плечи. — Родная моя, ты сколько ещё будешь бегать туда-сюда? Сама на фабрике вкалываешь, потом сюда мчишься, Витеньку нянчить. А твоя мать всё пьёт и пьёт. Не мать она ему давно, а так... Посторонний человек.
— Что же делать? — я беспомощно развела руками. — Не на улицу же её выставить.
— Есть выход, — Лидия Петровна понизила голос. — В исполком надо идти, заявление писать. На лишение родительских прав.
— Что?! — я ахнула. — Как это — лишить мать родительских прав?
— А вот так, — соседка упёрла руки в бока. — По закону. Раз не справляется с обязанностями, пьёт горькую, ребёнком не занимается — нечего ей родительские права иметь.
— Но это же... это же... — я не находила слов. — Родная мать всё-таки!
— Родная, не родная, а дитё губит, — отрезала Лидия Петровна. — Ты вот подумай: сегодня она его без присмотра оставила, а завтра, не дай бог, с собутыльниками своими приведёт, а те... Всякое бывает, сама знаешь.
Я молчала, прижимая к себе сына. Да, всякое бывает. Месяц назад я пришла, а у них там целая компания — все пьяные, орут, мама на столе пляшет. А Витенька забился в угол и плачет. До сих пор вспомнить страшно.
— Я подумаю, — пообещала я, собирая вещички сына. — Спасибо вам, Лидия Петровна.
— Не за что, — вздохнула соседка. — Ты думай, да не затягивай. Мальцу-то уже четвёртый годок. Скоро в садик надо. А там вопросы начнут задавать: где да что, почему ребёнок неухоженный.
Я кивнула и повела Витю в нашу комнату. Шестнадцать метров на троих — мама, я и сын. Раньше и отец тут жил, но его уж три года как нет. Витя его и не помнит.
В комнате был беспорядок — немытая посуда, пустые бутылки, окурки в блюдце. Мать, видно, гуляла на широкую ногу.
— Витюш, давай с тобой порядок наведём, — я постаралась говорить бодро. — Сейчас всё приберём, потом чайку попьём с баранками.
— А бабушка где? — спросил сын, хлопая глазами.
— Бабушка... на работе, — соврала я, начиная убирать бутылки.
— Вгёт! — раздался хриплый голос из-за шкафа. — Не на габоте я!
Я вздрогнула. Мать лежала на раскладушке за шкафом — не заметила сразу. Волосы всклокочены, лицо опухшее, глаза мутные.
— Витя, иди в коридор поиграй, — быстро сказала я, выпроваживая сына. — Я сейчас приду.
Когда дверь за ним закрылась, я повернулась к матери:
— Мама, ты же на работе должна быть.
— Плевала я на эту габоту, — она с трудом села, держась за голову. — Где тут у нас... опохмелиться бы...
— Нету ничего, — отрезала я. — И не будет. Хватит пить. На тебя смотреть страшно.
— Больно надо, чтоб смотрела, — мать икнула. — Не нгавится — вали в своё общежитие.
— А Витя? — я почувствовала, как внутри всё закипает. — Его с собой заберу? Или тебе оставлю, чтоб спаивала?
— Чего? — мать сфокусировала на мне мутный взгляд. — Ты на кого голос повышаешь? Я тебе мать или кто?
— Уже не знаю, — я отвернулась, чтобы не видеть её опухшего лица. — Мать так себя не ведёт.
— Ишь ты, умная какая! — она попыталась встать, но снова шлёпнулась на раскладушку. — А ты на себя посмотри! Нагуляла ребёнка неизвестно от кого, мне подкинула и ещё указывает!
Старая песня. Когда мать напивалась, всегда начинала припоминать мой «грех» — беременность в восемнадцать от парня, который потом в армию ушёл и не вернулся. Сгинул где-то на просторах необъятного Союза. А я осталась с пузом на пятом месяце. Хотела аборт, да не успела, сроки вышли.
— Я не подкидывала, — устало возразила я. — Я работаю, деньги приношу. А ты их пропиваешь.
— Моя квартира — что хочу, то и делаю! — мать попыталась топнуть ногой, но снова чуть не упала. — А будешь умничать — выгоню. И внука своего забирай. Нечего тут!
Я молча смотрела на неё, на эту опустившуюся женщину, и не узнавала. Где та мама, которая пирожки пекла по воскресеньям? Которая косички мне заплетала перед школой? Которая гордилась мной, когда я грамоту получила за хорошую учёбу?
— Знаешь что, — вдруг сказала я, удивляясь собственной решимости. — Так и сделаю. Заберу Витю. Но не к себе в общежитие, а к тёте Вале в Новгород. А ты живи тут одна, пей, пока не сопьёшься окончательно.
— Чего? — мать растерялась от такого напора. — Никуда ты его не заберёшь. Не позволю!
— Посмотрим, — я направилась к двери. — Только учти: я уже всё решила.
Выйдя в коридор, я обнаружила там не только Витю, но и Лидию Петровну. По её виноватому виду я поняла — подслушивала.
— Танюш, прости, — зашептала она. — Но я же говорила. Видишь, как всё обернулось? Она уж совсем плоха. Того и гляди, беда случится.
Я кивнула, чувствуя, как к горлу подкатывает ком.
— Пойдём к нам, — Лидия Петровна потянула меня за руку. — Чайку попьём, поговорим.
В её комнатке было чисто и уютно. Пока Витя снова занялся кубиками, мы с соседкой уселись за стол. Она налила чаю, подвинула вазочку с карамельками.
— Значит, так, — начала Лидия Петровна деловито. — Я всё разузнала. Надо в исполком идти, заявление писать. Потом характеристику с работы возьмёшь, справку из вытрезвителя — это я через своего Николая устрою, он там дежурным работает. Ещё свидетели нужны. Я, конечно, первая. Потом Клавдия Семёновна с третьего этажа, она тоже всё видит и слышит.
— Подождите, — я покачала головой. — Я ещё не решила. Это же... это страшно — мать родительских прав лишить.
— А ребёнка загубить — не страшно? — Лидия Петровна сверкнула глазами. — Ты на Витеньку посмотри — худой какой, бледный. Где витамины, где режим? Мать пьёт, ты на работе. Кто за ним смотрит? В садик не берут — прописки нет. В школу скоро, а он букв не знает.
Я молчала, глядя на сына. Действительно, тощий, бледный. И кашляет часто. А я-то всё оправдания искала, всё надеялась — мать одумается, бросит пить, станет как прежде.
— Решайся, Танька, — Лидия Петровна накрыла мою руку своей, морщинистой. — Потом спасибо скажешь. Как лишим её прав, тебе и комнату отдельную дадут, как матери-одиночке. Будете с Витей вдвоём жить, без этой... пьяницы.
— А как же мама? — я подняла глаза. — Куда она денется?
— Не пропадёт, — отрезала соседка. — Она ещё не старая, работа есть. Захочет — исправится. Не захочет — её выбор.
Я вздохнула, чувствуя, как внутри что-то обрывается. Решиться на такое... Но выбора, похоже, не было.
— Хорошо, — кивнула я. — Давайте попробуем.
Дальше всё закрутилось, как в дурном сне. Заявление в исполком, характеристики, справки, свидетельские показания. Мать, узнав о моих действиях, сначала кричала, грозилась выгнать из дома. Потом пыталась давить на жалость — плакала, обещала бросить пить. Но я уже не верила.
И вот — суд. Народные заседатели, прокурор, зрители в зале — почти все наши соседи по дому. Мать сидела понурившись, трезвая, в стареньком, но чистом платье. Даже причесалась по такому случаю.
— Встать! Суд идёт! — скомандовал секретарь.
Началось зачитывание дела. Сухие фразы, казённые формулировки. А за ними — наша с Витей жизнь. Моя работа на фабрике, беготня между общежитием и домом. Пьянки матери, её прогулы, вызовы милиции по поводу шума. Свидетельские показания соседей — как она Витю одного оставляла, как однажды чуть пожар не устроила, заснув с сигаретой.
— Гражданка Воронина, вам слово, — обратился судья к матери.
Она встала, оглядела зал мутными глазами.
— Чего говорить-то? — голос её звучал хрипло. — Да, пью. Бывает. Но ребёнок мой, внучок. Люблю его. И дочку люблю, — она кивнула в мою сторону. — Не надо меня прав лишать. Исправлюсь.
— Это вы уже не раз обещали, — заметил судья, просматривая бумаги. — И товарищам по работе, и участковому инспектору. А воз и ныне там.
— На этот раз точно, — мать попыталась улыбнуться. — Вот те крест!
В зале кто-то хмыкнул. Я сидела, опустив глаза, не в силах смотреть на мать. Внутри всё переворачивалось — от жалости, от стыда, от боли.
Судья зачитал решение:
— Собрание постановило: лишить гражданку Воронину Анну Сергеевну родительских прав в отношении несовершеннолетнего Воронина Виктора Александровича. Определить местом жительства ребёнка дом его матери, гражданки Ворониной Татьяны Анатольевны.
Я сидела, сжимая в руках чужую авоську, и не могла поверить. Неужели это я — лишила родную мать законного права растить своего сына?
— Не переживай, дочка, — Лидия Петровна похлопала меня по плечу. — Правильно всё сделали. Теперь и комнату тебе дадут, и с работы отпрашиваться не надо будет — садик дадут.
Я кивнула, глядя, как мать медленно выходит из зала. Сгорбленная, постаревшая. Как она теперь? Куда пойдёт? Домой? Или сразу в пивную, заливать горе?
Через месяц нам с Витей дали комнату в общежитии для матерей-одиночек. Просторную, светлую, с отдельной кухонькой. Витю устроили в ведомственный детский сад. Жизнь потихоньку налаживалась.
А мать... Мать попала в больницу с белой горячкой. Потом её отправили в лечебно-трудовой профилакторий. Говорят, она там взялась за ум, бросила пить. Недавно вернулась, устроилась на работу дворником. Живёт в той же комнате в коммуналке.
Иногда я привожу к ней Витю — проведать. Она радуется, конфеты ему покупает, хотя денег у неё мало. Сидит трезвая, глаза ясные. Рассказывает, как скоро пенсию получит, как комнату ремонтировать будет.
— Мам, — спросила я недавно, — а ты... не обижаешься на меня? За то, что я тебя прав лишила?
Она долго молчала, поглаживая Витины вихры.
— Нет, — наконец сказала она. — Правильно ты всё сделала. Я тогда... не человек была. Не мать. Только благодаря тебе опомнилась.
И вдруг заплакала — тихо, беззвучно. А Витя, глядя на неё, тоже заморгал глазёнками.
— Ты чего, бабуль? — спросил он, прижимаясь к ней. — Не плачь. Мы ещё придём.
— Придёте, — она вытерла глаза уголком платка. — Обязательно придёте. Я пирогов напеку. С повидлом, как ты любишь.
Мы вышли на улицу — я, гордая своим решением, и Витя, сжимающий в кулачке конфету от бабушки. А в небе светило яркое весеннее солнце, обещая новый день и новую жизнь. Для всех нас.