Елена Викторовна вернулась в кабинет своего особняка, ещё полная планов по последним согласованиям к балу. Муж Андрей Николаевич сидел за её массивным столом, сверяя списки приглашённых с перечнем спонсорских взносов – его скрупулёзность была незаменима в финансовых тонкостях мероприятия. Он поднял взгляд, готовый поделиться замечанием, как дверь распахнулась с грохотом.
Ворвался Максим. Не просто бледный – восковой. Глаза метались, руки тряслись так, что он схватился за косяк. Опять не может держать марку, как ребёнок, – мелькнуло у Елены Викторовны с холодным раздражением.
— Мам… Пап… — голос сорвался в визгливый шёпот. — Кошмар… Полный кошмар…
— Соберись! — Елена Викторовна встала резко, взгляд сканером прошелся по сыну, мгновенно оценивая масштаб катастрофы. Те слухи… Вечеринка, «не та» толпа, крики, полиция, «скорая», девчонка в рванье… И имя сына на всех устах. — Говори?
— Андрей, проверь, пожалуйста, согласовали ли мы меню с кейтерингом для зоны фуршета, — начала было Елена Викторовна, пытаясь вернуть контроль, отложить неизбежное.
— Мам, слушай! — перебил Максим с отчаянием, не слыша отца. — В ту субботу… На вечеринке… — Он задыхался, слова вылетали клочьями. — Была девушка… Катя… из моего потока, но… из общаги… Мы… ну, все… перебрали… дико… И её… — Он сглотнул с усилием. — Изнасиловали. Группой. И я… я был там. Я… тоже…
Воздух в комнате загустел, стал тяжёлым. Беременность. Изнасилование. Групповое. Статья. Позор. Конец карьере сына. Её карьере. Бал… Всё рухнуло в одно мгновение.
— Ты… что?! — Андрей Николаевич встал, лицо исказилось гримасой шока. — Ты участвовал? В ЭТОМ?! Максим! Ты уничтожил себя! Нас всех!
Он шагнул к сыну. В глазах отца читались ужас, осуждение, но и попытка найти хоть крупицу оправдания. Его мальчик, «золотой юноша», будущее которого было расписано по минутам…
— Сынок… — Андрей положил руку на плечо Максима, но тот дёрнулся. — Ты точно… участвовал? Или тебя… втянули? Тебя уже опрашивали? А девушка… что с ней?
— Не знаю… — Максим прошептал, уставившись в пол. — Кажется, в больнице… Полиция опрашивала всех… Мам, они придут! Что делать?!
Одно подтверждение – и конец. Всему. Паника, холодная и рациональная, сжала горло Елены Викторовны. Комната взорвалась её криком, обращённым к мужу:
— Что делать?! Ты слышишь?! Твой сын – насильник! Групповой! Это тюрьма, Андрей! Пожизненное клеймо! Конец всему!
— Успокойся! — попытался перекричать её Андрей, голос дрогнул. — Это чудовищно! Но надо разобраться! Максим, говори всё! Было ли это насилием? Может, девушка… — Он запнулся, не решаясь произнести оскорбительное предположение под взглядом жены.
— «Может, девушка»?! — Елена Викторовна фурией набросилась на мужа. — Неважно, что там было! Важно, что в протоколе и что скажут люди! Надо замять! Срочно! Найти эту… Катю, её родителей. Предложить деньги. Горы денег! Чтоб заткнулась, чтоб заявление забрала, сказала, что ошиблась, сама виновата! Чтоб исчезла!
Максим поднял голову, в его глазах мелькнул слабый огонёк надежды. Мама спасёт. Как всегда.
— Елена, ты безумна?! — Андрей Николаевич отшатнулся. — Это преступление! И сокрытие – ещё страшнее! Нельзя покупать молчание жертвы! Надо разобраться честно! Ты сама кричала на весь совет, когда Петрова за взятки сажали: «За проступки надо отвечать по всей строгости!» Помнишь?! Если сын виноват – он ответит! А мы… мы должны помочь той девушке, извиниться!
«Отвечать»? Насмешка! Он хочет сломать сына, чтобы потешить свою убогую совесть! – мысль Елены Викторовны была острой и ядовитой.
— Наказание?! — Она засмеялась, звук был ледяным и безумным. — Хочешь, чтобы твой сын гнил в зоне?! Чтоб его там сломали?! Чтоб вышел отребьем?! Нет! Я не позволю! Я спасу его! Заплачу сколько надо! А ты… — она ткнула пальцем в грудь мужу, — если мешаешь – проваливай! Мой сын не станет уголовником из-за какой-то… девчонки из общаги!
***
На следующий день, сквозь истеричные вопли жены и остекленевший ужас сына, Андрей Николаевич движимый комом стыда и долга, нашел адрес Кати. Помогли старые связи и настойчивость. Она жила с матерью-инвалидом в крошечной, пропахшей сыростью и лекарствами квартирке в районе промзоны. Контраст с их особняком в «Золотых Соснах» был как удар под дых. Зачем? Чтобы увидеть последствия. Чтобы попытаться… что? Искупить?
Дверь открыла измождённая женщина с опухшими, красными от слёз глазами – мать Кати. За её спиной Андрей увидел саму девушку. Сидела на краю дивана, бледная как полотно, с жёлто-зелёными синяками на лице и обнажённым плечом, взгляд уставлен в пустоту. Эта сломленность, это отсутствие жизни в глазах ударили Андрея сильнее любых обвинений. Вспомнилась юность, соседская девчонка после драки с отморозками… Та же пустота.
— Я… отец Максима Гордеева, — голос Андрея звучал глухо. Он не решался переступить порог. Думает, что пришёл откупиться или угрожать…
Женщина молчала, лишь смотрела на него усталыми, полными боли глазами. Катя не шевельнулась.
— Пришёл… извиниться. От всего сердца. За то, что сделал мой сын… и за то, что не уберёг… — Она ненавидит. Должна ненавидеть. — Понимаю, слова… — Он достал толстый конверт. — Это… не откуп. Пожалуйста. На лечение. На всё, что нужно. Буду помогать. Чем смогу. Юридически, материально… Пытаюсь хоть что-то исправить. Хотя бы это.
Катя медленно повернула голову. В её глазах не было ненависти. Только пустота и усталая безнадёга. Всё уже сожжено внутри.
Из соседней комнаты выскочила взъерошенная девушка с огнём в глазах – Светлана, подруга Кати.
— Ах ты, сволочь! — закричала она, брызгая слюной, подступая к мужчине. — Приполз, папаша насильника?! Думаешь, твои грязные деньги всё смоют?! Вы, Гордеевы, ничтожества! Тварь твой сыночек и ты такой же! Убирайся!
Никто не остановил её. Катя смотрела на Андрея Николаевича. Наконец, её губы дрогнули:
— Деньги? — Голос был хриплым. — Ваши деньги мне не нужны. Не вернут того, что было. Не сотрут. — Она посмотрела прямо ему в глаза. — Ваш сын… он не остановил их. Он… был с ними. И пусть ответит. По закону. — Она отвернулась к стене.
Мать Кати молча кивнула на дверь. Уходи. Твоё присутствие – пытка.
Андрей Николаевич стоял, сжимая бесполезный конверт. Он ощущал себя ничтожным, жалким. Его деньги, его статус, его мир «Золотых Сосен» – здесь они были прахом, оскорблением. Он положил конверт на шаткую тумбочку у входа, тихо прошептал: «Простите», — и вышел. Жена проиграла. Ещё до начала игры. Правда сильнее денег.
За спиной грохнула дверь, и сквозь тонкую стену долго доносились яростные крики Светланы.
***
Вернувшись домой, Андрей Николаевич застал Елену Викторовну в состоянии бешенства. Она металось по кабинету, телефон прижат к уху, голос звенел от напора и скрытой паники. Звонила «нужным людям», выуживая детали дела, искала хоть какую-то зацепку, «рычаг», чтобы остановить катящийся к обрыву вагон. Её мир трещал по швам, и она отчаянно пыталась склеить его деньгами и угрозами. Андрей смотрел на эту суету с тяжелым пониманием – её битва была обречена ещё до начала. Он уже видел пустоту в глазах Кати.
— Ну что? Купил её молчание? — Елена Викторовна швырнула телефон на диван, повернувшись к мужу. В её вопросе звучала не только едкость, но и тлеющая искра надежды. Может, он всё же сделал то, что она считала необходимым? Может, её путь – единственно верный? Деньги ведь всегда побеждали.
— Нет, Елена. Никто ничего покупать не будет. — Голос Андрея был тихим, но предельно твёрдым. — Деньги там бессильны. Эта девушка… она сломана. Она требует справедливости. И она права.
— Что?! — жена вскочила. — Ты ничего не сделал?! Ты предал собственного сына! — Она кричала это, потому что для неё предательством было любое действие, не направленное на немедленное спасение Максима от последствий. Любая попытка честности казалась ей ударом в спину их семье, их статусу, её собственным амбициям. Признать вину сына – значило признать и её собственное поражение как матери.
— Я пытаюсь спасти то, что еще можно спасти! — Голос Андрея Николаевича впервые за много лет сорвался на крик, прорвав плотину сдержанности. — Его шанс хоть когда-нибудь стать человеком, а не монстром, которого мы с тобой вырастили, закрывая глаза на все! Он должен ответить! Это твои слова или одним нудно отвечать по закону, а ему нет? — В этих словах вылились годы молчаливого наблюдения, как они потакали капризам Максима, оправдывали его выходки деньгами и связями, растили в нем чувство безнаказанности. — А мы… мы должны молиться, чтобы этой девушке хватило сил жить дальше! Я буду помогать им. Как смогу. — Он решил так потому, что видел последствия. Потому что чувствовал невыносимый груз вины не только за сына, но и за всю систему ценностей, которую они с Еленой создали. Помощь Кате – единственный способ сохранить хоть крупицу собственного достоинства и попытаться искупить хоть малую толику содеянного.
— Помогать?! Им?! — Елена Викторовна заходила по комнате. — Если ты вынесешь сор из избы, если признаешь вину сына, я тебя уничтожу! Развод! Ты не получишь ничего! Максим будет только моим сыном! — Она бросала это как последний аргумент, единственное оружие, которое у нее оставалось – угроза разрушить семью, лишить его отцовства, превратить в изгоя в их же кругу. Для нее сын был продолжением ее самой, ее проектом, и она готова была сжечь все мосты, чтобы защитить этот проект.
Андрей Николаевич посмотрел на сына. Максим сидел, сгорбившись, вбитый в кресло, его лицо было маской страха и слабой, цепляющейся надежды, что мама все же найдет волшебный выход, как раньше. Он молчал, внутренне разрываясь между животным страхом перед тюрьмой и смутным, давящим осознанием того, что он натворил. Но страх пока побеждал. Он ждал, что мама спасет.
— Делай, что хочешь, — тихо сказал Андрей Николаевич, глядя в пустоту. — Я выбираю совесть. И попытку искупления. Хотя бы свою. — Он развернулся и ушел в спальню.
— Трус! Предатель! Ты сдал собственного сына ради какой-то девки! Я тебя сожгу! Слышишь?! Сожгу дотла! Никогда не прощу! — Истеричные вопли Елены Викторовны неслись ему вслед, полные ярости и бессилия.
***
В квартире возникла Зинаида Павловна, мать Елены. Она металась между тремя эпицентрами горя:
* Подошла к внуку Максиму, обняла его за плечи, гладя по голове: «Максюша, родной… Как же так вышло-то? Господи… Нужно было думать, сынок…» — в её голосе сквозила растерянность и жалость, смешанная с осуждением его глупости.
* К дочери, пытаясь унять её буйство: «Лена, успокойся, криком делу не поможешь! Голова должна быть холодной! Надо думать, как выкручиваться, а не друг друга грызть!» — но в её словах звучало и осуждение методов дочери, её слепой ярости.
* К зятю, собиравшему чемодан: «Андрюша, постой… Может, не надо так резко? Сын же… Надо вместе искать выход. Быть честными перед собой… и перед Богом.» — Зинаида Павловна, хоть и привыкшая к роскоши дочери, интуитивно понимала правоту зятя, но боялась окончательного развала семьи.
Андрей Николаевич под непрекращающиеся крики жены («Убирайся! Ничтожество! И чтобы ноги твоей здесь больше не было!») собрал вещи в чемодан. Лицо Зинаиды Павловны выражало глубокую скорбь и безнадежность. Она видела, как рушится все, что они с мужем когда-то строили для дочери, как ложь и гордыня Елены ведут их всех в пропасть. Она понимала мужество зятя, но оплакивала неизбежные последствия его выбора. «Бедные дети… все пропало», — прошептала она себе под нос, глядя, как дверь закрылась за Андреем с тихим, но окончательным щелчком.
Максим, глядя на закрывшуюся дверь, подумал, что отец просто сбежал. Сбежал от проблемы, от них, от стыда. Ему стало одновременно страшнее (отец всегда был опорой, пусть и молчаливой) и легче (теперь мама не будет отвлекаться на споры, она сосредоточится только на его спасении). Он мысленно согласился с матерью: отец их предал.
Елена Викторовна стремительно подошла к сыну, обняла его, прижала к себе.
— Не бойся, Макс. Мама все уладит. Папа одумается. Эти люди… они не стоят нашей репутации. Мы заплатим, а если нет, то юристы поработают и все забудется. Ты продолжишь учебу. Все будет как прежде. — Она говорила это с фанатичной уверенностью, пытаясь заглушить собственный страх и голос разума, шептавший, что на этот раз всё иначе.
***
Елена Викторовна боролась как львица, защищая логово. Она наняла лучших (и самых беспринципных) адвокатов, известных умением выворачивать дела наизнанку. Один из них, глядя на папки с материалами, самоуверенно буркнул:
— Елена Викторовна, не волнуйтесь. Свидетели – студенты, они перепутаются в показаниях. Девчонка из общаги, сомнительная репутация… Найдем бреши. Дело не из сложных.
Она решила дискредитировать Катю, намекая на её «лёгкое поведение» – это был её последний козырь, попытка переложить вину на жертву:
— Сама виновата, оказалась в такой компании, наверняка сама спровоцировала.
Она предлагала астрономические суммы через подставных лиц. Эту миссию взялась выполнить её давняя приятельница, светская львица Маргарита Степановна, известная умением «решать деликатные вопросы». Маргарита взялась за дело, движимая смесью жажды адреналина, желания услужить влиятельной подруге и уверенности, что все продается.
— Катенька, милая, — заливалась Маргарита в трубку, дозвонившись до Катиной матери. — Поймите, весь этот ужасный суд – такой стресс для молодой девушки! Елена Викторовна готова компенсировать моральный вред… Очень щедро. Чтобы Катя могла лечиться, учиться, начать новую жизнь где угодно. Зачем ей этот цирк? Закроем вопрос тихо, по-хорошему…
Но Катя, прошедшая через ад терапии и поддержки Светланы, оказалась сильнее. Отказ был всегда твердым и спокойным:
— Нет. Деньги не вернут того, что было. Я хочу справедливости.
Она понимала, что согласие – это предательство самой себя, обесценивание пережитого ужаса.
В суде адвокат Елены Викторовны, цинично усмехаясь, пытался «уничтожить» Катю, копаясь в её прошлом, намекая на «распущенность»:
— Свидетельница часто посещала ночные клубы? Водила знакомства с разными молодыми людьми? Не кажется ли вам, что в ту ночь могло быть просто… недопонимание?
Катя, бледная, но собранная, отвечала четко, глядя ему прямо в глаза, её голос дрожал лишь слегка:
— Никакое «недопонимание» не оправдывает группового изнасилования. Я сказала «нет». Меня не услышали.
Светлана, сидевшая рядом, вскочила:
— Хватит грязи лить! Катя никогда не была «лёгкой»! Вы защищаете животных!
Показания Кати были незыблемы. Записи с камер клуба (тусклые, но различимые) и показания двух других участников, Петра Уварова и Артёма Климова, которые, испугавшись реальных сроков, пошли на сделку со следствием, сломали линию защиты. Андрей Николаевич, вопреки угрозам жены, не только не мешал, но и оплатил работу сильных, честных адвокатов для Кати. Его деньги теперь работали против семьи Гордеевых. Он делал это, потому что считал это единственно возможным искуплением, попыткой восстановить хоть какую-то справедливость и дать Кате шанс. После одного из судебных заседаний он подошел к Кате, потрясённый её силой:
— Катя… Спасибо, что дали мне… нам… шанс хоть что-то исправить. Я… не знаю, как извиниться…
Катя посмотрела на него. В её взгляде уже не было той мертвой пустоты, лишь усталость и грусть:
— Извинять нужно не меня, Андрей Николаевич. Помогать – да. Спасибо за адвокатов. Но вина вашего сына… она не ваша. Искупать её вам не надо. Достаточно… что вы не стали их прикрывать.
Приговор был суров. Петр Уваров (сын владельца сети автосалонов) и Артём Климов (сын крупного чиновника из мэрии), считавшиеся главными зачинщиками, получили 8 и 7 лет строгого режима соответственно. Они надеялись на деньги родителей, на связи, на «договорённости», верили в миф о своей безнаказанности. Реальность стала для них ледяным душем. Максим Гордеев, несмотря на отчаянные попытки адвокатов матери представить его «ведомым, опьяневшим и не до конца осознававшим», как активно участвовавший, получил 6 лет колонии строгого режима. Деньги и связи Елены Викторовны не сработали. Скандал был слишком громким, доказательства – неопровержимыми, а позиция отца потерпевшей и одного из обвиняемых, помогавшего следствию, разрушила все её схемы. Её адвокат разводил руками:
— Елена Викторовна, система… дала сбой. Общественный резонанс, позиция следствия, показания других обвиняемых… Даже ваше заявление о «лёгком поведении» потерпевшей сыграло против нас – суд расценил это как давление. Мы сделали всё возможное. Больше – невозможно.
***
Зал суда превратился в пустую раковину. Гулкий стук молотка судьи прозвучал для Елены Викторовны как гробовая крышка, захлопнувшаяся над всем, что она знала. Шесть лет. Шесть лет строгого режима ее Максиму. Адвокат что-то бормотал рядом, оправдываясь, ссылаясь на "резонанс", "позицию следствия", "показания других". Слова сливались в бессмысленный шум. Она видела только бледное, перекошенное от ужаса лицо сына, когда конвоиры повели его. Ее мир, выстроенный на деньгах, связях и железной воле, рухнул в одночасье. Она не плакала. Внутри было лишь ледяное, всепоглощающее опустошение и злость, направленная на всех: на суд, на Катю, на мужа-предателя, на самого Максима за его слабость и глупость.
В опустевшем особняке, среди гулких комнат, лишённых прежнего блеска, Елена Викторовна стояла у окна. Тени вечера сгущались над "Золотыми Соснами". За спиной тихо скрипнула дверь – вошла Зинаида Павловна. Лицо старушки было изборождено морщинами горя.
— Леночка… — начала она осторожно. — Сынок… он отбывать будет. Но жив, слава Богу. Значит, есть шанс… Время лечит.
Елена Викторовна резко обернулась. Глаза её горели холодным, лишённым слёз огнём.
— Шанс? На что, мам? — Голос её звучал хрипло. — На жизнь отверженного? С клеймом насильника? Карьера – прах. Репутация Гордеевых – посмешище. Деньги… — она горько усмехнулась, — деньги ушли на тех адвокатов-неудачников, которые не смогли спасти даже от шести лет! Я потеряла всё, мама. Всё, ради чего дышала, работала. Карьеру, которая была моим вторым «я». Состояние, которое было моей силой. Будущее сына… которое я выстраивала кирпичик за кирпичиком. И мужа… который оказался последней крысой, сбежавшей с тонущего корабля. Осталась я. И разбитые осколки того, что когда-то называлось жизнью.
Зинаида Павловна потянулась обнять дочь, но та отшатнулась.
— Не надо. Ты хотела честности? Вот она. Горькая, голая правда. Я проиграла. Полностью. Безоговорочно. А платить за это буду не я одна. Он, — она кивнула в сторону, где когда-то сидел Максим, — заплатит сполна. И я вместе с ним. Каждый день. Каждую минуту. — Она отвернулась к темнеющему окну, её силуэт был резок и неподвижен против угасающего света. В комнате повисло молчание.
***
Андрей Николаевич сдержал слово. Его деньги, когда-то работавшие на блеск Гордеевых, теперь текли другим руслом. Он оплатил Кате и её матери переезд в тихий университетский город за тысячу километров. Нашел лучших специалистов по травмам, оплачивал долгую, сложную терапию. Потом – учебу. Он делал это не только из чувства долга или вины перед Катей. Это был его путь к искуплению, единственный способ хоть как-то уравновесить чашу весов после чудовищной несправедливости, которую совершил его сын. Помогая ей восстанавливать жизнь, он пытался восстановить что-то и в себе – утраченное уважение к себе, веру в возможность хоть какой-то справедливости. Это было тяжело, мучительно стыдно, но остановиться он уже не мог. Это стало его новой, пусть и болезненной, правдой.
***
Прошли годы. Жизнь, вопреки всему, продолжалась. Катя, пройдя через ад боли и страха, нашла в себе силы не просто выжить, а жить. Она закончила учебу, стала хорошим, востребованным специалистом. Встретила человека. Сергея. Он знал её историю всю, без прикрас. И принял её. Всю. Со шрамами на душе. У них родился сын, Миша. Маленький лучик света в её жизни, который помогал затягиваться самым глубоким ранам.
Андрей Николаевич был рядом. Не как анонимный благодетель, а как… друг. Почти член семьи. Он приезжал в гости, привозил подарки Мише, мог просто посидеть с Катиной мамой за чаем, поговорить о жизни. Для мальчика он был просто «дедушка Андрюша», добрый, с интересными историями. Катя наблюдала за ними – за тем, как её сын смеётся, забравшись к Андрею Николаевичу на колени, – и в её сердце не было ненависти. Была грусть, память о боли, но не ненависть. Она научилась отделять отца от сына. Видела его искреннюю боль, его попытки загладить вину не деньгами, а присутствием, участием, тихой поддержкой. Он не просил прощения, он просто был рядом, когда это было нужно. И в этом была его сила и её мудрость – позволить ему быть рядом, не забывая прошлого, но и не давая ему отравить настоящее.
Однажды, гуляя с Мишей в парке, пока мальчик увлеченно кормил уток, Катя и Андрей Николаевич присели на скамейку. Тишину нарушал лишь детский смех и кряканье.
— Спасибо, Андрей Николаевич, — тихо сказала Катя, глядя на сына. — За всё. За помощь тогда… и за то, что вы теперь есть. Для мамы. Для Миши. Для меня.
Андрей Николаевич смотрел на воду. В его глазах стояла привычная тень грусти, но теперь в ней была и капля покоя.
— Не благодарите, Катенька. Я должен… — он запнулся.
— Нет, — она мягко перебила. — Вы ничего не должны мне. Вы выбрали свой путь. Трудный. Честный. И… — она немного помолчала, — вы помогли мне поверить, что не все люди… такие. Что доброта и совесть – не пустые слова. Миша любит вас. И это… самое главное.
Он кивнул, с трудом сглотнув комок в горле. В этом маленьком мирке – с Катей, её матерью, смеющимся Мишей – он обрёл неожиданное, хрупкое, но настоящее счастье. Здесь не было лжи Гордеевых, не было показного блеска. Была жизнь. Настоящая. Со шрамами, но и с надеждой. И в этой простоте был покой, которого он не знал долгие годы.
***
Максим вышел из ворот колонии другим человеком. Не раскаявшимся. Не переродившимся. Озлобленным. Сломленным. Глаза, когда-то дерзкие и самоуверенные, теперь смотрели тускло, с вечной настороженностью и горечью. Клеймо «насильника» висело на нем тяжелее цепей. Шесть лет зоны вытравили из него всё, что напоминало «золотого юношу», оставив лишь выжженную пустошь и обиду на весь мир.
Елена Викторовна встретила его. Она ждала этого дня как спасения. Всё её состояние ушло на безуспешные апелляции, на адвокатов, на попытки купить хоть какие-то льготы внутри. Карьера рухнула окончательно – скандал был слишком громким. Она сняла скромную двухкомнатную квартиру, не в «Золотых Соснах». Но она встретила его с распростертыми объятиями, с тем же фанатичным светом в глазах.
— Сынок! Родной мой! Все позади! — Она прижимала его к себе, игнорируя его одеревенение, его отчуждённый взгляд. — Теперь мы вместе. Всё наладим. Мама всё устроит. Всё будет как прежде!
Максим молча позволил ей обнимать себя. В его опустошённой душе не было ни благодарности, ни надежды. Была лишь усталость и смутное понимание, что «как прежде» не будет никогда. Но он был сломан. И мать, с её слепой, неистовой верой в него и в их «особенность», была теперь единственной точкой опоры в этом враждебном мире. Он не верил её словам, но цеплялся за неё, как утопающий за соломинку. Елена Викторовна видела только сына, вернувшегося к ней. Её проект, её смысл. Она готова была начать всё заново в этой убогой квартирке, лелея иллюзию семьи, которую они давно потеряли. Иллюзию, что она всё ещё может всё контролировать. Что её мир, хоть и уменьшенный до двух комнат, всё ещё вращается вокруг неё и её Максима. Но в глазах сына не было ответного огня, лишь холодная, беспросветная тьма.
Автор: Владимир Шорохов © Книги автора на ЛитРес
📖 Также читайте — Мы тут думали, — начала золовка, обращаясь к невестке, — как лучше распорядиться твоим наследством. Правда, мама?
📖 Также читайте — А с какого перепугу вы делите моё наследство? — Удивилась Марина у мужа и его матери
📖 Также читайте — А куда делась квартира моей мамы? — спросила Виктория у мачехи. — Она же должна была достаться мне.