Жан Дибуа удивился: пред ним стоял Франсуа собственной персоной.
Жан примерно знал, что этот подлец живёт где-то в особняках — и ему, казалось бы, нечего делать в таком бедном районе, у дома Дибуа-Кэррола.
Жан не остановился. Он, прихрамывая, пошёл по еле заметной тропинке, по которой, кроме него и соседа Жирона, никто не ходил. Расстояние между ними сокращалось. Жан не хотел смотреть на того хулигана, что стоял перед ним, и, поравнявшись с ним, почувствовал странную тревогу. Он не знал, чего именно боится.
Однако если бы он посмотрел на лицо Франсуа Д’Арио — он бы понял.На лице отпетого хулигана пылала такая злоба, от чьей ауры завяли бы даже ромашки. Глаза сверкали тёмной, почти дьявольской энергией.
Когда Дибуа прошёл в двух шагах, всё ещё прихрамывая, Франсуа повернулся ему вслед и окликнул:
— Месье Кэррол. Bonsoir.
Жан удивлённо обернулся, услышав неожиданно благородный тон приветствия.
На одну короткую секунду он подумал: возможно, Д’Арио пришёл извиниться. И тогда — почему бы и нет — он бы с удовольствием исправил ему ту двойку. Жан полностью развернулся к юноше. Увидев, что Франсуа делает движение рукой, он решил, что тот хочет пожать ему руку. В знак примирения он поспешно протянул свою.
Однако это было не рукопожатие. Это был удар.
Размашистый удар спортсмена, забияки второго курса университета Франсуа Д’Арио, был быстрым, точным и чудовищно эффективным. Дряхлое, худощавое тело Жана согнулось пополам — удар пришёлся чуть выше живота и вызвал катастрофические последствия. Он начал задыхаться. Протянутая ранее Франсуа рука легла на грудь. Он не мог вдохнуть. Его охватил первобытный страх — конец.
Он вспомнил о Боге. О том, что, возможно, уже сейчас встретится с ним, и Бог скажет ему, в чём он согрешил…
Но мысль оборвала струя крови, вырвавшаяся изо рта.
Он отхаркнул её, но кровь всё текла. Видимо, удар повредил внутренние полые органы. Он захлёбывался кровью, рвота и кашель перемешались. Алые струйки падали на пустырь, пачкая его не слишком дорогой костюм. В свои тридцать с лишним лет его организм был измождён, слаб и ни капли не окреп. Жан никогда ничем не занимался. Ему это и не было нужно. Он был никому не интересен. И вот — впервые в жизни он пошёл против системы, влепив двойку богатенькому сынку, и получил за это вот такое…
В его глазах мелькнула безнадёга. И — страшное, позднее желание справедливости. Именно в это мгновение он понял слова пастыря. Он почувствовал Бога. Из глубины что-то поднялось. В нём нашлись силы, он, дрожа, встал — настолько прямо, насколько позволял изломанный позвоночник.
И тут же получил второй удар от Франсуа — уже в лицо. Он был не менее слабый, но предельно точный. Очки разбились и отлетели. Кровь из носа и рта хлынула сильнее. Он едва не потерял сознание.
Жан рухнул на землю. Очки приземлились рядом. Он лежал, истекая кровью, задыхаясь. Судорожно кашляя на вдохе, он мучительно думал только одно:
"За что?.. За что?"
Он вспомнил дворника, в которого плюнул Альбер. И, быть может, даже позавидовал ему - ведь тот, по крайней мере, не умер вот так. Так, ничего не видя и не умея дышать, он лежал, истекая кровью.
Вдруг резкая судорога охватила его тело. Он выплюнул огромный сгусток крови. Внезапно он начал всё ощущать:
— голова, по-видимому, была разбита о землю при падении,
— очки — искрошены,
— рот — полон железа и жжения.
Он нащупал разбитые очки, надел их дрожащими пальцами и еле приподнялся, чтобы посмотреть на человека, который довёл его до такого.
Франсуа приближался.
Большими, увесистыми шагами, как палач к виселице. Он подошёл вплотную к истекающему учителю. Его вытянутое лицо с выступающими скулами оказалось совсем рядом. Волосы падали на глаза, но сами глаза были чёрными, как смоль — в них читалась душа дьявола.
Он наклонился к уху Жана и прошипел:
— Ты ничтожество. У тебя нет ни власти, ни свободы. Ты — никто. Никем не был и никем не будешь.
У меня есть деньги. У меня — связи через отца. Ты мне ничего не сделаешь.
Ты будешь унижаться день за днём, пока твоя никчёмная жизнь не закончится.
А знай — мы ещё подумаем над этим.
Франсуа резко, почти брезгливо отстранился от полуживого тела — и, не оглядываясь, направился прочь, к выходу с пустыря.
Жан, привыкший к оскорблениям, знал, что Франсуа прав. Он и правда — никто.
Но он не промолчал.
На дрожащих конечностях, с трудом удерживая равновесие, он поднялся. И голосом, из которого вытекала кровь, хрипло крикнул:
— Бог тебя покарает...
Франсуа, уже почти исчезнувший в темноте, на мгновение остановился. Затем обернулся и выкрикнул в ответ:
— Ну и где твой Бог?
В ту же секунду Жана прорвало. Он рухнул на землю. Очки отлетели, подпрыгнув вместе с его телом. Он расхохотался. Дико. Истерично. Сквозь кровь. Сквозь кашель. Сквозь боль. Он катался по грязному пустырю между мостовой и домом — и смеялся, как проклятый.
Где этот Бог?
Где справедливость?
Где свет?
Где хоть одно оправдание всех его молитв?
Он лежал в грязи и крови — тухлый, мерзкий, как выброшенный мусор, и смеялся в лицо небу.
*
Матери в тот вечер было очень плохо. Она, запершись в своей комнате, спала, не услышав, как её избитый до полусмерти сын вернулся домой. Жан скинул пиджак на кровать и уселся на скрипучий стул. Комната была полутёмной — только тусклая свеча освещала сырое помещение. Многих бы удивило, как такой солидный университет может платить так мало, что преподаватель живёт как нищий. Жан снял разбитые очки и надел старые — те тоже были треснуты, но хотя бы держались. Он потянулся за сигаретой, закурил и стал смотреть в окно. За ним — только дерево. Он ничего не видел, кроме него.
Он был слеп к миру, даже в таких бытовых деталях.
Взгляд упал на рамку на столе.
На ней — фотография: он и некая молодая женщина.
Они будто бы счастливы.
Почему же я не рассказал об этом «счастье» в начале?
Потому что его не было.
Они познакомились, когда он только поступил. Он делал за неё домашние задания, договаривался с другими преподавателями. Она решила завязать с ним корыстный роман.
Потом она забеременела.
Она не хотела жить с такой низкосортной тварью, как он. Она пыталась выстроить отношения с другим и убедила того, что ребёнок — от него. Она ушла из университета и устроилась работать в театр.
Имя ей было Жанна Фукос.
Он, впрочем, и не особенно радовался их «отношениям».
Это даже не были отношения — это была биология.Матери он соврал, будто изменил Жанне, чтобы не сказать правду. Он боялся Божьей кары за оскорбление другой женщины.
Сейчас он не верил уже ни во что. Ни в Бога, ни в кару, ни в смысл.
Он смотрел на изображение,
и слеза скатилась по морщинистой щеке.