— Игорь, ты хоть поел?
Вопрос повис в спертом воздухе квартиры, пропитанном запахом чего-то несвежего и пыли. Алина произнесла его почти механически, сбрасывая с плеча тяжелую сумку с ноутбуком. Тело гудело после десятичасового рабочего дня, а в голове стучал монотонный метроном усталости. Она не ждала ответа. Она знала его заранее.
Из гостиной доносился единственный звук, заполнявший всё пространство — сочное, ненатуральное чавканье и грохот взрывов из колонок телевизора. Там, в полумраке, освещаемый лишь мерцающим светом экрана, на диване сидел её будущий муж. Её Игорь.
Она прошла на кухню, и вид, открывшийся ей, заставил метроном в голове стучать чуть быстрее, отбивая тревожный ритм. На раковине и рядом с ней громоздилась целая архитектурная композиция из грязной посуды. Тарелки с засохшими разводами от кетчупа, две кружки со следами кофейной гущи, сковорода, на которой вчера утром он жарил себе яичницу. Жирные пятна на ней уже подернулись белесой плёнкой. В мусорном ведре торчал угол коробки от пиццы, которую он, очевидно, заказал себе вчера на ужин. Это была не просто гора посуды за один день. Это была летопись двух дней его автономного существования. Летопись человека, который ждёт.
— Нет, ждал тебя. Сделаешь бутерброды? — донеслось из комнаты.
Голос был ровным, немного капризным, абсолютно не отягощенным никакими рефлексиями. Он не отрывался от экрана. Он даже не повернул головы. Он просто сделал заказ. Как в ресторане, где официант невидимой функцией обязан принять и исполнить.
И в этот самый момент что-то внутри Алины, какая-то последняя, тончайшая нить, на которой держалось её терпение, её надежда, её иллюзия о будущем, с сухим, беззвучным щелчком оборвалась. Метроном в голове замер. Усталость никуда не делась, но она перестала быть давящей. Она превратилась в холодный, кристально чистый лёд.
Она молча смотрела на вход в гостиную, на затылок Игоря, на то, как его плечи напрягались в такт событиям на экране. Это не было минутным капризом. Это не было проявлением усталости или плохого настроения. Это была его операционная система. В его мире он был центром, а она — сопутствующей функцией, призванной обеспечивать комфорт. Он не ждал её как любимую женщину, как партнёра. Он ждал её, как ребёнок ждёт маму из магазина, чтобы она наконец достала из сумки что-то вкусное и решила все его маленькие проблемы.
Алина медленно, без единого лишнего звука, развернулась. Её движения стали выверенными и точными, как у хирурга, приступающего к сложной, но необходимой ампутации. Она прошла в гостиную, её шагов по ламинату не было слышно за грохотом виртуальной битвы. Она обошла диван и остановилась перед телевизором.
Она не стала ничего говорить. Она просто протянула руку и взяла с журнального столика пульт. Её тень упала на Игоря, но он заметил её лишь в тот момент, когда она нажала на красную кнопку.
Экран погас. Звук войны мгновенно исчез, и комната погрузилась в оглушающую, вязкую бытовую тишину, нарушаемую лишь гудением холодильника из кухни.
Игорь медленно обернулся. На его лице было написано чистое, детское недоумение, которое стремительно сменялось возмущением. Он открыл рот, чтобы выдать что-то вроде «Ты чего творишь?», но слова застряли у него в горле. Он увидел её глаза. Ледяные, спокойные, абсолютно чужие. Взгляд человека, который уже всё решил и сейчас просто озвучит приговор.
— Ты чего уставилась? — наконец выдавил он, чувствуя, как по спине пробежал неприятный холодок. — Я почти босса завалил! Включи обратно!
Но она проигнорировала.
— Включи обратно, — повторил он, на этот раз медленнее, с нажимом, словно объяснял что-то очевидное неразумному ребёнку. В его тоне не было просьбы, только приказ, завёрнутый в тонкую плёнку снисхождения. Он был уверен, что это просто минутное помутнение, женский каприз, который сейчас пройдёт, и всё вернётся на свои места.
Алина не сдвинулась с места. Она даже не моргнула. Пульт в её руке был холодным и гладким, как камень.
— Телевизор сломался, Игорь, — сказала она. Голос её был до странности ровным, без единой ноты раздражения. Он был пустым, как вычищенный до блеска операционный стол.
Он непонимающе нахмурился.
— Что значит сломался? Пять секунд назад работал. Ты что-то нажала? Дай сюда.
Игорь протянул руку за пультом, но Алина не шелохнулась. Она просто продолжала смотреть на него, и в этом взгляде он впервые за всё время их отношений почувствовал себя не центром вселенной, а объектом изучения. Мелким, неприятным насекомым под стеклом. Это незнакомое ощущение вызвало в нём прилив глухого раздражения.
— Слушай, что за представления? У тебя проблемы на работе? Настроение плохое? Не надо на мне срываться. Я тут при чём? Я тебя весь день не трогал, сидел тихо, ждал.
Вот оно. Это была его стандартная защитная реакция, отточенная годами. Перевести стрелки, выставить себя жертвой обстоятельств, а её — неуравновешенной истеричкой. Раньше это работало. Она начинала сомневаться, извиняться, чувствовать себя виноватой за то, что посмела принести в их уютный мирок свои проблемы. Но не сегодня. Сегодня лёд в её венах был слишком твёрд.
— Ты прав. Ты меня не трогал, — согласилась она, и от этого спокойного согласия ему стало не по себе. — Ты вообще ничего не трогал. Ни посуду в раковине, ни мусорное ведро, ни пустую коробку из-под молока, которую ты ещё вчера утром поставил обратно в холодильник. Ты просто сидел. Два дня. И ждал.
Каждое её слово было не упрёком, а констатацией факта. Холодной, безжалостной выпиской из истории болезни их совместной жизни.
Игорь наконец поднялся с дивана. Он почувствовал, что теряет контроль, что его привычный мир даёт трещину. И он перешёл в наступление.
— Ах, вот оно что! Посуда! Я так и знал! Мы же договаривались, Алин. Я работаю, ты работаешь. Устают все. Ну не помыл я тарелку, и что? Трагедия вселенского масштаба? Раньше тебя это как-то не волновало. Когда мы встречались, ты сама говорила, что быт — это ерунда, главное — чувства. Что случилось? Корона начала жать? Или ты решила, что раз мы скоро женимся, то можно начинать меня пилить, как твоя мать отца?
Он выстрелил этой фразой, целясь в самое больное. Он знал, как Алина не любила эти сравнения, как её коробило от модели семьи её родителей, где мать вечно была недовольна, а отец молча сносил упрёки. Он хотел уязвить, заставить её защищаться, сбить с этого ледяного, пугающего тона.
Но она не повелась. Она смотрела на него так, словно он только что подтвердил её самый худший диагноз.
— Раньше, Игорь, мы не жили вместе. Раньше ты приходил ко мне в гости. В мою чистую квартиру. И я готовила ужин, потому что хотела сделать тебе приятное. Это был мой выбор, мой жест. А сейчас это стало твоим ожиданием. Твоим правом по умолчанию. Ты не видишь разницы?
— Я вижу, что ты придираешься на пустом месте! — его голос начал срываться на повышенные тона. — Ты просто ищешь повод для скандала! Что тебе ещё не так? Что я в приставку играю? Так извини, я так отдыхаю! Или мне нужно было с тряпкой по квартире бегать, ожидая прихода её величества, чтобы заслужить бутерброд? Ты этого хочешь? Превратиться в мегеру, которая строит мужа по струнке?
Он ходил по комнате, размахивая руками, входя в роль оскорблённой невинности. Он был абсолютно уверен в своей правоте. В его картине мира она была неправа. Она была агрессором, нарушившим священный договор о его комфорте.
Алина молча наблюдала за этой сценой. И понимала, что говорит не с взрослым мужчиной, своим будущим мужем. Она говорит со стеной. Со стеной из эгоизма, инфантильности и полной уверенности в том, что мир вращается вокруг него. И что эту стену не пробить. Её можно только обойти. Или оставить позади навсегда.
— Нет, Игорь, — тихо произнесла она, когда он выдохся. — Я не этого хочу. Я вообще от тебя уже ничего не хочу.
Фраза «Я вообще от тебя уже ничего не хочу» упала в тишину комнаты, как гиря в колодец. Сначала был гулкий всплеск, а потом — ничего. Только расходящиеся по воде круги осознания. Игорь смотрел на неё, и его лицо, только что искажённое гневом и обидой, вдруг обмякло, стало пустым и растерянным. Все его аргументы, обвинения, манипуляции — всё это оружие вдруг оказалось бесполезным, как картонный меч против стального клинка. Он был обезоружен и раздет догола одним её спокойным, выверенным ударом.
Он молча опустился обратно на диван, на то самое место, с которого начался этот разговор. Его поза выражала полное поражение. Он не знал, что говорить дальше. В его арсенале не было заготовленных фраз на случай, когда его перестают хотеть. Обычно хотели. Всегда хотели. Мама, девушки, теперь вот Алина… Он привык быть центром желания, объектом заботы, тихой гаванью, которую нужно оберегать. А теперь гавань опустела.
Его рука сама, почти без участия сознания, потянулась к телефону, лежавшему на подлокотнике. Это был жест отчаяния, рефлекс утопающего, нащупывающего последнюю соломинку. Он не смотрел на Алину. Он смотрел в тёмный экран смартфона, словно ища там спасения. Он нашёл в контактах номер, подписанный просто «Мама», и нажал на вызов.
Алина наблюдала за этим, стоя на том же месте. Она не уходила, не собирала вещи. Она смотрела этот спектакль до конца, с холодным любопытством исследователя.
— Мам, — голос Игоря был тихим, сдавленным, в нём прорезались те самые нотки, которые он использовал в детстве, когда хотел получить новую игрушку или прощение за разбитую чашку. — Привет. Ты можешь приехать? Да… Да нет, всё нормально. Просто… я что-то совсем голодный. Ничего не ел. Привезёшь котлет? Ага, жду.
Он положил трубку. Всё. Главный козырь был брошен на стол. Он не стал жаловаться на Алину, не стал описывать конфликт. Он просто нажал на самую древнюю и безотказную кнопку — материнский инстинкт. Он сообщил, что её ребёнок голоден. И теперь система была запущена. Оставалось только ждать.
Они молчали минут сорок. Это было уже не то напряжённое молчание, которое предшествовало буре. Это было мёртвое молчание выжженного поля после удара молнии. Игорь сидел на диване, уставившись в погасший экран телевизора. Алина так и стояла посреди комнаты, превратившись в бесстрастную статую. Она не испытывала ни злости, ни жалости. Она чувствовала лишь странное, опустошающее облегчение, как будто с её плеч сняли неподъёмный груз, который она тащила так долго, что уже начала считать его частью себя.
Звонок в дверь прозвучал резко, но ожидаемо. Игорь вздрогнул и с какой-то детской поспешностью бросился открывать.
На пороге стояла Тамара Павловна. Улыбающаяся, румяная, с большой сумкой-термосом в руках. Она была воплощением материнской заботы, сошедшей с рекламного плаката.
— Игорюша, привет, мой хороший! — проворковала она, входя в квартиру и сразу же заключая сына в объятия. Она намеренно не смотрела в сторону Алины, словно той просто не существовало в комнате. — Я тебе тут котлеток привезла, пюрешечку сделала, салатик… Ты же голодный совсем, бедный мой.
Она прошла мимо Алины, как мимо предмета мебели, и проследовала прямиком на кухню. Её взгляд скользнул по горе грязной посуды, и на её лице на долю секунды отразилось брезгливое неодобрение, которое, впрочем, тут же сменилось деловитой решимостью.
— Ну-ка, сынок, иди садись, сейчас мама тебя накормит, — скомандовала она, ставя сумку на единственный чистый пятачок стола.
Игорь, словно послушный ребёнок, прошмыгнул мимо Алины и сел за стол. Он смотрел на мать с обожанием и благодарностью. Спасение прибыло.
Алина осталась в дверном проёме кухни, наблюдая за разворачивающимся действом. Тамара Павловна, не говоря больше ни слова, с хозяйским видом открыла кран, нашла под раковиной губку и принялась за работу. Она не ругалась, не упрекала. Она действовала. И каждое её движение было громче любого крика. Вот она с демонстративным отвращением смывает с тарелки засохший кетчуп. Вот она со вздохом оттирает жирную сковороду. Звук льющейся воды и бряцающей посуды заполнил квартиру. Это был её ритуал. Ритуал наведения порядка. Ритуал демонстрации того, как должна выглядеть «настоящая» забота и кто здесь единственная настоящая хозяйка, способная эту заботу обеспечить.
Алина смотрела на эту сцену, и перед её глазами пронеслась вся её будущая жизнь, если бы она не нажала сегодня на ту красную кнопку на пульте. Вот они женаты. Вот она приходит с работы, а Игорь играет в приставку. Вот она молча моет посуду. А по выходным приезжает Тамара Павловна с котлетами и сочувствующим взглядом, безмолвно укоряя её в том, что её мальчик снова выглядит «уставшим». И она поняла. Она противостояла не просто ленивому мужчине. Она противостояла отлаженной, работающей десятилетиями системе. Системе, в которой она была лишь временной, неисправной деталью, которую сейчас пришла заменить оригинальная, заводская.
Наконец, последняя тарелка была вымыта и поставлена в сушилку. Тамара Павловна с удовлетворением вытерла руки. Она наложила Игорю полную тарелку еды, поставила перед ним. И только после этого, исполнив свой священный долг, она обернулась к Алине. Её улыбка исчезла. Взгляд был холодным и поучающим.
— Алиночка, — начала она тихо, но с нескрываемым превосходством в голосе. — Мужчину, деточка, нужно кормить. Это ведь основа всего…
Слова Тамары Павловны, произнесённые этим покровительственным тоном всезнающей наставницы, не вызвали в Алине раздражения. Наоборот, она почувствовала, как последний узел внутри неё развязался. Она перевела взгляд с самодовольного лица свекрови на своего жениха. Игорь сидел за столом, уплетая пюре с котлетой. Он жевал методично, с аппетитом, с тем самым выражением блаженства, с которым он пять минут назад смотрел на экран телевизора. Он был в своей зоне комфорта. Мама рядом, еда в тарелке, все проблемы решаются кем-то другим. В этот момент он был настолько жалок и одновременно настолько чужд ей, что решение, созревшее в ней час назад, отлилось в бронзу.
Алина усмехнулась. Тихо, почти беззвучно. Эта усмешка заставила Тамару Павловну осечься, а Игоря — поднять на неё глаза с вилкой на полпути ко рту.
Она сделала шаг вперёд, войдя в освещённый круг кухонной лампы. Её взгляд был прикован к Игорю. Она говорила с ним, но каждое слово было предназначено и для женщины, стоявшей рядом с ним, как монумент материнской опеке.
— Ты серьёзно думаешь, что я буду за тобой ухаживать так же, как твоя мама, Игорь? Так вот я тебя разочарую! Мне муж нужен, а не маленький ребёнок! Так что свадьбы не будет!
Приговор был вынесен. Не громко, не истерично. Голосом спокойным и твёрдым, как у судьи, зачитывающего окончательное решение, не подлежащее обжалованию.
Игорь замер. Вилка звякнула о тарелку. Его лицо вытянулось, на нём отразилась целая гамма чувств: от растерянности до глубочайшего, вселенского оскорбления. Он был похож на ребёнка, у которого на глазах у всех отобрали любимую игрушку и демонстративно сломали её.
А вот Тамара Павловна преобразилась. Маска добродушной хлопотуньи слетела с её лица, обнажив жёсткие, хищные черты. Её щеки покраснели, а глаза сузились.
— Да что ты о себе возомнила? — прошипела она, делая шаг к Алине. В её голосе зазвенел металл. — Ты хоть понимаешь, что говоришь? Неблагодарная! Я сына растила, душу в него вкладывала, а ты… Ты просто не умеешь ценить мужскую заботу! Тебе никто не нужен, кроме себя самой! Решила, что нашла дурачка, который будет вокруг тебя плясать? Игорь — настоящий мужчина, ему нужна забота, уют, горячий ужин! А ты что можешь ему дать, кроме своих амбиций и пустой квартиры?
Она говорила быстро, зло, выплёвывая слова, как яд. Это был не диалог. Это была попытка уничтожить, втоптать в грязь, доказать ничтожность той, что посмела разрушить её идеально выстроенный мир, где её сын — центр, а женщины вокруг — обслуживающий персонал.
Игорь молчал, глядя то на мать, то на Алину. Он ждал. Он ждал, что сейчас Алина сломается под этим напором, начнёт оправдываться, и его могущественная мама поставит её на место, вернёт всё в привычное русло.
Но Алина даже не смотрела на Тамару Павловну. Её взгляд был по-прежнему устремлён на Игоря.
— Ты слышишь, Игорь? Вот это — ваша семья. Твоя мама права. Я действительно не могу дать тебе то, что даёт она. Я не примчусь по первому твоему звонку с термосом котлет, потому что мой великовозрастный сын не в состоянии сделать себе бутерброд. Я не буду мыть за тобой посуду двухдневной давности, пока ты спасаешь виртуальные миры. И я не буду считать, что «настоящий мужчина» — это тот, кто ждёт, когда его накормят и обслужат.
Она обвела взглядом их двоих — разъярённую мать и её растерянного сына за тарелкой с остывающей едой.
— Вы прекрасный, самодостаточный тандем. Он — ваш вечный проект, а вы — его пожизненный исполнитель. Вы оба проделали огромную работу, чтобы он остался именно таким. И знаете что? У вас получилось. Поздравляю. Только мне в этой схеме места нет. Я не хочу быть третьей лишней в ваших отношениях.
Она говорила это всё так же ровно, почти отстранённо, как врач, объясняющий безнадёжный диагноз. Никакой злости. Только холодная, абсолютная констатация.
Закончив, она развернулась. Не обронив больше ни слова, она прошла через гостиную к входной двери. Она не взяла ни сумку, ни ключи от своей старой квартиры, лежавшие на тумбочке. Она просто открыла дверь и вышла, оставив их одних в этой идеально чистой кухне, посреди их разрушенного мирка, наедине с полной тарелкой холодных котлет и оглушающей правдой, которую только что вывалили им на стол…