— Ты мне больше не мать! — закричала дочь, когда узнала, кому переписана их квартира, не пытаясь сдержать рыдания, струившиеся по щекам, уродуя её лицо и возвращая ему детскую угловатость. Голос её был резким, словно звук разбитого стекла.
Я замерла у окна, словно приросшая к месту, с растрепанными волосами и дрожащими руками. На полке мой любимый фикус застыл в безмолвии, а кухонные часы монотонно отсчитывали секунды – вот она, вся моя жизнь, заключенная в этих звуках. Неужели это конец? Неужели возможно в один миг утратить статус матери и стать никем?
— Ты слышишь меня? — Елена жадно вдохнула, как будто готовясь к схватке, а не к нормальной жизни. — Я для тебя посторонний человек, чужая… Тебе понятно?
Её голос эхом разносился по кухне, ударяясь о посуду, отскакивая от плиты. И вот так просто! Одно лишь слово способно перечеркнуть двадцать пять лет, пролитый борщ, бессонные ночи, исписанные тетради, кукольные представления, всё без остатка.
Я смотрела на плечи Лены – такие близкие, родные, но теперь пропитанные жгучим гневом. Казалось, прикоснись я к ним, и меня опалит.
— Я не понимаю… — наконец выдавила я, охрипшим голосом. — Почему ты так поступаешь? За что ты так со мной?
Лена презрительно фыркнула, вытерла мокрые щеки и отрезала с напором:
— За что?! Мам, ты серьезно спрашиваешь? За то, что отец чуть не умер тогда в девяностые, забыла? Или за твои махинации с кредитами?.. А теперь квартира! Кому ты её завещала? Скажи, кому!
— Я… я думала, вы меня поймете… — я пыталась подобрать слова, найти взгляд, но губы мои дрожали, как осиновый лист – не от слабости, а от обиды и, возможно, от беспомощности.
Лицо Лены исказила гримаса – я помню, как она в детстве надувала губы, когда ей не давали конфет. Так знакомо, так похоже – и совершенно иначе.
— Поймем? — передразнила она. — Тамара Игнатьевна и ее сын, вот кто теперь хозяева? А ты? Кто ты для меня теперь, мама?
В этот момент земля ушла у меня из-под ног. Куда же исчезла та невидимая нить, что связывает матерей и дочерей? Куда делась нежность, смех до слез, её письма из пионерского лагеря, забрызганные чаем? Как просто – уйти в себя, и для другого человека рухнет весь мир.
— Я… — но слова разбивались о стену боли. Лучше бы промолчать. Иногда молчание говорит больше, чем любые слова.
Лена выбежала в коридор, шаркая тапками, и с силой захлопнула дверь. Между нами воцарилась тишина, которая казалась длиннее любых расстояний на свете. Даже слезы перестали течь.
Вечерняя мгла медленно опускалась на плиту и на старое кресло. Оставшись в одиночестве – именно в одиночестве, не просто в квартире, а внутри себя, – я осознала: иногда цена одной подписи может равняться цене целой жизни…
Когда-то я зачитывалась романами о женских судьбах и думала: «Ну что там такого – делить имущество между близкими?», это казалось таким простым. Но теперь я поняла: самая страшная пропасть возникает не из-за денег, а из-за утраты доверия. Верили ли мы друг в друга по-настоящему? Любила ли я Лену так, как мне казалось, или мы обе полюбили лишь образ, а не живого человека?
С этими мыслями я неподвижно стояла у окна. Прошла, казалось, целая вечность, и тишину прервал лишь тихий скрип почтового ящика…
***
Уже перевалило за десять вечера, когда я налила в чашку кипяток и размешала чайную ложку дешёвого зелёного чая. Сахар – нет, никогда не добавляю, всегда опасалась потерять контроль, поправиться, чувствовать себя лишней даже для самой себя – старые привычки, как известно, живучи.
В стекле передо мной отражался мой собственный утомлённый взгляд. Брови нахмурены, губы сжаты в тонкую линию, и нет возможности что-либо объяснить. Как передать три десятилетия тревоги? Как рассказать об усталости, которая не видна на фотографиях? Как признаться, что ложь родным – порой легче, чем признать, что ты давно сломлена?
Дело вовсе не в Тамаре Игнатьевне. Можно было бы придумать истории о том, что, мол, родня – люди чужие, но разве это так? Мы с ней работали в одной школе – тридцать лет за соседними столами, коллеги, делили всё: радости, чай из термоса, маленькие зарплаты, слёзы украдкой. Вдова, у неё сын – инвалид, живут на пособие, иногда голодают. Видели бы вы их глаза – угасшие, как свечи на ветру.
А Лена всегда говорила – «да забудь ты о них, мам, у них вся жизнь впереди» – но как принять чужую боль, когда своей и так хватает? А потом…
Потом случился тот самый январь. У меня инсульт – передвигаюсь ползком до кухни, дочь в командировке, внуки ещё маленькие, Тамара целую неделю была рядом, кормила меня с ложки кашей, ухаживала, мыла пол… Тот, кто тебя обирает, – не будет вытирать тебе слюни. Легко судить, находясь в стороне…
Меня гнетёт не страх одиночества, а чувство – словно я предала свою память. Разве я поступила неправильно? Разве не обидно, что, отдав дом тем, кто поддержал в трудную минуту, становишься предателем?
– Ты ещё не спишь? – голос мужа звучал глухо, словно пропитанный усталостью, без злобы. Он старался быть нейтральным, но я чувствовала – ему тоже больно.
– Не могу. Лена… кричала… – едва прошептала я и задрожала губами.
Он подошёл, прислонился плечом к дверному косяку. Волосы поседели, пальцы переплетены в замок. Молчал, но глаза говорили так много, что хоть беги к нему со слезами, хоть с болезнями.
– Ты всё ей объяснишь, всё наладится, – попытался он успокоить. – Когда-нибудь.
– Наладится ли? – я слабо улыбнулась. – Ты видел её глаза… она словно увидела меня впервые.
Мы молчали. Со временем учишься молчать дольше, чем говорить – чтобы глупые слова не вырвались наружу. Он лишь пожал плечами:
– Не стоило переписывать, раз… – запнулся, не договорил. – Но уже поздно.
Я судорожно вздохнула.
– Я боялась. Боялась, что, если меня не станет – ей будет всё равно, у неё муж, внуки, своя жизнь в Москве. А Тамара останется… Что бы ты сделал?
Муж выдохнул резко, отрывисто.
– Я бы, наверное, поступил так же…
Вот и вся поддержка. Всё просто, да? А в душе – буря. Не оправдываю себя, ради Бога, – просто хотелось кому-то объяснить: чужая беда ведь не делится по прописке.
Утро пришло как тяжёлый сон без сновидений. Мир словно потерял краски за ночь – та же кухня, тот же холодильник с магнитиками, а внутри – будто кто-то вынул батарейки из сердца.
Я позвонила Лене – почти не надеясь, что она ответит. Три гудка. Наконец, голос – чужой, резкий:
– Алло?! – коротко, словно говорящая прижалась к стене.
– Лена, это я… Хотела… – но не успела договорить. – Мам, я пока не готова. Прости. – И короткие гудки.
Дверь за спиной тихо щёлкнула – муж ушёл на работу. Я, прислонившись к стене, вспомнила: когда Лена была маленькой – мы ссорились только из-за игрушек. Потом – из-за оценок. Потом – из-за мужей. Всю жизнь мы что-то делили, будто большое счастье измеряется количеством тарелок на кухне.
Я долго стояла у окна, пока не наступил день – серый, как тесто для пельменей, тоскливый. А на душе росло количество вопросов. Ведь когда-то Лена была моей связью с жизнью. Неужели всё исчезло в один вечер? Почему так больно? Почему в мире, полном других глаз, не осталось ни одного по-настоящему родного взгляда?
Я взяла себя в руки. Надо было идти к Тамаре Игнатьевне – поговорить. Но не для того, чтобы оправдываться. Просто – объясниться по-человечески. Перед самой собой.
– Тамара, я… извини, что так рано, – прошептала я, поднявшись к ней на четвёртый этаж. Дверь медленно отворилась.
В её квартире пахло лекарствами, яблоками и сыростью. На диване сидел её сын – тихий, огромный, с древними, уставшими глазами.
– Проходи, дорогая, чего стоишь, совсем измучилась!
Я опустилась на край дивана, не зная, с чего начать.
– Они… узнали, – пробормотала я, – кто теперь хозяин. Не знаю, поступила ли я правильно…
Тамара взяла меня за руку. Холодная, крепкая ладонь.
– Не думай. Всё давно решено на небесах. На том свете у всех одна прописка…
– Но моя дочь… – я сжала носовой платок. – Мне кажется, я для неё теперь… никто. Ни мама, ни родной человек…
Тамара вздохнула – сухо, резко:
– Дети сейчас другие. Было бы у меня столько тепла, как у тебя – мой бы сын носил меня на руках… Но не они виноваты – жизнь их испортила. Ты не виновата. Помнишь, как мы в столовой картошку чистили? Смеялись… Кто же знал, что старость – такая…
Она замолчала, а я кивнула, вытирая слёзы. Когда некому поплакаться, легче всего чужой женщине, у которой жизнь – западня, не потому что она хуже, а потому что честнее.
– Главное, не теряй себя, – сказала Тамара. – Не злись, не жди благодарности. Только знай – твоя боль – твоя, чужие слёзы не легче своих.
Я кивала, а в душе ворочалось злое: ну почему, ОТКУДА берётся эта ненависть – как только речь заходит о жилье, квартирах, завещаниях?
В тот вечер я снова позвонила Лене. Теперь коротко и спокойно:
– Дочка, если захочешь поговорить – я всегда жду. Жизнь длинная, а злость – короткая…
В ответ – только тишина.
Наступил другой день. Не отвечая на звонки, Лена всё чаще приходила ко мне во снах: пятилетней, заплаканной, с растрёпанной косичкой. А просыпаешься – снова старая кухня, всё так же пахнет пшеном и горько.
Мать говорит с дочерью редко. Чем меньше слов – тем они тяжелее.
Однажды вечером я взяла фотоальбом. Листая пожелтевшие снимки, я с ужасом почувствовала: как будто вся жизнь – это подготовка к одной большой ошибке, которую ты всё равно совершишь. А может, просто мы слишком строги к себе, когда остаёмся без поддержки, без одобрения… без улыбки близкого человека.
Мне ужасно захотелось позвонить Лене, сказать: «Прости за всё». Но слова застревали в горле.
Что делать матери, когда её больше нет на карте у собственного ребёнка? Как научиться жить, зная, что не ты виноват – но и не простил себя?
***
Дни становились все прохладнее. Октябрь настойчиво стучался в окно: ветер завывал по вечерам, листья цеплялись за ограды, а я, словно запрограммированная, передвигала книги на полке, пытаясь хоть как-то себя развлечь. Отопительная система гудела упрямо, напоминая старого пса, а по телевизору постоянно транслировались одни и те же передачи, совершенно не трогавшие мои мысли.
Лена не звонила и не писала. Молчала. Лишь изредка, по привычке, я проверяла телефон: вдруг пришло сообщение? Вдруг она напишет прощальное: «Мам, я была не права, давай поговорим»? Но ничего. Тишина.
Иногда ночами я вспоминала детство Лены. Как она заболела в свой первый год в детском саду — тогда мы не спали трое суток, измеряя температуру и вытирая пот. Потом, как она прибегала из школы, теряя шапку, куталась в моё пальто и смеялась: «Мама, ты такая хорошая, когда вырасту, всё тебе отдам!»… Я помнила это, как клятву, данную детским сердцем по наивности.
Но время шло, и розовые пеленки сменились серыми буднями взросления. Чей срок годности истек первым, я не могу сказать.
Тогда мне казалось, что мы будем вместе навсегда. Теперь я понимаю, что ничто не дается «навсегда». Ни дом, ни детские обещания, ни материнская радость в доме…
Однажды вечером все-таки раздался звонок.
— Мам… это я… — уже не крик, а сухая формальность. В голосе звучала боль, но не злость, а усталость, как у всех повзрослевших дочерей.
— Леночка… солнышко, — не сдержалась я.
— Пожалуйста, не называй меня так, — отрезала она, но голос дрогнул. — Я позвонила, чтобы сказать… Я уезжаю.
Моё сердце замерло.
— Куда, доченька?..
— К мужу. Мы решили переехать… в Питер, здесь нам нечем дышать… — она выдохнула и замолчала.
— Тебе ничего не нужно здесь? — спросила я, лишь бы продлить разговор.
— Нет. Знаешь, мам… Ведь ты делала всё это не ради меня, правда? Всё это?.. — Лена разрыдалась, но скрывать это уже не было смысла. — Лучше бы ты меня спросила…
Я слушала рыдания дочери и думала: вот она, горькая истина — мы всегда уверены, что знаем, что лучше для наших близких. А на самом деле не знаем. Не всегда…
— Я… не смогла преодолеть… страх. Прости, Лен, если что не так. Я не хотела… — мой голос дрогнул.
Но дочь уже взяла себя в руки. Говорила ровно, монотонно:
— Всё. Я сказала. Если вдруг передумаешь — знай: меня здесь больше нет. Всё.
Она повесила трубку, а я смотрела на отблески света в окне и внезапно, остро, поняла: за бытовыми заботами теряется самое главное — твой ребенок превращается в чужого человека, когда перестает чувствовать, что ты — его дом.
Тишина заполнила следующие недели. Двор усыпали опавшие листья, подвал захватила плесень, и я все чаще засыпала, погрузившись в чтение. Муж замкнулся и стал более резким в общении.
— Может, съездим к Ленке? Вдруг помиритесь? — предложил он как-то вечером.
Я отрицательно покачала головой — бесполезно…
— Она сказала: «У меня больше нет дома». Не приедет, не позвонит. Всё… — и слезы сами потекли по щекам.
Тогда мне и начало сниться, будто я заблудилась в огромном старом доме. Стены обшарпанные, в коридорах висят ленты, двери хлопают от сквозняков. За каждой дверью — детский смех, крики, горькие слова… И становится страшно, что не найдешь выхода.
Просыпаешься, и вроде бы становится легче, но первое, что чувствуешь — тоска…
В эти дни часто приходила Тамара — приносила яблоки, угощала картошкой, мы делили друг с другом одиночество, как чай водой.
Иногда мы просто сидели на кухне, и она вдруг говорила что-то неожиданное:
— Вот что я тебе скажу… Родные и чужие — это случайность. А те, кто вытирает твои слезы, даже когда ты об этом не просишь… Наверное, это и есть настоящие близкие.
Я кивала ей, соглашаясь головой, но сердце мое протестовало… Потому что по ночам я всё ещё звала Лену и ждала, что услышу её голос в телефонной трубке.
В какой-то момент внутренняя боль утихла. Я перестала смотреть телевизор и реже вспоминала ссору на кухне. Только иногда, когда солнечный свет падал на кастрюлю, когда с улицы тянуло запахом горелой листвы и тени скользили по шторам, я чувствовала, что моя жизнь теперь навсегда разделена на «до» и «после» одной-единственной фразы…
Неожиданно позвонил нотариус и попросил уточнить некоторые детали по документам, пригласив меня для дополнительной подписи. Я ехала к нему, как на исповедь, вся в белом, но с твердостью внутри.
— Вы уверены? — спросил он, глядя поверх очков. — Я должен… вы ведь понимаете, что наследники по крови имеют право оспорить…
Я кивнула.
— Забирайте документ. Подпишу еще раз, если нужно, — ответила я хриплым голосом.
Где-то внутри меня что-то сломалось. Неужели можно быть такой — твердой и никому не нужной одновременно?
Я вышла на улицу, вдохнула холодный воздух и закуталась в шарф. Вдруг я вспомнила свою мать, свою маму. Она тоже завещала дом не мне, а двоюродной сестре… Тогда я не стала скандалить и не сожгла мосты. Я просто ушла строить свою жизнь и свою семью — тогда это казалось единственным спасением…
Почему же теперь, когда я поступила почти так же, я оказалась в этой ловушке чужих обвинений и собственной вины?
Шли дни и недели. Во мне росло новое чувство — тяжелое, вязкое, как старые гвозди в сердце. Я поняла: иногда мать и дочь становятся чужими просто потому, что слишком долго были всем друг для друга… а потом не смогли найти новых слов.
Мудрость ли это? Нет… Это — усталость.
Если бы меня сейчас спросили, что важнее — справедливость или любовь, я бы промолчала. Потому что и то, и другое может быть страшно одиноким.
***
Я изо всех сил старалась уверить себя в правильности принятых решений, в их соответствии с совестью. В конце концов, чужие проблемы иногда становятся и нашими, а истинная справедливость проявляется не в юридических документах, а в действиях. Но, несмотря на все попытки самооправдания, душевная боль не утихала.
Однажды ночью, когда сон никак не приходил, раздался телефонный звонок. Ночные звонки редко предвещают что-то хорошее, но в этот раз в трубке послышался знакомый и неуверенный голос, словно Лена в детстве просила посидеть рядом, потому что ей было страшно.
— Мама?.. — от неожиданности по коже побежали мурашки, а сердце подскочило к горлу. — Ты ещё не спишь?
Я не могла поверить своим ушам.
— Леночка, я… конечно, не сплю. — Стараясь сдержать слезы, я нахмурила брови.
— Мама, мне… очень плохо, — прошептала она, — вокруг чужие стены, чужие люди… Мама, можно я… просто с тобой поговорю?
Я слушала её, как в те годы, когда её голос был для меня самым важным на свете. Как бы хотелось вернуться на сорок лет назад и прожить жизнь иначе… но кто способен на такое?
Лена плакала и рассказывала о том, что муж всё чаще злоупотребляет алкоголем, её уволили с работы, младший ребёнок заболел, а со старшей дочерью отношения совсем разладились. В каждом слове чувствовалась привычная боль и что-то невыносимо детское.
— Мам, ты ведь меня любишь? — вдруг спросила она, как наивный ребёнок.
Я прижала телефон к уху, к щеке, к сердцу, пытаясь укрепить эту связь, восстановить её.
— Всегда, Леночка. Всегда…
В ту ночь я осознала, что самое важное — не то, что ты оставишь после себя, а то, что после ночного разговора человек не останется один в чужой тьме.
Однако утром всё изменилось. Телефон Лены словно исчез — в трубке только гудки. Меня охватила знакомая тревога, когда взрослый ребёнок пропадает в новой жизни, а у тебя нет ни её номера, ни адреса.
Я отчаянно пыталась дозвониться, отправляла сообщения, писала её мужу. Но в ответ — тишина. С той стороны возникла стена, казалось, навсегда.
Позже позвонила соседка с прежней работы Лены. Не буду вдаваться в подробности, скажу лишь, что иногда боль возвращается не тогда, когда её ждут, а когда она бродит кругами, выбирая новую жертву.
Оказалось, что у Лены постоянные ссоры с мужем, дети часто болеют, а сама она тяжело заболела, и выздоровление затягивалось. И материнское сердце снова потеряло покой: я не знала, что хуже — быть чужой при жизни или беспомощной перед чужой бедой.
Прошло несколько месяцев. Лена неожиданно написала короткое сообщение:
«Мам, свяжусь с тобой, как только смогу. Мне тяжело. Не обижайся. Просто живи. Если сможешь простить — прости. Когда-нибудь…»
В ту ночь мне хотелось выть, разбить телефон, закричать. Как простить?! Как жить, если единственная дочь — всего лишь призрак в чужом городе, а не родная кровинка?
Вскоре случилось то, к чему невозможно подготовиться, даже если ты прожил долгую и мудрую жизнь.
Тамара Игнатьевна внезапно попала в больницу. Её сын остался один, беспомощный и потерянный. Я металась между больничными отделениями, собирала деньги, покупала лекарства, плакала, не переставая, и только под вечер осознала…
Не было никакого счастья ни в подписанных завещаниях, ни в деньгах, которые можно раздать, ни в тихом бытовом «спасибо». Есть только настоящее, здесь и сейчас. Есть комната, в которой кто-то нуждается в твоей помощи. И есть жизнь, в которой тебе суждено быть матерью не только Лене, но и, возможно, каждому, кто рядом.
После выписки из больницы Тамара Игнатьевна сильно ослабла, а её сын стал тихим и настороженным. Я приходила, мыла полы, приносила еду, но никто не становился счастливее. Вместо благодарности я видела лишь усталые взгляды, слышала хриплые голоса и замечала длинные тени в вечерних окнах.
Тогда я научилась говорить с пустотой. Шептать Лене в стену. Смотреть на её фотографии. Плакать в подушку, чтобы никто не видел моих слез. Иногда я писала длинные письма, которые никогда не отправлю.
В каждом сне я видела Лену, её детскую руку, слышала её голос: «Мам, ну прости…», а утром не оставалось ничего, кроме привычки заваривать чай на двоих, хотя пила я его в одиночестве.
Однажды я услышала, что обо мне говорят: «Она стала злой». И тут я не выдержала: не злой, нет… Просто устала. Даже у самой терпеливой матери когда-нибудь заканчиваются силы быть опорой для всех вокруг.
Так прошло ещё несколько лет в одиночестве, в попытках привести в порядок заброшенный дом души, где никого не осталось. Даже Тамара Игнатьевна со временем стала тише, а её немногословный сын — чуть ближе ко мне, чем прежде…
Но в сердце поселилось лишь одно чувство: жить без прощения и примирения — это совсем другая жизнь. Жизнь, где зима наступает в душе даже летом, а за любым теплом ты оглядываешься, надеясь получить его оттуда, где всё безвозвратно ушло.
Мне не хватает дыхания. Не хватает сил на людей, на их просьбы, советы, упрёки и лицемерное сочувствие. Всё это — лишь тени. Истинная правда надёжно спрятана в старой коробке с фотографиями, которые больше некому показывать.
Остался лишь один вопрос, который не даёт мне покоя: кого мы предаём больше — своих детей или самих себя?
***
Время ощущается иначе, когда живешь не ради кого-то, а просто потому, что еще дышишь.
В доме воцарилась тишина. Ключи висят на крючке, словно напоминание: раньше звенели, означая приход Лены, мужа, внуков… Теперь слышны лишь мои шаги, одинокие и настойчивые, отзывающиеся эхом на пестром ковре.
Муж остался прежним, но отдалился: мы не спорим, но и не смеемся. Вечерами он смотрит свой телевизор, а я – в окно кухни, где едва различим далекий огонек, чужая радость.
По праздникам иногда звонит Лена. Короткие, формальные разговоры: «С Новым годом, мам…», «Мам, заняты, потом созвонимся…» Словно ставишь отметку: живы, не забыли, но по-настоящему никому не нужен.
Потом и звонки становятся реже – слово за слово, фраза за фразой, будто осторожно строят мост над невысказанным.
И вот однажды я смотрю на старую фотографию, где мы с ней смеемся, кидаемся снежками на даче, широкая улыбка, глаза в глаза, и небо бескрайнее – помнят ли дети, как это было, когда они верили только матери?
Иногда, вот так, теплым осенним вечером, я долго не включаю свет, чтобы видеть лишь ускользающие очертания мебели. Рассматриваю свои морщины в отражении стекла: выгравированная летопись печалей, иллюзий, ожиданий.
А ведь если кому-то рассказать – не поверят: будто виновата в том, что осталась жить не идеальной матерью, а обычным человеком. Будто в любви есть только свет, но нет – присутствует там и усталость, и безразличие, и суровость, и строптивость. Всё это – жизнь, которая наказывает нас не изменой, а неспособностью простить друг друга навсегда и безоговорочно.
Однажды в церковной лавке я поставила свечу за здравие дочери – пусть мучается не зря, вдруг попустит… Стояла долго, не прося у Бога ничего – зная, не в его силах исправить то, что мы разрушили сами.
Женщина рядом попросила придержать коробку со свечами – взглянула в глаза: незнакомая, а боль – как своя. Так мы обменялись парой слов, и она сказала:
– Знаете, дети уходят не потому, что им скучно с мамой. А потому, что все мы растем и отдаляемся друг от друга – как молочные зубы, уступая место новым.
Улыбнулась, ушла. Простая истина – но становится ли от этого легче?
А потом был тот самый звонок – последний, что до сих пор тревожит мое сердце. Звонит Лена, тихо-тихо, с уставшим голосом:
– Мам, ты… не болеешь?
Обыденность вопроса растопила лед.
– Да нет, солнышко, держусь. А у тебя как дела?
– Всё… – она выдохнула, – хорошо.
И минут двадцать мы просто молчали, как когда-то в детстве боялись грома: говорили пустяки, а между строк передавали тепло. Я знала – ничего уже не вернуть. Как не приклеить оторванный лепесток к цветку. Как не воскресить мелодию, которую однажды забыли.
Мудрость приходит, когда уже не ждешь надежды. Не от радостных событий, не от нежных слов, а из самой глубокой пустоты, в которой ты учишься быть себе самым надежным пристанищем.
Я научилась прощать – не Лену, нет… Себя. За все. За то, что не была совершенной, не хватило терпения, не уберегла, не сумела возродить любовь из руин, не успела вовремя сказать важные слова. Зато теперь умею сидеть одна в этой тишине и больше не корить себя.
Так идут годы. День за днем, обида за обидой. Иногда кажется – простила. Иногда – забываешь. А потом вдруг: снова больно, и думаешь – может, так и должно быть?
Не верьте, что время исцеляет. Оно лишь учит жить с этой болью внутри. Ни сообщения от детей, ни чужая благодарность не согреют так, как мечталось.
Все эти годы я заблуждалась. Думала: справедливость – высшая форма любви. Нет, не высшая. Тишина – вот что остается после тебя. Только на ней держится дом в душе, когда рядом никого нет.
Может, наконец-то, я перестала быть матерью? Или только сейчас ею стала? Не знаю. Но в этой осенней тишине я чувствую: осталась только старость и немного надежды. Так мало, и в то же время – вся жизнь.
Пожалуй, это вся моя история…