Валентина Петровна как всегда сидела за старым деревянным столом в районной библиотеке, перебирая читательские карточки. Пятьдесят восемь лет жизни, и каждый день одинаковый — тишина между книжными полками, редкие посетители, дорога домой через пустырь к покосившемуся деревянному дому на окраине посёлка.
Дом встречал её скрипучими половицами и запахом прелых обоев. Комнаты казались слишком большими для одинокой женщины — три комнаты, где эхом отдавались её шаги. В углу гостиной стоял потёртый диван, покрытый выцветшей накидкой, рядом — тумбочка с пожелтевшими фотографиями в рамочках.
Она всегда садилась именно на этот диван после работы, доставала вязание или перелистывала старые журналы. Телевизор включала редко — больше для звука, чтобы не так давила тишина. Иногда смотрела в окно на соседский забор, за которым росли буйные заросли сирени, а дальше виднелись крыши других домов.
В тот мартовский вечер всё было как обычно. Валентина только сняла пальто и повесила его на крючок в прихожей, как услышала резкий стук в дверь. Не стук — колотили. Так стучат только в экстренных случаях, когда что-то случилось.
Сердце ёкнуло. Может, с соседкой что-то? Баба Нина вчера жаловалась на давление...
— Иду, иду! — крикнула она, торопливо проходя по коридору к входной двери.
Дверь была тяжёлой, деревянной, с железными петлями, которые скрипели при каждом движении. Валентина повернула ключ, отодвинула засов и потянула на себя.
На пороге стоял мужчина. Высокий, худощавый, в тёмной куртке и джинсах. Волосы каштановые, чуть вьющиеся, глаза... Господи, какие знакомые глаза! Серо-зелёные, с тёмными ресницами. Такие же, как у неё самой.
— Здравствуйте, — сказал он тихо, но в голосе слышалось напряжение, словно он сдерживал что-то внутри.
Валентина смотрела на него, не в силах произнести ни слова. Руки сами собой схватились за дверной косяк — ноги вдруг стали ватными.
— Вы... — начала она, но голос сорвался.
— Алексей, — представился мужчина. — Алексей Валентинович Морозов. Думаю, фамилия вам знакома.
Мир словно качнулся под ногами. Морозов... Её девичья фамилия. Та, что записана в свидетельстве о рождении её сына. Того самого сына, которого она потеряла тридцать лет назад.
— Леша? — выдохнула она, и слово прозвучало как молитва.
— Можно войти? — спросил он, и в его тоне не было ни тепла, ни радости встречи. Холодная вежливость, не более.
Валентина отступила в сторону, пропуская его в дом. Он прошёл в прихожую, огляделся — старые обои с мелким цветочным рисунком, потёртый линолеум, крючки для одежды, сколоченные из обычных досок.
— Проходите... в комнату, — пробормотала она, показывая рукой направление.
Алексей снял куртку, но не повесил — так и держал в руках, словно готовился уйти в любую секунду. Прошёл в гостиную, остановился посреди комнаты, оглядывая скудную обстановку.
Валентина следовала за ним, сжимая руки в замок перед грудью. Сердце колотилось так сильно, что, казалось, он должен слышать этот стук.
— Сядьте, пожалуйста, — предложила она, указывая на диван. — Может, чай...
— Не надо, — отрезал он. — Я ненадолго.
Повисла тишина. Алексей стоял у окна, смотрел на неё через всю комнату. Валентина не решалась подойти ближе — в его взгляде читалось что-то настороженное, почти враждебное.
— Тридцать лет, — произнёс он наконец, и каждое слово звучало как удар. — Тридцать лет я не знал, живы вы или нет. Искал, когда исполнилось восемнадцать. Искал по всем базам данных, через военкомат, через архивы... Нашёл только месяц назад.
Валентина открыла рот, чтобы что-то сказать, но он поднял руку, останавливая её.
— Я всю жизнь думал, что вы умерли. Так мне говорили в интернате. "Мама больна, может, скоро поправится." Потом: "Мамы больше нет, сынок." А потом вообще замолчали. Я вырос с мыслью, что я сирота.
Его голос дрожал, хотя он пытался говорить ровно. Валентина чувствовала, как внутри всё сжимается от боли.
— Леша, я...
— А вы живы! — перебил он, и теперь в голосе прорывалась злость. — Вы живы, здоровы, работаете! У вас есть дом! И все эти годы вы знали, что где-то живёт ваш сын, но ни разу... Ни разу не попытались найти!
Слова летели в неё, как камни. Каждое попадание отзывалось острой болью в груди. Валентина опустилась на край дивана, чувствуя, как подкашиваются ноги.
— Почему? — спросил Алексей, делая шаг к ней. — Почему вы оставили меня в том интернате, будто я чужой вам человек? Будто я просто... никто?
Последние слова он произнёс почти шёпотом, но в этом шёпоте было столько боли, что Валентина вздрогнула.
Она смотрела на своего сына — взрослого, чужого, озлобленного — и не могла выдавить ни звука. Как объяснить? Как рассказать о том ужасе, что пережила тогда? О том, как её, девятнадцатилетнюю, везли в больницу с сорокаградусной температурой, а когда она очнулась через месяц, сына уже не было рядом...
— Я думала... — начала она хрипло. — Мне сказали, что тебе лучше...
— Лучше?! — взорвался Алексей. — Лучше расти без матери? Лучше не знать, откуда ты родом? Лучше думать всю жизнь, что тебя никто не любил?
Он отвернулся к окну, сжав кулаки. Плечи дрожали.
— Знаете, что самое страшное? — сказал он, не оборачиваясь. — Я всю жизнь оправдывал вас перед собой. Говорил себе: "Мама была больна, мама не могла иначе, мама любила меня." А оказывается, вы просто... забыли.
— Нет! — вырвалось у Валентины. — Я не забывала! Ни одного дня, ни одной минуты!
Алексей резко обернулся.
— Тогда где вы были? Где были все эти годы?!
Валентина смотрела в его глаза — такие родные и такие чужие одновременно — и чувствовала, как что-то ломается внутри. Все эти годы она мечтала об этой встрече, представляла, как обнимет своего мальчика, как они будут плакать от счастья... А теперь он стоял перед ней как обвинитель перед преступником.
— Я... не могу, — прошептала она. — Не могу объяснить. Это слишком...
— Не можете? Или не хотите?
Алексей надел куртку резким движением.
— Значит, и сейчас я для вас никто, — сказал он горько. — Ну что ж. Я получил свой ответ.
Он направился к двери. Валентина вскочила с дивана.
— Леша, подожди! Не уходи!
Но он уже был в прихожей. Повернул ключ, рванул дверь на себя.
— Прощайте, — бросил он через плечо. — Живите, как жили. Без меня.
Дверь хлопнула так сильно, что задрожали стёкла в окнах.
Валентина осталась стоять посреди пустой комнаты, слушая, как удаляются его шаги по дорожке. Потом завёлся автомобиль, и звук мотора растворился в мартовском вечере.
Она опустилась на диван и закрыла лицо руками. Тридцать лет ожидания — и вот так всё закончилось. Он ушёл, так и не узнав правды. Ушёл с болью и обидой в сердце, считая её предательницей.
А она не смогла сказать ни слова. Не смогла объяснить. Как всегда — не смогла.
Алексей не уехал из посёлка. Всю ночь он просидел в машине на обочине дороги, в двух кварталах от материнского дома, курил одну сигарету за другой и смотрел в темноту за ветровым стеклом. Злость кипела внутри, но рядом с ней поселилось что-то ещё — острое, болезненное чувство, которое он не мог толком определить.
Разочарование? Да, но не только. Было что-то неправильное в том, как она смотрела на него. Не как человек, которому безразличен собственный ребёнок. В её глазах была боль. Такая же, как у него. Но почему тогда молчала?
Когда рассвело, Алексей завёл машину и поехал искать гостиницу. В посёлке оказалось только одно место для приезжих — комнаты над магазином, которые сдавала местная предпринимательница тётя Света. Комната была маленькой, с железной кроватью, столом и умывальником в углу, но на одну ночь сойдёт.
— Надолго приехали? — поинтересовалась тётя Света, выдавая ключ.
— Не знаю пока, — ответил Алексей честно.
К обеду он снова оказался на той же улице, где жила Валентина. Машину оставил в переулке, а сам медленно прошёлся вдоль покосившихся заборов. Дом матери выглядел особенно убого при дневном свете — краска облупилась, крыша местами проржавела, ступеньки крыльца прогнили.
Он остановился у калитки, достал сигареты. Руки дрожали — не от холода, а от нервов. Что он тут делает? Зачем приехал? Чего ожидал — что она бросится к нему в объятия со слезами раскаяния?
— Парень, ты чего тут толчёшься? — раздался за спиной женский голос.
Алексей обернулся. К нему приближалась пожилая женщина в телогрейке и шерстяном платке, повязанном по-деревенски. Лицо морщинистое, но глаза живые, любопытные.
— Курю, — ответил он коротко.
— Куришь... — женщина остановилась рядом, внимательно его разглядывая. — А ты не Валькин ли сын будешь?
Алексей вздрогнул.
— Откуда вы знаете?
— Да глаза-то одинаковые! И нос такой же упрямый. — Соседка улыбнулась. — Баба Нина я, живу вот там, через дорогу. А ты, значит, Лёшенька... Ой, прости, Алексей, наверное, уже. Взрослый совсем.
Она смотрела на него с такой теплотой, словно знала всю жизнь. Алексей растерялся.
— Вы... меня помните?
— Конечно, помню! Маленький такой был, кудрявый. Валька тебя на руках носила, песенки пела. Ты у неё на коленях сидел, когда она во дворе стирала. Всё время что-то лепетал, а она тебе отвечала, как взрослому.
Что-то кольнуло в груди. Алексей попытался представить себя маленьким, но не мог — самые ранние воспоминания начинались с интерната, с серых стен и казённых кроватей.
— Но ведь она меня оставила, — сказал он жёстко. — Бросила в интернате и забыла.
Баба Нина вздохнула, покачала головой.
— Эх, сынок... Не бросала она тебя. Совсем наоборот.
— Как это?
— Да садись давай на лавочку, расскажу, что было. — Она указала на самодельную скамейку возле забора. — А то стоять тяжко в моём возрасте.
Алексей нерешительно подошёл к лавочке, сел рядом с соседкой. Та развязала платок, поправила седые волосы.
— Было это... да уж тридцать лет прошло, наверное. Ты маленький совсем был, года три, не больше. Жили вы тогда вот в этом же доме, только он ещё не такой развалившийся был. Валька работала в библиотеке, как и сейчас, а ты дома оставался. Я тебя подкармливала иногда, когда она задерживалась.
— И что случилось?
— Заболела она. Да так заболела, что мы думали — не выживет. Брюшной тиф подхватила. Температура под сорок, бред, сознание теряла. Я вызвала "скорую", увезли её в областную больницу. А ты остался... Ну, со мной остался на время.
Баба Нина помолчала, собираясь с мыслями.
— Думали, на недельку. Но тиф — это не простуда. Валька месяц в больнице провела, может, больше. В реанимации лежала. А дома у меня — старик больной, внук маленький... Я и сама едва справлялась. И тогда приехали они.
— Кто "они"?
— Из органов опеки. Сказали — мать тяжело больна, исход неизвестен, ребёнка надо определить в детское учреждение временно. Пока матери не поправится. Я было возражать, говорю — сама присмотрю, но они: "У вас на руках свои проблемы, а тут государство позаботится."
Алексей слушал, и внутри что-то переворачивалось.
— Забрали тебя на автобусе. Ты плакал, к калитке рвался, маму звал... — Баба Нина вытерла глаза рукавом. — Сердце кровью облилось. Но они сказали — это временно, как мать поправится, сразу заберёт.
— А мама... она знала?
— Валька? Да она же без сознания лежала! Очнулась только через месяц, а когда очнулась — первое слово: "Лёша!" Врачи говорят — сына вашего определили в детский дом, пока вы болели. Как поправитесь, заберёте. А она тогда ещё ходить не могла, такая слабая была...
Соседка покачала головой.
— Выписали её домой ещё через месяц. Еле ноги волочила, но сразу в опеку — забирать тебя. А там сидит такая тётка важная, очки на носу, бумажки перебирает. "А у вас, — говорит, — какой доход? Какие жилищные условия? А здоровье? А поручители есть?"
Алексей сжал кулаки.
— Валька рассказывала — заработок у неё копеечный, дом старый, здоровье подорвано болезнью. А эта тётка и говорит: "Знаете что, мамаша, может, и не стоит ребёнка забирать? В интернате ему лучше будет. Кормят регулярно, одевают, учат. А вы что ему дать можете? Нищету и болезни?"
— Господи...
— Валька плакала, умоляла. Говорила — я поправлюсь, работать буду, всё для сына сделаю. А та: "Ребёнку нужна стабильность. Ему уже три года, он привыкает к новым условиям. Зачем травмировать лишний раз?"
Баба Нина тяжело вздохнула.
— И самое страшное — они ей сказали, что ты не хочешь домой. Что привык уже к детскому дому, подружился там, и забирать тебя будет жестоко. Что ты якобы сам сказал: "Мама больная, я не хочу к больной маме."
— Но это неправда! Я никогда...
— Конечно, неправда. Тебе же три года было, что ты мог понимать? Но Валька поверила. Решила, что если сын не хочет — значит, ей нечего делать. Что она действительно плохая мать, раз даже собственный ребёнок от неё отказывается.
Алексей закрыл лицо руками. В голове всё перемешалось — гнев, боль, понимание.
— А потом она всё пыталась... — продолжала баба Нина. — Письма писала, звонила. Но ей отвечали — мальчик устроился, адаптировался, лучше его не беспокоить. А когда тебе лет пять-шесть стукнуло, вообще сказали — ребёнок считает себя сиротой, не травмируйте его воспоминаниями о матери.
— Как она это пережила?
— А как думаешь? — Соседка посмотрела на него пронзительно. — Года два совсем плохая была. Не ела почти, на работу еле ходила. Я к ней — давай съездим, пробьёмся как-нибудь, заберём сына! А она: "Нина, если ему там лучше, если он меня не помнит... Зачем ломать ему жизнь?"
— Она могла бороться!
— Могла. Но она тогда была никем, понимаешь? Девчонка из деревни, без связей, без денег. А против неё — система. Попробуй, пробейся. Да и убедили они её, что ты действительно не хочешь к ней возвращаться.
Баба Нина встала с лавочки, отряхнула телогрейку.
— Всю жизнь себя винила. Говорила — если бы не заболела, если бы работу лучше нашла, если бы здоровее была... Может, и сына не потеряла бы.
— Она... она обо мне думала?
— Каждый день. Твои фотографии у неё на столе стоят, те, что до болезни сделаны. И всё время ждала — а вдруг ты приедешь? Вдруг найдёшь дорогу домой?
Соседка пошла к своему дому, но через несколько шагов обернулась.
— Знаешь что, сынок... Она всё эти годы носила твоё фото у сердца. В кармашке внутреннем. Мне показывала иногда — смотри, говорит, какой красивый мальчик был. А теперь мужчиной стал, наверное.
— Откуда вы знаете?
— Да вчера после твоего ухода зашла к ней. Сидит, плачет, а у груди этот самый кармашек прижимает. И говорит: "Нина, он меня ненавидит. Думает, что я его бросила. А я ведь не могу ему объяснить... Как объяснить, что я сама была ребёнком? Что я не умела бороться?"
Алексей смотрел соседке вслед, чувствуя, как внутри всё переворачивается. Значит, она не бросала его. Не забывала. Просто... просто не смогла справиться с системой, которая решила за них обоих.
Он поднялся с лавочки, бросил недокуренную сигарету. В груди что-то ныло, но теперь это была не злость — это была боль за двоих. За себя, маленького, который звал маму. И за неё, которая не смогла его защитить.
Нужно идти к ней. Нужно поговорить по-настоящему.
Валентина не спала всю ночь. После того как Алексей ушёл, хлопнув дверью, она так и осталась сидеть на диване, уставившись в одну точку. Слёзы высохли к полуночи, но внутри всё ещё горело — от стыда, от боли, от бессилия.
Почему она не смогла объяснить? Почему язык не повернулся рассказать правду? Он стоял перед ней — её мальчик, её Лёшенька — и смотрел с такой обидой, а она молчала, как безмолвная рыба.
Утром, едва рассвело, Валентина подошла к старому платяному шкафу в спальне. Верхняя полка была заставлена коробками — в одних лежали старые письма, в других — фотографии, квитанции, документы. Она знала, что искала.
Большая картонная коробка из-под обуви, обклеенная цветной бумагой ещё в далёкие восьмидесятые. На крышке детским почерком было выведено: "Лёше". Валентина бережно сняла её с полки, прижала к груди.
Эту коробку она не открывала уже года три. Слишком больно. Но сейчас, когда сын объявился и ушёл с ненавистью в сердце, молчать больше было нельзя.
Валентина прошла с коробкой в кухню, поставила на стол рядом с окном — там было светлее. Сняла крышку.
Сверху лежала стопка писем в жёлтых конвертах. Адреса написаны её рукой: "Областной детский дом №3, Алексею Морозову". Письма были разные — некоторые в надорванных, зачитанных конвертах, другие совсем целые, нераспечатанные.
Она взяла первое, датированное мартом 1995 года, месяц спустя после того, как забрали Лёшу.
"Сыночек мой дорогой! Мама выздоровела и очень хочет тебя увидеть. Как ты там? Хорошо ли тебя кормят? Не болеешь ли? Мама скоро приедет за тобой, потерпи немножко..."
Рука дрожала, держа пожелтевшую бумагу. А ведь она помнила, как писала это письмо — сидела на этой же кухне, плакала над каждым словом, не зная, дойдёт ли оно до адресата.
Следующее письмо — через месяц:
"Лёшенька! Мама была в опеке, там сказали, что ты привыкаешь к новому месту. Но я всё равно жду разрешения тебя забрать. У меня есть работа, я поправилась, буду хорошей мамой, обещаю..."
А вот письмо совсем другого содержания — 1997 год:
"Сынок, мне сказали, что ты не хочешь получать мои письма. Что тебе не нужна мама. Я не верю этому, но если это правда — прости меня. Может, я действительно плохая мать. Но знай — я тебя очень-очень люблю и всегда буду любить..."
Под письмами лежали фотографии. Валентина разложила их на столе — десятки снимков трёхлетнего Лёши. Вот он сидит на её коленях во дворе, вот копается в песочнице, вот спит в своей кроватке, обняв плюшевого мишку. На всех фотографиях — счастливый, улыбающийся малыш с кудрявыми волосами и озорными глазами.
В самом углу коробки лежал медицинский документ — выписка из больницы. Валентина развернула пожелтевшую бумагу:
"Диагноз: брюшной тиф, тяжёлая форма. Срок лечения: 47 дней. Состояние при выписке: удовлетворительное, требуется восстановительный период..."
И ещё один документ — справка о том, что она обращалась в органы опеки с просьбой о возврате сына. Дата — через два месяца после выздоровления. В углу стояла резолюция: "Отказано. Основание: неудовлетворительные жилищно-бытовые условия, низкий доход, состояние здоровья."
Валентина перебирала эти бумаги, и с каждой минутой в ней крепло решение. Хватит молчать. Хватит нести вину за то, в чём она не была виновата. Сын должен знать правду — всю правду.
В половине одиннадцатого утра она услышала знакомый голос за окном. Выглянула — Алексей разговаривал с бабой Ниной у лавочки. По его лицу было видно, что соседка рассказывает ему что-то важное. Валентина отошла от окна, не желая подслушивать, но сердце колотилось как бешеное.
Через полчаса раздался осторожный стук в дверь. Не такой резкий, как вчера — мягкий, почти нерешительный.
Валентина открыла дверь. Алексей стоял на пороге, но теперь в его глазах не было вчерашней злости. Было что-то другое — растерянность, боль, может быть, даже стыд.
— Можно войти? — спросил он тихо. — Поговорить?
— Конечно, — ответила она, отступая в сторону. — Проходи... сынок.
Слово "сынок" вырвалось само собой, и Алексей дрогнул, услышав его. Он прошёл в кухню и остановился, увидев разложенные на столе письма и фотографии.
— Это... — начал он.
— Это всё, что у меня осталось от тебя, — сказала Валентина просто. — Хотела показать вчера, но... не решилась. Думала, ты не поверишь.
Алексей подошёл к столу, взял одно из писем. Прочитал. Взял другое. Лицо его менялось — сначала удивление, потом понимание, потом что-то похожее на ужас.
— Мам... — начал он и запнулся. — Валентина Петровна, я не знал...
— Садись, — предложила она, указывая на табуретку. — Расскажу всё с самого начала.
Алексей сел, не выпуская из рук письмо. Валентина села напротив, сложила руки на коленях.
— Заболела я в феврале девяносто пятого, — начала она спокойно. — Сначала думала — простуда обычная. Температура, слабость. А потом стало хуже. Ты помнишь тот день? Наверное, нет, маленький был...
— Баба Нина рассказывала...
— Тогда знаешь. Увезли меня без сознания. А когда очнулась в больнице, первое, что спросила — где мой сын? Врач говорит: "Не волнуйтесь, о ребёнке позаботились. Временно устроили в детское учреждение, пока вы поправляетесь."
Валентина встала, прошлась по кухне.
— Я тогда обрадовалась! Думала — как хорошо, что есть такие люди, которые помогают. Лишь бы мой мальчик был накормлен и не плакал. А как выписалась — сразу в опеку. Говорю: "Я здорова, заберу сына." А мне: "Подождите, нужно оформить документы."
— И что было дальше?
— Документы, справки, комиссии... — Валентина вздохнула. — Каждый раз находили новую причину, почему нельзя. То здоровье не то, то доходы маленькие, то жилплощадь не соответствует нормам. А потом пришла заведующая — тётка такая строгая — и говорит: "Знаете что, мамаша, а может, не стоит ребёнка травмировать? Он уже привык, адаптировался. Зачем ломать ему жизнь?"
Алексей сжал кулаки.
— И вы поверили?
— А что мне оставалось? — Валентина повернулась к нему. — Мне девятнадцать лет было! Я сама ещё ребёнком была! Образования никакого, денег нет, связей нет. А они — взрослые, умные, с высшим образованием. Говорят — так лучше для ребёнка. Кто я такая, чтобы спорить?
— Но вы же писали письма...
— Писала. Каждую неделю. А мне потом сказали — мальчик ваши письма получает, но читать их не хочет. Говорит, у него нет мамы. Мама умерла.
Валентина взяла одно из нераспечатанных писем, показала Алексею.
— Это вот возвращённые. Видишь штамп? "Отказ от получения". А я всё писала и писала. Думала — может, хоть одно дойдёт. Может, хоть одно прочитает...
— Господи... — Алексей закрыл лицо руками. — А я думал, что вы меня забыли. Что я вам не нужен.
— Не нужен? — Валентина села рядом с ним. — Лёша, ты единственное, что у меня есть в этой жизни. Единственное, ради чего стоило жить все эти годы.
Она взяла со стола справку о болезни, протянула ему.
— Вот документ из больницы. Видишь? Сорок семь дней лежала между жизнью и смертью. И всё время, когда была в сознании, только о тебе думала. Как ты там, не плачешь ли, не болеешь ли...
Алексей изучал справку, и Валентина видела, как у него дрожат руки.
— А вот это — заявления в опеку. Семь штук за два года. Просила, умоляла, чтобы разрешили тебя забрать. На все — отказ.
— Почему вы не боролись дальше? Не пошли в суд, не писали жалобы?
Валентина горько усмехнулась.
— В суд? Лёша, в девяносто пятом? С моими возможностями? Да мне адвокат дороже квартиры стоил бы. А жалобы... Писала и жалобы. Вот, смотри.
Она достала из коробки ещё несколько бумаг — копии обращений в различные инстанции. На всех — один ответ: "Ребёнок устроен, находится под опекой государства, поводов для беспокойства нет."
— И самое страшное... — Валентина замолчала, собираясь с духом. — Когда тебе лет шесть-семь стукнуло, мне сказали, что ты сам отказался от встреч. Что считаешь себя сиротой и не хочешь травмировать психику воспоминаниями о матери.
— Но это же неправда! Я никогда...
— Конечно, неправда. Но я тогда поверила. Подумала — если мой сын меня не помнит и не хочет видеть, значит, ему действительно лучше без меня. Значит, я настолько плохая мать, что даже собственный ребёнок от меня отворачивается.
Алексей встал, прошёлся по кухне. Остановился у окна, смотрел во двор.
— Всю жизнь я ненавидел вас за то, что вы меня бросили, — сказал он тихо. — А вы... вы страдали не меньше моего.
— Я не бросала тебя, Лёша. Меня бросили обстоятельства. Бросила система, которая решила, что бедная молодая мать — не мать вовсе. Что государство лучше знает, как воспитывать детей.
Валентина подошла к нему, встала рядом у окна.
— Знаешь, что самое страшное? Я всю жизнь себя винила. Думала — если бы не заболела, если бы была сильнее, умнее, богаче... Может, и сына не потеряла бы. Каждый день просыпалась с этой виной. И каждый день засыпала с ней.
— Мама... — произнёс Алексей, и это слово прозвучало как откровение. — Прости меня. За то, что не поверил. За то, что ненавидел. За то, что вчера так грубо с тобой говорил.
Валентина обернулась к нему, и в её глазах блестели слёзы.
— Тебе не за что извиняться, сынок. Ты имел право злиться. Имел право требовать объяснений. Просто я... я так боялась, что ты не поверишь. Что подумаешь — сочиняет оправдания.
— Как я мог не поверить? Тут же всё есть — письма, документы, фотографии...
— Письма можно написать задним числом. Документы подделать. Я знаю, как это бывает.
Алексей повернулся к ней, взял за руки.
— Мама, я же не враг тебе. Я твой сын. И я очень хочу тебе верить. Хочу понять. Хочу... хочу наверстать потерянное время.
Валентина не выдержала — обняла его, прижала к себе. Тридцать лет она ждала этого объятия. Тридцать лет мечтала прижать к сердцу своего мальчика.
— Лёшенька мой... — шептала она, гладя его по волосам. — Как же я скучала... Как же я тебя ждала...
Алексей обнимал её, и в его объятиях было всё — просьба о прощении, и боль разлуки, и радость встречи, и надежда на будущее.
Они стояли так долго, посреди маленькой кухни, среди разложенных на столе писем и фотографий — осколков прошлого, которые наконец-то сложились в целую картину.
После того объятия между ними словно растаял лёд, копившийся тридцать лет. Валентина поставила чайник, достала из буфета печенье — единственное угощение, какое могла предложить. Алексей сидел за столом, перебирая письма, которые никогда не получал.
— Можно я их прочитаю? — спросил он. — Все?
— Конечно, — ответила Валентина, разливая по чашкам горячий чай. — Они твои. Всегда были твоими.
Алексей взял первое письмо, датированное мартом 1995 года, и стал читать вслух:
— "Сыночек мой дорогой! Мама выздоровела и очень хочет тебя увидеть. Как ты там? Хорошо ли тебя кормят? Не болеешь ли? Мама скоро приедет за тобой, потерпи немножко. Купила тебе новую машинку — красную, как ты любишь. И книжку со сказками. Помнишь, как мы читали про Колобка? Ты всегда смеялся, когда я голосом лисички говорила..."
Голос его дрожал. Валентина смотрела на сына и видела в его чертах того самого трёхлетнего мальчика, который действительно смеялся над её театральным чтением сказок.
— Я помню эту машинку, — сказала она тихо. — Красная грузовичок с откидным кузовом. Купила в "Детском мире", последние деньги потратила. Думала — как приеду за тобой, подарю. Она до сих пор лежит в шкафу...
— Покажешь?
— Обязательно.
Алексей читал дальше, письмо за письмом. В некоторых Валентина рассказывала о своих планах — как будет искать работу получше, как отремонтирует дом, как они будут жить вместе. В других — делилась новостями: "Соседская кошка родила котят, такие забавные! Один рыжий, совсем как ты в детстве. Обязательно покажу тебе, когда приедешь."
— А вот это письмо... — Алексей поднял один из конвертов. — Оно другое.
Валентина посмотрела на дату — декабрь 1997 года.
— Да, это было уже потом. Когда мне сказали, что ты не хочешь получать письма.
Алексей развернул листок, начал читать, и лицо его переменилось:
— "Лёшенька, если ты это читаешь, значит, я была не права, и ты всё-таки хочешь знать о маме. Мне сказали, что ты больше не хочешь получать мои письма. Может быть, это правда. Может быть, ты действительно забыл меня и не нуждаешься в маме. Если так — я понимаю. Я была плохой матерью. Не смогла тебя защитить, когда нужно было. Не смогла остаться рядом, когда ты был маленький и беззащитный."
Он замолчал, сглотнул.
— "Но знай — я тебя очень люблю. И буду любить всегда, даже если ты никогда не простишь мне то, что я тебя потеряла. Каждый день я просыпаюсь и думаю о тебе. Каждый вечер засыпаю с твоей фотографией в руках. Иногда мне снится, что ты маленький, прибегаешь ко мне, обнимаешь и говоришь: 'Мама, я тебя люблю.' А иногда снится, что ты взрослый, высокий, красивый, и приезжаешь ко мне в гости. Мы пьём чай на кухне и разговариваем, как самые близкие люди на свете."
Голос Алексея совсем сорвался. Он отложил письмо, прикрыл глаза рукой.
— Мама... Как же ты страдала все эти годы...
— А как ты страдал? — ответила Валентина. — Рос без матери, думал, что тебя бросили... Мне хотя бы оставались воспоминания о том, каким ты был маленьким. А у тебя и этого не было.
— Было, — неожиданно сказал Алексей. — Кое-что было.
Валентина удивлённо посмотрела на него.
— Я помню... — Он помолчал, собираясь с мыслями. — Очень смутно, но помню. Кто-то пел мне колыбельную. Женский голос, тёплый, ласковый. "Баю-баюшки-баю, не ложися на краю..." Я думал, это мне приснилось.
— Это я пела, — прошептала Валентина, и слёзы потекли по её щекам. — Каждый вечер, когда укладывала тебя спать.
— И ещё помню запах. Какие-то духи или крем... Сладковатый, но не приторный. Иногда в толпе я чувствовал похожий запах и оборачивался, ища, откуда он. И всегда расстраивался, когда видел чужих женщин.
Валентина встала, прошла в комнату, вернулась с маленьким флакончиком.
— Вот, — сказала она, протягивая ему. — "Красная Москва". Единственные духи, которые у меня тогда были. И сейчас тоже. Другие так и не купила.
Алексей открыл флакончик, понюхал. Лицо его изменилось — стало совсем детским, растерянным.
— Это он... — выдохнул он. — Этот запах! Я его всю жизнь искал, не понимая, что именно ищу...
— Лёша, — позвала Валентина. — Хочешь, покажу твою комнату? Она так и стоит, как была.
Они прошли в маленькую комнатку рядом с спальней. У окна стояла детская кроватка с деревянными перилами, рядом — столик и стульчик по росту трёхлетнего ребёнка. На полках — игрушки: машинки, кубики, мячик, плюшевый медвежонок с оторванным ухом.
— Мишка! — воскликнул Алексей, и в голосе его прозвучала такая радость, словно он снова стал ребёнком. — Я его помню! Он спал со мной в кроватке!
Валентина взяла игрушку с полки, протянула сыну.
— Его зовут Топтыжка. Ты сам назвал. И ухо он потерял, когда ты его слишком сильно обнимал.
Алексей прижал мишку к себе, и что-то в его лице словно расправилось, стало мягче. Он оглядел комнату — обои в мелкие цветочки, выцветшие занавески на окне, коврик у кроватки с изображением зайчиков.
— Ты всё сохранила...
— А как же иначе? Это твоя комната. Твой дом. Я всегда верила, что ты вернёшься.
— Но ведь прошло столько лет... Ты могла выйти замуж, завести другую семью...
Валентина покачала головой.
— Как я могла завести другую семью, когда у меня уже был сын? Пусть далеко, пусть не рядом, но был. Ты всегда оставался моим единственным ребёнком.
— А одиночество? Тебе же было тяжело одной...
— Было. Очень тяжело. Особенно в первые годы. Но потом... Знаешь, я придумала себе игру. Каждый день рассказывала тебе, как прошёл мой день. Вслух, представляя, что ты сидишь вот на этом стульчике и слушаешь. "Лёша, — говорила я, — сегодня в библиотеку приходила тётя Маша, спрашивала книгу про цветы. А ещё я в магазине видела велосипед красивый, подумала — вот бы тебе такой купить, когда подрастёшь."
Алексей сел на маленький стульчик — нелепо, по-взрослому, колени под подбородок.
— И что ещё ты мне рассказывала?
— Всё подряд. Про работу, про соседей, про погоду. Про то, как распускается сирень весной и как красиво снег ложится зимой. Про книги, которые читала, думая — а понравились бы они моему сыну? Про фильмы, которые хотела бы с тобой посмотреть...
— Расскажи мне сейчас, — попросил Алексей. — Про эти тридцать лет. Всё, что ты мне не смогла рассказать раньше.
Валентина села на край детской кроватки, смотрела на своего взрослого сына, сидящего на игрушечном стульчике, и понимала — это самый важный разговор в её жизни.
— Хорошо, — сказала она. — Слушай, сынок. Когда тебе было четыре года, я каждое твоё день рождения пекла пирог. Ставила одну свечку и загадывала желание за тебя. Желала, чтобы ты был здоров и счастлив. Когда тебе исполнилось пять, я купила тебе подарок — конструктор. Он до сих пор лежит в шкафу, в упаковке...
И она рассказывала. Час за часом, год за годом. О том, как следила за новостями про детские дома, надеясь услышать что-то о нём. Как выучилась на библиотекаря, думая, что образование поможет ей когда-нибудь вернуть сына. Как каждый Новый год загадывала одно желание — чтобы в наступающем году они встретились.
— А когда тебе стукнуло восемнадцать, — продолжала Валентина, — я каждый день ждала звонка или письма. Думала — ну вот, теперь он взрослый, сам может решать. Сам найдёт дорогу домой. Прошёл год, два, три... А я всё ждала.
— Я искал, — сказал Алексей. — Честное слово, искал. Но мне говорили, что мать умерла при родах. А фамилия у меня была отчическая — Морозов, по имени биологического отца, которого я вообще не знал.
— Откуда же ты узнал правду?
— Случайно. В загсе заказывал справку для оформления документов на квартиру. Сотрудница попалась молодая, неопытная. Выдала мне полную копию свидетельства о рождении, где было указано — мать жива. Я тогда чуть в обморок не упал.
— И сразу поехал меня искать?
— Не сразу. Месяц сомневался — а нужно ли? Думал — живёт себе человек спокойно, зачем врываться в чужую жизнь? Может, у неё новая семья, дети... Зачем ворошить прошлое?
— А что решило?
Алексей помолчал, крутя в руках плюшевого мишку.
— Сны. Мне стали сниться сны — я маленький, зову маму, а она не отзывается. Просыпался весь в слезах. И понял — не успокоюсь, пока не узнаю правду.
— И приехал с готовыми обвинениями.
— Да. Простите меня за это, мама. Я был так зол, так обижен... Всю дорогу готовился к тому, что буду вас судить. А нужно было просто обнять и сказать — как же я соскучился.
Валентина встала с кроватки, подошла к сыну. Обняла его голову, прижала к себе.
— Ты имел право злиться. Имел право требовать ответов. Просто я была не готова... Тридцать лет носила в себе эту боль, и когда ты появился, она вся разом наружу вылилась. Я растерялась.
— Больше не растеряемся, — сказал Алексей, обнимая её. — Правда? Больше никогда не потеряем друг друга?
— Никогда, — пообещала Валентина, и в этом слове была вся её жизнь.
Прошла неделя с того дня, как Алексей нашёл свою мать. Семь дней, которые изменили две жизни до неузнаваемости. Он не уехал в Москву, как планировал изначально, а остался в посёлке, поселился в той же комнате над магазином.
Каждое утро он приходил к Валентине завтракать. Они сидели за кухонным столом, пили чай и разговаривали — о прошлом, о настоящем, о будущем. Словно наверстывали тридцать лет молчания.
Валентина рассказывала ему о том, как работает библиотека, какие книги читают местные жители, какие истории ей доверяют посетители. Алексей делился планами — он оказался программистом, работал удалённо, мог жить где угодно.
— Знаешь, — сказал он в одно из таких утр, — я думаю остаться здесь. Насовсем.
Валентина поперхнулась чаем.
— Как это — остаться? А работа? А жизнь в Москве?
— Работа у меня через интернет. А жизнь... — Алексей пожал плечами. — Какая там у меня жизнь? Съёмная квартира, случайные знакомства, никого близкого. А здесь у меня есть ты.
— Лёша, но ты же привык к городу, к удобствам... Здесь же ничего нет — ни театров, ни кафе, ни развлечений...
— Зато есть то, чего у меня никогда не было — семья. Дом. Место, где меня ждут.
Валентина молчала, переваривая услышанное. Сын хочет остаться. Навсегда. Это казалось невероятным, слишком хорошим, чтобы быть правдой.
— А если тебе станет скучно? Если надоест провинциальная жизнь?
— Мам, я тридцать лет жил без тебя. Думаешь, мне может надоесть быть рядом с самым дорогим человеком?
В тот день Алексей повёл Валентину гулять по посёлку. Они прошлись по центральной улице, зашли в магазин, где продавщица с любопытством разглядывала высокого незнакомца рядом с библиотекаршей Валей.
— Это мой сын, — сказала Валентина просто, и в её голосе звучала такая гордость, что продавщица широко улыбнулась.
— Ну надо же! А мы уж думали, чей это молодой человек в посёлке объявился. Похож на вас, Валентина Петровна, очень похож.
Потом они пошли в парк — единственное в посёлке место, которое можно было назвать красивым. Старые липы, скамейки, небольшой пруд с утками. Было тихо и спокойно, только птицы пели да где-то вдалеке играли дети.
— Здесь я тебя качала на качелях, — сказала Валентина, показывая на старые металлические качели в дальнем углу парка. — Ты визжал от восторга и просил: "Ещё, мама, ещё!"
— А здесь мы кормили уток? — спросил Алексей, указывая на пруд.
— Да! Ты всегда хотел зайти в воду к ним, я еле удерживала. Говорил — хочу потрогать уточку.
Они сели на скамейку у пруда, смотрели, как плавают утки. Было начало апреля, солнце пригревало, и в воздухе уже чувствовалась весна.
— Знаешь, о чём я мечтаю? — сказал вдруг Алексей.
— О чём?
— Хочу сделать фотографию. Нас с тобой. Чтобы было что показать... ну, людям. Друзьям. Чтобы сказать — вот моя мама. Вот мы вместе.
У Валентины защипало в носу.
— Лёша, да кому интересно...
— Мне интересно. Очень. У меня же нет ни одной фотографии с тобой взрослой. Только те, детские, где мне три года. А теперь я хочу, чтобы было фото, где мне тридцать три, а тебе пятьдесят восемь, и мы оба счастливые.
— Но кто нас сфотографирует?
Алексей огляделся по сторонам. У входа в парк стояла молодая женщина с коляской, разговаривала по телефону.
— Извините! — крикнул он, подходя к ней. — Не могли бы вы нас сфотографировать? Мы с мамой...
— Конечно! — улыбнулась женщина. — Давайте фотоаппарат.
Алексей достал телефон, показал, как снимать. Они с Валентиной встали у пруда, он обнял её за плечи, она прижалась к нему. На лицах обоих были застенчивые, но счастливые улыбки.
— Ой, как красиво! — воскликнула фотограф. — Давайте ещё одну, вы такие милые!
Они сделали несколько снимков — то серьёзные, то смеющиеся, то просто обнимающиеся. Валентина давно не чувствовала себя такой красивой и нужной.
— Спасибо большое! — поблагодарил Алексей девушку.
— Да не за что! А можно поинтересоваться — вы давно не виделись? А то что-то очень трогательно получилось...
— Тридцать лет, — ответил Алексей просто.
— Господи! — всплеснула руками женщина. — Тридцать лет?! И вот только встретились?
— Только на прошлой неделе нашли друг друга, — подхватила Валентина. — Так бывает в жизни...
— Да уж... Ну, дай бог вам здоровья и счастья! И чтобы больше никогда не расставались!
— Спасибо, — сказали они хором и рассмеялись.
Вечером они сидели дома, рассматривали получившиеся фотографии на экране телефона.
— Вот эту я распечатаю и поставлю на стол в библиотеке, — сказала Валентина, указывая на снимок, где они стояли обнявшись и смотрели в камеру. — Пусть все знают — у меня есть сын.
— А я отправлю её своим друзьям, — добавил Алексей. — Они думали, я сирота. А теперь увидят — какая у меня красивая мама.
— Лёша, не говори глупости...
— Это не глупости. Ты действительно красивая. Особенно когда улыбаешься.
Валентина посмотрела на себя в зеркале, висевшем на стене. Действительно, что-то изменилось в её лице за эту неделю. Глаза стали ярче, морщины разгладились, даже осанка выпрямилась.
— Знаешь, что я подумала? — сказала она. — Может, нам съездить к твоим... к тем людям, которые тебя воспитывали? В детский дом? Поблагодарить их?
Алексей помолчал.
— Там уже никого не осталось из прежних воспитателей. Да и... не знаю, мам. Мне как-то не хочется туда возвращаться. Это часть прошлого, которую лучше оставить позади.
— Но ведь они о тебе заботились, кормили, учили...
— Да, это правда. И я им за это благодарен. Но они же и лгали мне про тебя. Говорили, что ты умерла. Если бы не эта ложь, мы могли встретиться гораздо раньше.
Валентина кивнула.
— Ты прав. Пусть прошлое остаётся в прошлом. Главное — что мы сейчас вместе.
— А знаешь, о чём я ещё думаю? — Алексей встал, прошёлся по комнате. — Хочу отремонтировать дом. Сделать его уютным, тёплым. Чтобы ты жила как королева.
— Да что ты, Лёша! Какая я королева...
— Самая настоящая. Моя королева-мама. Поменяем окна, крышу починим, ванную нормальную сделаем. И кухню расширим — вот эту стенку снесём. Чтобы было просторно и светло.
Валентина слушала его планы и чувствовала, как внутри разливается тёплое счастье. Дом, который тридцать лет был для неё просто укрытием от одиночества, снова станет настоящим домом. Домом, где живёт семья.
— А ещё, — продолжал Алексей, — я хочу узнать всё о нашей семье. Про дедушек и бабушек, про наших предков. Ты же наверняка что-то помнишь?
— Помню, конечно. Мама моя умерла, когда мне семнадцать было, а отец ещё раньше. Но фотографии остались, документы... Всё в той же коробке лежит.
— Покажешь?
— Обязательно. Завтра покажу. Расскажу, какими они были, как жили. Ты должен знать свои корни.
— И я тебе расскажу про себя. Про то, как учился, как работать начал, какие у меня планы. Мы же практически незнакомы — нам столько всего нужно друг о друге узнать!
— Целая жизнь впереди, — согласилась Валентина. — Будем узнавать постепенно.
— Да, мам. Целая жизнь. Наша общая жизнь.
Он подошёл к ней, поцеловал в лоб.
— Спокойной ночи. Завтра утром приду завтракать, как обычно.
— Я блинчиков напеку, — пообещала Валентина. — Ты любишь блинчики?
— Не знаю. Но уверен, что твои буду любить.
После того как Алексей ушёл, Валентина ещё долго сидела на кухне, листая фотографии на его телефоне. Она не могла поверить — это действительно она, эта улыбающаяся женщина на снимках? Когда она последний раз так искренне радовалась?
Наверное, тридцать лет назад. Тогда, когда маленький Лёша сидел у неё на коленях и тянул ручки к её лицу, говоря: "Мама красивая!"
Теперь её мальчик вернулся. Не такой, как в детстве, — взрослый, самостоятельный, со своими взглядами и характером. Но всё равно её мальчик. Её сын.
И впереди у них была целая жизнь. Жизнь, которую они проведут вместе. Жизнь, где не будет больше писем без ответа, фотографий без объятий и дней рождения без именинника.
Валентина встала из-за стола, подошла к окну. На улице уже стемнело, но в доме напротив горел свет — там баба Нина, наверное, смотрела телевизор. Завтра обязательно нужно зайти к ней, поблагодарить. Если бы не она, если бы не её рассказ... Кто знает, как сложилась бы эта история?
А пока Валентина просто стояла у окна и улыбалась. Впервые за тридцать лет — улыбалась от счастья. Её сын дома. Наконец-то дома.
И больше никто и никогда их не разлучит.