Есть такой сорт любви, который похож на старую, но удивительно удобную пару джинсов. Они сидят идеально, ты знаешь каждую их потертость, каждую дырочку, и ни на что их не променяешь. Но на одной штанине есть уродливое, въевшееся пятно от мазута. Ты пытаешься его отстирать, трешь щетками, замачиваешь в самых едких растворах, но оно не уходит. И со временем ты либо привыкаешь к нему и перестаешь замечать, либо в один прекрасный день оно начинает бесить тебя до такой степени, что ты готов разрезать эти джинсы на тряпки.
Мой мужчина, мой Олег, был именно такими джинсами. А пятном на нем была его органическая, врожденная неспособность убрать за собой посуду.
Это не просто бытовая неряшливость. Это была целая философия. Искусство игнорирования. Он был мастером в этом деле, достигшим вершин дзен-пофигизма. Олег мог съесть ужин, встать из-за стола, бросив на него равнодушный взгляд, и уйти в комнату, словно невидимая прислуга уже ждала за дверью, чтобы убрать его тарелку, вилку и крошки. Он никогда не говорил «спасибо». Не потому, что был неблагодарным, нет. В других вещах он был внимателен и заботлив. Он мог привезти мне любимые пирожные с другого конца города, потому что я вскользь упомянула о них. Он помнил дату нашего первого поцелуя. Но еда для него была просто топливом. Процесс поглощения заканчивался – и все, что с ним связано, переставало существовать в его вселенной. Тарелка на столе становилась частью пейзажа, как ваза с цветами или стопка журналов. Она была невидима.
В самом начале наших отношений это казалось мне милой странностью. Я, окрыленная любовью, порхала по кухне, с улыбкой убирая его чашку из-под кофе, и думала: «Мужчины – они как дети». Я мыла, убирала, наводила блеск, и мне это даже нравилось. Я вила гнездо. Я создавала уют для своего любимого.
Потом начался этап вежливых просьб. «Олежек, милый, не мог бы ты хотя бы в раковину тарелку поставить? Мне так проще будет потом». «Ага, конечно, Лен», – отвечал он, не отрывая взгляда от телефона, и тарелка, разумеется, оставалась стоять на своем почетном месте, сиротливо храня застывшие остатки гречки.
Дальше пошли разговоры. Серьезные. Я садилась напротив, брала его за руки и, глядя в его честные голубые глаза, пыталась донести свою мысль. «Олег, пойми, дело не в тарелке. Дело в уважении. Когда ты оставляешь после себя грязь, ты как бы говоришь мне, что мое время ничего не стоит. Что я должна идти за тобой и подтирать. Мне обидно». Он слушал, кивал. Иногда даже обнимал и говорил: «Прости, котенок, я исправлюсь. Я просто не замечаю, правда». И я верила. Первые день-два он, как прилежный школьник, относил посуду в мойку. Иногда даже пытался ее сполоснуть, разбрызгивая воду по всей кухне. Я хвалила его, как ребенка за первый нарисованный домик. А потом все возвращалось на круги своя. Тарелки снова начинали расти на столе, на подоконнике, на журнальном столике у дивана. Они были как грибы после дождя.
Самой убийственной была его фраза, которую он произносил, когда я, уже на грани срыва, тыкала пальцем в грязную посуду и спрашивала: «Ну почему? Почему нельзя было сразу помыть?» Он смотрел на меня с искренним, детским недоумением и отвечал: «А зачем мне её мыть?» В его логике это было железобетонно. Зачем ему ее мыть, если помою я? Ведь я же все равно мою свою посуду. Ну, захвачу заодно и его. Это же несложно. Он не видел в этом проблемы. Он не понимал, что каждая такая немытая тарелка – это маленький гвоздик, который он вбивает в крышку гроба моего терпения.
Я пробовала разные тактики. Я объявляла забастовки и не мыла посуду вообще. Это было ошибкой. Я не могла жить в свинарнике. Через два дня, глядя на гору грязной посуды, которая грозила обрушиться и похоронить под собой нашего кота, я сдавалась и, проклиная все на свете, устраивала генеральную мойку. Олег в это время спокойно пил чай из своей единственной чистой кружки, которую он споласкивал по мере необходимости, и казался абсолютно счастливым. Моя забастовка его не трогала.
Я пыталась ввести график дежурств. Повесила на холодильник красивую табличку. Он посмеялся, сказал, что это мило, и, конечно же, ни разу в свою «смену» к раковине не подошел. Мои подруги давали советы. «Будь мудрее, – говорила Света. – Мужчину не переделаешь. Просто прими это». «Выгони его к чертовой матери! – советовала радикальная Катя. – Не уважаешь женщину – не живешь с ней». Но я любила его. Я любила этого обаятельного, умного, доброго, но невыносимо ленивого в быту человека. Я не хотела его выгонять. Я хотела, чтобы он, черт возьми, просто начал мыть за собой тарелки!
Последней каплей стал один совершенно обычный вторник. Я вернулась с работы выжатая как лимон. У нас был квартальный отчет, нервотрепка, начальник-самодур и сломавшийся принтер. Я мечтала только об одном: прийти домой, принять горячую ванну и чтобы меня никто не трогал. Я открыла дверь и сразу поняла: мечта не сбудется. Олег сегодня работал из дома. По всей квартире витал тонкий аромат хаоса. В прихожей валялись его ботинки, на диване – скомканный плед, а на кухне… Кухня была полем битвы. На столе стояла сковорода с присохшими остатками яичницы. Рядом – чашка с кофейной гущей на дне. И в центре всей этой композиции, как памятник человеческой лени, красовалась его тарелка из-под завтрака. С засохшим желтком, крошками хлеба и жирным отпечатком колбасы.
Я стояла и смотрела на это. Я не чувствовала злости. Я не чувствовала обиды. Я почувствовала, как внутри меня что-то щелкнуло и переключилось. Все. Конец. Старые методы не работают. Пора переходить к плану «Б». К плану «Выжженная земля». В моей голове, уставшей от цифр и отчетов, родилась идея. Простая, гениальная и чудовищная в своей сути. Я не стала кричать. Я не стала убирать. Я спокойно разделась, прошла мимо всего этого великолепия и пошла в душ.
Стоя под горячими струями воды, я прокручивала свой план в деталях. Он был рискованным. Он мог привести к грандиозному скандалу и даже к разрыву. Но я знала, что если не сделаю этого сейчас, то просто однажды тихо сойду с ума.
Выйдя из душа, я почувствовала прилив сил. Я была спокойна, как хирург перед сложной операцией. Я надела свой самый красивый домашний костюм, расчесала волосы и пошла на кухню. Но я не стала убирать. Я достала из холодильника свеклу, капусту, мясо на косточке. Я решила сварить его любимый борщ. Тот самый, наваристый, густой, который он мог есть три раза в день и нахваливать так, будто это блюдо из мишленовского ресторана.
Кухня наполнилась ароматами. Я готовила с любовью и вдохновением. Каждый мой жест был выверен. Я обжаривала лук с морковкой до золотистого цвета. Я пассеровала свеклу с томатной пастой, добавляя щепотку сахара, чтобы раскрыть ее вкус. Я знала все его предпочтения: побольше мяса, картошку порезать крупно, и обязательно лавровый лист в самом конце. Пока борщ доходил на медленном огне, я взялась за закуски. Нарезала тончайшими ломтиками нежное, с розовой прожилкой, сало. Почистила несколько зубчиков ядреного чеснока. Натерла чесноком хрустящие гренки из бородинского хлеба, которые только что подсушила в духовке. Я накрывала на стол. Но только для себя. Я достала свою любимую, идеально чистую, глубокую тарелку с синей каемочкой. Положила белоснежную салфетку. Поставила маленькую розетку со сметаной. И я ждала.
Олег закончил работать около семи вечера. Он вышел из комнаты, потягиваясь, и принюхался. «Ого! – его лицо расплылось в довольной улыбке. – Борщом пахнет! Ленка, ты богиня!» Он подошел ко мне, поцеловал в макушку и заглянул в кастрюлю. «Ах, красота! Умираю от голода. Давай скорее!» «Конечно, милый, – проворковала я. – Садись». Он сел за стол, на свое привычное место, и с нетерпением потер руки. Его взгляд блуждал по столу, но он по-прежнему не замечал свою грязную утреннюю тарелку, которая стояла прямо перед ним. Она была для него невидимой. Что ж, сейчас я сделаю ее видимой.
Я взяла половник. Зачерпнула густой, ароматный, дымящийся борщ, полный кусков нежного мяса и овощей. И, подойдя к столу, на его глазах вылила все это великолепие… прямо в его грязную тарелку из-под завтрака. Засохший желток, крошки, жирные пятна – все это смешалось с рубиновой жидкостью борща, создавая отвратительный, тошнотворный натюрморт.
На его лице отразилась целая гамма чувств. Сначала – недоумение. Он, кажется, подумал, что я промахнулась. Потом – легкое отвращение. И наконец – шок. Полный, всепоглощающий шок, когда его мозг наконец обработал информацию и осознал весь ужас происходящего. Его глаза расширились, рот приоткрылся. Он смотрел то на тарелку, то на меня, и не мог произнести ни слова.
Я же, с невозмутимым видом, поставила кастрюлю на место. Взяла свою чистую тарелку, налила себе полную порцию борща, щедро добавила сметаны, взяла чесночную гренку и села напротив. «Приятного аппетита, дорогой», – сказала я и с удовольствием зачерпнула первую ложку.
Мы сидели в тишине. Было слышно только, как я ем и как тикают часы на стене. Эта тишина была гуще, чем мой борщ. Олег не двигался. Он был похож на статую. Наконец, он смог издать звук. Это был не вопрос, а скорее сдавленный хрип, полный боли и непонимания. «Что… что это такое?» – прошептал он. Он смотрел на меня так, будто я сошла с ума. Будто я предала все святое, что было между нами. Я прожевала, промокнула губы салфеткой и посмотрела ему прямо в глаза. Спокойно. Без злости. С легкой, едва заметной усмешкой. И я ответила ему. Его же собственной, коронной фразой. «А зачем мне её мыть?»
В этот момент в его глазах что-то изменилось. Шок сменился пониманием. Медленным, тяжелым, болезненным, но совершенно отчетливым пониманием. До него дошло. Не на уровне логики, а на уровне чувств. На уровне брезгливости и унижения. Он наконец-то почувствовал, каково это. Он увидел ситуацию моими глазами. Он увидел не просто грязную тарелку. Он увидел символ. Символ пренебрежения. И этот символ только что испортил ему самый вкусный ужин на свете.
Он молча встал. Взял свою тарелку с отвратительной бурдой. Подошел к мусорному ведру и с грохотом вывалил все ее содержимое. Затем он подошел к раковине, включил горячую воду, налил моющее средство на губку и начал ее мыть. Он тер ее долго. Яростно. С остервенением, словно пытался отмыть не только засохший желток, но и свой позор. Потом он вымыл сковородку. Чашку. Вилки и ложки, которые лежали в раковине. Он вытер насухо раковину. Протер стол.
Все это время я молча ела свой борщ. Когда я закончила, я встала, отнесла свою тарелку к раковине… и оставила ее там. Олег, который как раз заканчивал уборку, посмотрел на мою тарелку, потом на меня. В его взгляде уже не было злости. Была какая-то усталая ирония. Он молча взял мою тарелку и вымыл ее.
Мы не разговаривали весь вечер. Напряжение висело в воздухе. Я думала, что это конец. Что я перегнула палку. Что он соберет вещи и уйдет. Но он не ушел.
Утром, когда я зашла на кухню, он уже сидел за столом и пил кофе. Рядом с раковиной, на сушилке, стояла его чистая, вымытая кружка. Он поднял на меня глаза. «Борщ вчера был, наверное, вкусный», – сказал он тихо. «Очень», – ответила я. «Прости меня», – сказал он. И в этом слове не было ни капли притворства.
С того дня все изменилось. Я не знаю, какой механизм щелкнул у него в голове. Может быть, наглядный урок оказался действеннее тысячи слов. Может быть, он действительно испугался, что я способна на подобные вещи, и решил не рисковать. Но факт остается фактом. Он начал мыть за собой посуду. Всегда. Без напоминаний. Он съедает свой ужин, говорит «спасибо», встает и несет тарелку в раковину. И сразу же ее моет.
Иногда, когда он стоит у раковины, сосредоточенно оттирая кастрюлю, я подхожу сзади и обнимаю его. И он не вздрагивает. Он поворачивается и улыбается мне. И в наших отношениях появилось что-то новое. Не только любовь, но и настоящее, прочувствованное уважение.
Подруги говорят, что мой метод был жестоким. Возможно. Но иногда, чтобы вылечить хроническую болезнь, нужна шоковая терапия. И если кто-то спросит меня, как приучить мужчину к правильному поведению, я, пожалуй, улыбнусь и отвечу: «Сварите ему борщ. И подайте с любовью. В самой грязной тарелке, которую найдете».
