Бывало ли у вас чувство, от которого хочется и плакать, и обнять кого-то, и уйти в лес без телефона? Вот прямо щемящее, сложное, неуловимое. Но описать вы его не можете — язык просто не выдаёт нужного чекбокса.
В португальском оно называется «саудаде» — тоска по несбывшемуся, по утрате, по недожитому. На русском — только махнуть рукой и выдохнуть «эх».
Ужас в том, что, если язык не даёт название чувству — оно будто и не существует. Как младенец без свидетельства о рождении.
Мы строим реальность словами. Не поэтично, а буквально. У нас есть только те кирпичи, которые нам выдали. Нет слова — нет формы. Нет формы — значит, заткнись и страдай абстрактно.
Мир сквозь словарь: в чём мы видим — тем и думаем.
Когда я была подростком и впервые услышав фразу «когнитивная модель мира», я подумала: господи, звучит как диагноз. А потом поняла: да, диагноз.
Мы не просто описываем окружение — мы его себе конструируем, используя язык как набор инструментов. Как шведский стол, только если там лежат только гречка и лук, фуа-гра не появится, как бы ни хотелось.
Согласно гипотезе Сэпира–Уорфа, язык не просто отражает мысль — он формирует её границы. Причём есть две версии: слабая (язык влияет на мышление) и сильная (язык определяет мышление). Даже если взять умеренную версию — влияние языка на восприятие реальности доказано.
Когнитивист Лера Бородицки в своих исследованиях показала, как носители разных языков по-разному воспринимают даже время: англоговорящие мыслят временем линейно (вперёд–назад), а австралийские аборигены — по сторонам света. У них «будущее» может быть позади, а «прошлое» — впереди. Логично, если у вас спина за прошлое отвечает.
Вы уверены, что мыслите свободно? А если ваш язык — это просто набор дорожных знаков, выставленных кем-то до вас?
Да, на вас — именно этот лексический ошейник. Привыкайте.
Когда миры не состыкуются: культурные лингво-шизофрении.
У меня есть знакомая, переводчица с японского. Её любимое слово — «Tsuzure-ori» — метафора узорчатой ткани. Внутреннее состояние, когда тебя обидели, но злость не рождается — только тёплая, щемящая боль. Потому что тот, кто тебя задел — часть твоего узора. И вот она мучается, бедная, когда переводит банальное слово «обидно».
Аборигены Австралии не знают, где у них лево. Потому что у них есть только координаты по сторонам света. Они не скажут «поверни направо». Они скажут: «поверни на северо-восток». И — внимание — никогда не теряются.
У нас же, когда спрашиваешь дорогу, тебе сначала предлагают сигарету, потом три версии маршрута, потом заводят философский спор о причинах существования улицы Гагарина.
У эскимосов — сорок слов для снег. У тибетцев нет категорий «плохое-хорошее настроение» — они описывают эмоции как потоки, которые надо наблюдать.
Англоязычные же любят бинго с ярлыками: positive, negative, toxic. Очень удобно для HR-отчёта и полной внутренней пустоты.
Разные языки = разные онтологии. У кого-то «смерть» — это страшно. У кого-то — просто следующая комната. Добро пожаловать в культурный разлом.
Словарь как кнут: нейминг и насилие.
Давайте откровенно: язык — это не просто общение. Это инструмент контроля. Назвали женщину «истеричкой» — и уже можно не слушать, что она говорит. Переименуй нищету в «период социальной турбулентности» — и она будто бы стала менее голодной.
Помните Витгенштейна? Он говорил: «О чём невозможно говорить — о том следует молчать». Сегодня это перефразировали бы: «Если хочешь, чтобы проблему не обсуждали — просто удали её из словаря».
Язык создаёт каркас реальности. И этот каркас — с очень чёткими решётками. Кто их кует? Тот, кто формирует повестку. А вы — просто потребитель готовых смыслов, купите два по цене трёх.
Вот я, например, как-то услышала, как человек на серьёзных щах говорит: «мы не сокращаем персонал, мы оптимизируем взаимодействие».
Человек только что выгнал людей на улицу, но звучит как будто провёл корпоративный обряд очищения. Или: «Это не пытка, это непрямое убеждение через тактильный контакт». Гаага нервно курит в сторонке.
Туда, где слов нет: освобождающая тишина.
Сейчас скажу вещь, за которую меня бы выгнали с первого курса журналистики: иногда молчание — это максимум выразительности. Когда я впервые поняла, что больше не люблю, я не написала об этом пост. Я молча смотрела в окно. Минут сорок. Это было красноречивее любого манифеста.
Металлический блеск взгляда, полсекунды паузы, неотправленное сообщение — всё это говорит куда больше, чем «я расстроена». Язык может быть точен, но он неизбежно упрощает. Переводит чувства в рубрику «общее». Как соцопрос с тремя вариантами ответа на экзистенциальный кризис.
Да, метафоры спасают. Музыка помогает. Но иногда лучше просто вдохнуть и не пытаться «объяснять». Доверьтесь телу. Оно знает, как плакать, даже когда вы ещё не придумали слово для своей боли.
(Попробуйте как-нибудь объяснить терапевту ощущение, что вы живёте в фильме с плохой цветокоррекцией. Я пробовала. Получилось что-то между «эмоциональным выгоранием» и «тревожной дистрофией идентичности». На выходе — ноль.)
•••
Если вы дошли до этого места — значит, у вас есть шанс сбежать. Нет, не из текста. Из лексической клетки, в которой нас всех держат.
Мысли не обязаны быть оформлены. Чувства не должны иметь названия. Некоторые состояния — как дикие звери: приближаться можно только молча и без резких движений. Когда мы пытаемся облечь их в форму — они умирают. Или становятся постом в соцсети. Что, по сути, одно и то же.
В следующий раз, когда у вас защемит в груди, не лезьте в словарь. Просто будьте. Чувствуйте. Без языковых костылей. Это и будет настоящая свобода.
(Хотя да, вам всё равно придётся объясниться с начальником, почему вы смотрите в стену третий час. Но это уже другая история. Или будущий стартап: «Нейроинтерфейс для молчаливого согласия с абсурдом».)
Автор: Татьяна (GingerUnicorn)