— Ты опять пересолила, — Галина Петровна медленно отодвинула тарелку с супом, будто там плавала дохлая мышь. — Ну правда, Борис, как ты это ешь? Я в твоем возрасте уже готовила так, что мужики за уши не оттащишь. А тут… солонее, чем в Мертвом море.
Вера молчала. Вилкой ковыряла кусочек хлеба, глядя в окно. Если бы взгляд мог прожечь дыру в стекле, она бы уже с грохотом вывалилась на улицу, лишь бы не слышать этот поток яда.
— Мам, ну хватит. Нормальный суп, — Борис сидел, как вкопанный, и смотрел в свою миску. Говорил он тихо, не глядя ни на мать, ни на жену. Голос его звучал так, словно он извинялся за что-то очень большое.
— Нормальный? Нормальный! — Галина Петровна развела руками. — Боря, тебя, видно, с детства приучили к посредственности. Я же тебе говорила: выбирай не по красоте, а по хозяйственности. А теперь вот хлеба нормального дома нет.
— Может, хватит уже? — голос Веры был спокойный, но глаза выдавали: еще одно слово, и она метнет в свекровь половником. — Три дня вы у нас. За это время я уже успела стать и безрукой, и ленивой, и бессовестной. Может, списочек в холодильник повесим, а я буду галочки ставить?
— Не дерзи мне, девочка! — Галина Петровна дернулась вперед, будто собиралась встать, но осталась сидеть. — Если б у тебя хоть капля совести была, ты бы понимала, что я говорю это для твоего же блага.
— Для блага? — Вера усмехнулась и допила свой чай. — Ну спасибо. Только знаете, у меня аллергия на ваше «благо».
Борис шумно втянул воздух, как будто собирался сказать что-то важное, но в итоге только покачал головой. И снова тишина. Галина Петровна драматично вздохнула и приложила руку к груди.
— Ладно, бог вам судья. Я старая, больная женщина. Скоро и меня не станет. Тогда вздохнете с облегчением.
— Мам… — Борис потянулся к ней, но она театрально отстранилась.
— Нет, Боря. Слушай сюда. Я к врачу ходила. Опять опухоль. Надо срочную операцию делать. Пять миллионов рублей. Ясно? Или вам тоже наплевать?
Вера почувствовала, как внутри нее что-то оборвалось. Сначала легкий щелчок — как будто где-то в голове отвалилась предохранительная пластинка. Потом глухой удар — и всё, темнота.
— Пять миллионов? — переспросила она медленно, глядя на Бориса.
Тот кивнул, даже не пытаясь спорить.
— И? — Вера откинулась на спинку стула и скрестила руки на груди.
— И… ты могла бы продать свою квартиру, Вера, — выдохнул Борис, не поднимая глаз. — Мы бы потом как-то… ну…
— «Потом как-то»? — Вера громко рассмеялась. Смех был холодный, как ледяная вода. — То есть, я должна продать единственное, что у меня есть, чтобы вы оба потом «как-то»?
— Ну а что мне делать? — Борис вскинулся. — Это моя мать! Она меня вырастила! Неужели тебе так трудно понять?!
— Мне трудно понять только одно, Боря, — голос Веры стал низким, хриплым, как у человека, который сдерживает крик. — Почему за свою мать должна платить я?
— Ты же знаешь, я сейчас без работы… — начал он.
— А я? У меня разве мешки с золотом в подвале? — Вера встала. — У меня школа языков. Уроки. И да, эта квартира — мой единственный капитал. Знаешь почему? Потому что двадцать лет назад я была дурой и вышла за тебя без брачного договора.
— Вот и начинаются упреки… — пробормотал Борис.
— Нет, Боря. Упреков не будет, — Вера кивнула, словно сама себе. — Будет только одно. Завтра ты и твоя мама собираете вещи. И уходите.
Галина Петровна резко поднялась, словно её подбросило пружиной.
— Да как ты смеешь?! Это сын мой! Ты ему всю жизнь испортила! Если б не ты…
— Если б не я, он бы до сих пор в маминых трусах сидел, — перебила Вера с ядовитой улыбкой. — До свидания.
— Вера, ты серьезно? — Борис стоял, бледный как стена.
— Серьезнее, чем когда-либо, — сказала она и медленно вышла из кухни, захлопнув за собой дверь так, что на пол с глухим стуком упала ваза с пластиковыми цветами.
В комнате за стенкой послышались всхлипывания Галины Петровны и сбивчивый шепот Бориса:
— Мам, ну не плачь… Всё уладится… Я поговорю с ней…
А Вера сидела на кровати, сжимая телефон в руке. Она не знала, кого набрать первой — юриста или подругу, чтобы просто выматериться.
Вера услышала звонок в дверь, когда допивала свой вечерний чай. Время показывало двадцать три ноль-ноль. На пороге стоял Борис. Один. Без мамы, без её вечных сумок и ядовитых комментариев. Вид у него был такой, будто его только что вытащили из бункера после бомбёжки.
— Можно? — он говорил тише обычного. Голос усталый, глаза красные.
— Не знаю, Боря. Можно ли пускать в дом того, кто считает меня бессердечной тварью, — Вера облокотилась о косяк и скрестила руки на груди.
— Вера… — он вздохнул. — Я не так сказал. Не это имел в виду.
— Ну да. Это я все не так поняла. Женщины ведь для того и созданы — додумывать за мужей, что они «имели в виду», — Вера усмехнулась. — Чего тебе?
— Нам нужно поговорить.
— Поговорили уже, кажется, — она развернулась и пошла в кухню. — Но если ты пришёл повторить свои требования, давай сразу: я всё так же не продам квартиру.
Борис снял куртку и прошёл следом. Он сел за стол, сложив руки, будто на допросе.
— Мамы нет. Её положили в больницу. Состояние стабильное, но нужно время… деньги тоже нужны.
— Боря, ты слышал меня в прошлый раз? Или мне на холодильнике гравировку сделать: «Вера не продаёт квартиру»?
— Я всё понимаю… — он провёл ладонью по лицу. — Но я больше не за этим. Мне нужно объясниться.
— Как мило, — в голосе Веры была ирония, но в груди всё-таки что-то кольнуло. — Двадцать лет ты не мог объясниться. А тут вдруг озарение.
— Не говори так, — он поднял глаза, и Вера впервые за много лет увидела там боль. — Я всё испортил, Вер. Сначала тогда, когда выбрал… не тебя. Потом — когда не смог тебя защитить. Теперь — когда снова оказался между вами.
— «Между вами»? — Вера нервно хихикнула. — Ты не между нами, Боря. Ты всегда был на её стороне.
— Я не хотел… — он сглотнул. — Просто мама всегда… Она сильнее. А я…
— А ты — слабак, — резко сказала Вера. — Знаешь, что хуже всего? Я ведь тебя любила. Любила так, что мама говорила: «Ты с ума сошла? Он же с мамочкой спит, а не с тобой». А я защищала тебя, как могла. А ты?
— Вер… — он протянул руку к её ладони, но она резко отдёрнулась.
— Нет, Боря. Поздно. Мы оба взрослые люди. Я больше не хочу ни драм, ни слёз. Я хочу только одного — чтобы меня оставили в покое.
— Ты думаешь, мне легко? — Борис поднял голос. — Думаешь, я не корю себя каждую ночь? Да, я слабый. Да, я был идиотом. Но разве мы не можем всё вернуть? Хотя бы попробовать?
— Вернуть? — Вера рассмеялась. — Вернуть что? Твои бесконечные «мам, да, мам, нет, мам, я всё сделаю»? Или мои ночи на кухне с валерьянкой?
— Я другой теперь. Я всё понял, — голос Бориса дрожал. — Дай мне шанс. Я уйду от неё. Устроюсь на работу. Верну тебе долг. Только не закрывай дверь.
— Ты понял только одно, Боря: если уйдёшь от мамы, то некому будет варить тебе суп и стирать носки. А со мной — тоже не получится.
— Почему? — он смотрел в упор, сжав кулаки. — Почему ты так уверена?
Вера встала, подошла к нему близко, так что он почувствовал запах её духов — тех самых, которые она носила, когда они впервые поцеловались за гаражами. И шепнула:
— Потому что я продала нашу любовь ещё тогда, когда ты предал меня ради маминой похвалы. И знаешь что, Боря? Это была лучшая сделка в моей жизни.
Она повернулась и пошла в спальню, оставив его сидеть в кухне. Впервые за двадцать лет он почувствовал себя по-настоящему одиноким.
Вера стояла у окна с чашкой кофе. Город за стеклом жил своей жизнью — машины сигналили, дети визжали на площадке, где-то лаяла собака. А у неё внутри была тишина. Странная, пугающая и одновременно освобождающая.
Телефон завибрировал на столе. «Боря». Вера не взяла. Ещё раз — не взяла. На третий раз сбросила вызов и заблокировала номер.
Через полчаса в дверь позвонили.
— Не верю, — тихо сказала Вера и всё же пошла открывать.
На пороге стоял Борис. Взъерошенный, с подранным рукавом куртки и каким-то странным взглядом — смесь отчаяния и решимости. В руках он держал папку с документами.
— Что теперь? — холодно спросила Вера, опершись на косяк. — Нотариально заверенный список моих недостатков?
— Я продал дачу, — сказал он.
Вера моргнула.
— Что?
— Мамину дачу. В Тарусе. Двадцать лет стояла, зарастала бурьяном, как и наши отношения. Продал за копейки, но хватит на операцию.
— И? — Вера скрестила руки. — Ты хочешь, чтобы я теперь хлопала в ладоши и вернула тебя на пьедестал героя?
— Нет, — он шагнул ближе. — Я хочу, чтобы ты поняла: я наконец сделал выбор. Без маминых советов, без «но» и «а вдруг». Сам.
— Молодец. Медаль на кухне, рядом с сахарницей, — отрезала Вера.
— Вера… — Борис провёл рукой по лицу. — Я тебя всё ещё люблю. Всю жизнь любил, просто был слишком… слепой, глупый, зависимый. Я больше не хочу так. Дай мне шанс всё исправить.
— Исправить? — она засмеялась. Смех был коротким, колким, как осколки стекла. — Боря, я ведь тоже тебя любила. Так сильно, что когда ты уходил к маме, я сидела на кухне с ножом и думала — отрезать себе вены или обрезать тебе все носки. И знаешь, что выбрала? Носки. Потому что кровь отмыть тяжелее.
Он опустил голову.
— Я больше не тот.
— А я больше не та, Боря, — сказала Вера мягко. — Та Вера умерла там же, где стояла твоя дача — в бурьяне из несбывшихся обещаний.
— Но мы же можем начать сначала…
Она подошла ближе, так, что он почувствовал её дыхание.
— Знаешь, в чём разница между тобой и мной? — прошептала Вера. — Ты всегда думаешь, что есть «сначала». А я научилась ценить «конец».
Борис сглотнул. Он хотел что-то сказать, но слова застряли в горле.
— Уходи, Боря. — Голос Веры был тихим, но в нём звенела сталь. — И не возвращайся. Я прощаю тебя, но я не выбираю тебя.
Он посмотрел на неё в последний раз. Долго. Будто пытался запомнить каждую черту лица, каждый изгиб губ, каждый взгляд, который когда-то был только для него. Потом кивнул и вышел.
Вера закрыла дверь и прислонилась к ней спиной. Сердце стучало где-то в горле, дыхание рвалось. Она плакала — не от боли, а от облегчения.
На экране телефона мигнуло новое сообщение от подруги:
«Ты как?»
Вера улыбнулась сквозь слёзы и набрала в ответ:
«Свободна.»
Конец.