Я шёл домой без сил. Без эмоций. Пустой. Амулет — треснут. Сергей — исчез. Выкоть всё ещё бродит по деревне. А я… Я, чёрт возьми, всё ещё жив. Жив — и полностью беспомощен.
Я не смотрел по сторонам. Потрясение выжгло из меня остатки страха. Даже если бы сейчас на меня снова выскочило это чудовище — я бы не стал бежать. Я бы просто стоял. Принимал последствия. Я уже прощался с жизнью раньше — и теперь смерть перестала быть чем-то пугающим. Она стала… тишиной. Утешением.
Я плёлся по дороге, не разбирая, куда ведут ноги. Возможно, я даже шёл не в ту сторону. Да какая, к чёрту, разница. Мир казался вязким, мутным, как вода в болотной луже. Он больше не требовал от меня решений. Он просто был.
Через какое-то время я упёрся лбом в знакомые ворота. Тот самый ржавый скрип… Вернул в тело.
«Почему они до сих пор не смазаны? Надо их смазать.» — пронеслось в голове. Без логики, без связи с происходящим. Просто мысль. Простая задача. Что-то, за что можно уцепиться.
Я пошёл в гараж Андрея искать маслёнку.
Я не понимал, зачем это делаю. Просто… нужно было что-то делать. Что-то, что не связано с амулетом, Навью, Выкотем, Сергеем. Что-то… простое. Реальное.
Я нашёл её. Маленькая железная маслёнка с замятой крышкой. И начал смазывать петли. Не думая ни о чём, кроме скрипучих створок и вязкого машинного масла. Я медленно водил носиком по металлу, вытирая излишки рукавом. Каждое движение было как обряд. Без смысла, но с ритмом.
Пока я смазывал ворота — внутри была тишина. Настоящая. Без боли, без голосов. Без проклятого черного шара.
Но как только я закончил — всё вернулось. Как обвал. Как удар в грудь.
Я замер. И на меня накатила волна. Грязная, глухая ярость. Злоба от бессилия. От провала. От ощущения, что ты не смог. Не смог спасти брата. Не смог остановить тварь. Не смог даже понять, как устроен этот новый мир, в который тебя без спроса затащили.
Я взревел. Беспомощно, неестественно, как зверь. И со всей силы швырнул маслёнку в стену. Та грохнулась, расплескав капли по кирпичу, и отскочила в траву.
Я задыхался. Воздуха не хватало. В груди будто что-то пыталось вырваться наружу — и не могло. Ком в горле, дрожь в руках. Пальцы сжаты в кулаки, ногти впились в ладони. Я не знал, куда себя деть.
«Почему всё так?!» — кричал я внутри.
«Где, чёрт возьми, справедливость?! Что мне делать теперь?! Кто мне подскажет? Я один! Один! И это всё… моя вина!»
Я стоял, раскачиваясь, будто на волне. Глубоко дышал, как утопающий. Вдох. Выдох. Медленно. Не помогало.
Но потом — головокружение. Лёгкий туман перед глазами. Сердце сбавило темп. Я почувствовал, как возвращаюсь. Тело снова стало моим.
— Так, Марк… — прошептал я, севшим голосом. — Возьми себя в руки. Стресс тебе сейчас не поможет. Успокойся…
Я окинул взглядом двор. Простой, пыльный, залитый утренним солнцем. Всё по-прежнему. Всё как было.
Я шагнул к маслёнке, поднял её. И снова вдох. И выдох.
Я собрался. Поставил маслёнку рядом с воротами, на ступеньку. С мыслью — уберу потом. Сейчас просто… не могу.
Я направился домой, в свою спальню — единственное место, где можно было спрятаться. Перевести дух. Прийти в себя. Хоть на минуту.
Но на пути — Ольга.
Она только что проснулась. В своей ночнушке до колен, босиком, волосы чуть растрёпаны, лицо ещё с налётом сна. Она выглядела так… по-домашнему, просто. И это сразило меня. В ту же секунду всплыл в памяти тот дом. Та женщина. Тот ребёнок. Ком подступил к горлу. Но я быстро подавил эмоции. Заставил себя собраться. Я хотел проскользнуть мимо, не касаясь ничего. Ни слов, ни взглядов. Но не вышло.
— Марк, доброе утро! — раздалось у меня за спиной. — Я услышала шум во дворе…
Я повернулся. Улыбнулся. Не настоящей, а вежливой, обманчивой улыбкой.
— Доброе утро, Оль. Всё в порядке. Просто не спалось. Пошёл подышать. Ну и… решил ворота смазать.
Она чуть нахмурилась, призадумалась.
— Господи, Марк. Отдыхай ты. Лето почти закончилось, скоро снова в учёбу. Андрей бы всё сам сделал.
— Да знаю, — кивнул я. — Сейчас вот лягу, немного посплю.
— Только долго не спи, я скоро блинчики буду делать, — она улыбнулась и пошла в сторону ванной комнаты.
Я коротко кивнул ей в ответ. И тут же — отпустил лицо. Улыбка сползла, как маска, потерявшая клеевой слой. Снова остался я.
Я дошёл до своей спальни. Там всегда было прохладно — северная сторона, плотные шторы. Пахло легкой сыростью, деревянной мебелью и подушками, которые не так часто проветривают.
Я рухнул на кровать, как упавшее дерево. Вдруг почувствовал тепло на груди. Амулет? Я нащупал его — и вздрогнул. Он был… тёплый. Я вытащил его, приподнялся, перевернул в пальцах, и замер: трещина осталась прежней, глубокой и чёрной, но тепло всё же было. Очень слабое, едва уловимое, но живое.
Это означало только одно — ещё не всё потеряно, надежда есть. Я глубоко выдохнул, почувствовав, как тревога понемногу отступает, освобождая место для слабой, хрупкой, но всё же надежды.
Следующие несколько часов я провёл, сидя на кровати и внимательно разглядывая амулет. Я то и дело звал Сергея, шёпотом или мысленно, надеясь, что он отзовётся хоть каким-то образом. Но в ответ была лишь глухая тишина. Тем не менее, я заметил кое-что важное — на краях трещины проступили смолянистые капельки, словно амулет пытался залечить свою глубокую рану. Возможно, нужно было просто дать ему больше времени. Я осторожно положил его обратно на грудь и решил не трогать, не мешать этому таинственному процессу.
Из размышлений меня вывел приятный запах жареных блинчиков, просочившийся через дверь. Желудок мгновенно напомнил о себе громким урчанием, и я с удивлением понял, насколько сильно проголодался. Я нехотя поднялся и направился на кухню.
За кухонным столом уже вовсю кипела привычная домашняя жизнь. Бабушка сидела с краю и наблюдала с доброй, немного уставшей улыбкой за двумя ребятишками, которые с азартом и шумом разбирали горячие блины прямо с тарелки. Ольга стояла у плиты, ловко переворачивая очередной золотистый блинчик и укладывая его поверх горки, которая тут же опустошалась маленькими руками. Бабушкины глаза сияли тихой гордостью и спокойствием, словно в этом простом, уютном моменте заключался весь смысл её долгой жизни.
Я молча прошёл к столу, налил себе растворимого кофе и сел, дожидаясь своей порции. Ольга приветливо улыбнулась мне, но ничего не сказала, будто почувствовала моё настроение и решила не трогать. Когда передо мной, наконец, появилась тарелка с ароматными блинами, я механически принялся за еду, не ощущая вкуса и не испытывая удовольствия. В голове всё ещё прокручивались утренние события, тревоги, вопросы и страхи о том, что ещё предстоит пережить.
— Доброе утро, Марк, — наконец мягко сказала бабушка, заметив моё молчание и тяжёлый взгляд.
Я вздрогнул, поднял голову и с запоздалой улыбкой ответил:
— Доброе утро, ба.
Но внутренне я всё ещё был далеко, там, где тёмная трещина амулета пыталась затянуться, а голос Сергея упорно не отзывался на мои зовущие мысли.
Закончив завтрак, я встал из-за стола и, стараясь говорить как можно спокойнее, сказал:
— Я пойду немного прогуляюсь.
Ольга бросила короткое «Хорошо» через плечо, не отрываясь от очередной партии блинчиков. Бабушка посмотрела на меня внимательно и едва заметно кивнула, сдержанно, но одобрительно.
Я вышел на улицу. День был ясный, но внутри было тяжело, как после бури. Мысли всё ещё вязли в пережитом. И теперь, когда Сергей хоть как-то подавал признаки жизни, всё внутри повернулось к другому — к Витьку. Что с ним сейчас? Я чувствовал, что должен это узнать. Что обязан.
Я знал, где он живёт. И с гнетущим чувством вины направился к его дому.
Когда я подошёл к забору, во дворе никого не было. Но из распахнутого окна отчётливо доносился голос Витька. Он кричал. Резко, срываясь, как будто внутри него кипел целый вулкан. Я не мог разобрать всего, но обрывки фраз долетели до меня: "Из-за тебя!", "Потому что я не мог!", "Если бы не ты!".
В голосе была боль. И злоба. Не та, что быстро гаснет — а тяжёлая, чернеющая, как кровь в ушибе. Я не стал подходить ближе. Не хотелось быть замеченным. Не хотелось вмешиваться в то, что, возможно, давно вышло из-под контроля.
Через минуту из дома вылетел Витек. Быстрыми, рваными шагами, будто бы с трудом сдерживая себя. Его лицо было перекошено — злоба и что-то ещё, более дикое, прорывалось сквозь черты, которые я знал с детства.
Он прошёл мимо меня, не замечая. Смотрел куда-то сквозь, как будто меня и не существовало. Я произнёс:
— Здорова, Витьк.
Он остановился. Посмотрел. Узнал. И лишь спустя паузу выдавил:
— А… это ты.
И пошёл дальше, не оборачиваясь. Его взгляд был… чужой. Я никогда не видел его таким. Витька я знал добрым, отзывчивым, всегда готовым помочь, пошутить, поддержать. Но сейчас… передо мной прошёл кто-то другой.
Нет. Не кто-то. Нечто.
Я чувствовал это слишком остро, чтобы сомневаться. Мимо меня пронеслись два существа: один — добрый деревенский парень, а второй — невидимый, тяжёлый, как густая тень. Эта тварь из Нави все еще была рядом с ним. Она вцепилась в него, шептала в уши, нагнетала, оголяла эмоции и обиды. И я не мог её увидеть. Без Сергея, без амулета в силе — я оставался слеп. Как и все вокруг. Мы живём в мире, в котором обитатели Нави могут ходить рядом — касаться нас, говорить с нами, внушать, менять. И мы просто не видим.
Я стоял, глядя ему вслед, и совершенно не понимал, что делать. Всё внутри обмякло. Мысли не шли. Бессилие сковало меня с ног до головы.
Из дома вышла женщина — пожилая, лет шестидесяти, с опущенными плечами и покрасневшими глазами. Его мать.
Она медленно пересекла двор и остановилась у ворот, где стоял я. Глядела туда же, куда только что ушёл её сын, в ту же пустоту. На лице застыло выражение непонимания, горечи… и тех слёз, что уже не текут, но всё ещё жгут глаза.
Я повернулся к ней.
— Что случилось? — тихо спросил я. — Может, я могу чем-то помочь?
Она бросила на меня быстрый взгляд, не здороваясь, не кивая.
— Да чем тут поможешь… — устало выдохнула она, словно продолжала разговор, начатый где-то внутри себя.
— Я ничего не поняла… Он как будто чужой был. Вернулся с табуна, как выжатый… злой.
— Может, что-то там произошло?— Я опустил глаза.
— Да уж, наверное, — ответила она, обхватив себя за локти. — Только не говорит ничего путного. Пришёл, дверь хлопнул, сел, есть не стал. А потом начал... Наговаривать. Обиды всякие. Будто я ему жизнь испортила.
Она сглотнула.
— Говорит, не давала ему быть собой… Что я не следила за его тройками, не отпустила в город. А я как могла-то? Я ж одна с ним. Работаю всё время. Отец его не ходит уж сколько…
Каждое её слово било в грудь, как кнут. Без жалости. Прямо по сердцу.
Я молчал. Слушал. Не перебивал. Навешивал на себя еще больше вины, от которой становилось все тяжелее.
Она вытерла лицо краем поношенного тряпичного фартука.
— Он ведь хороший у меня, — тихо добавила. — Всегда был.
Я кивнул. Не зная, что сказать. Ничего из сказанного мной сейчас не исправит того, что происходит.
— Я поговорю с ним, — сказал я его матери.
Она только кивнула в ответ, будто бы уже знала, что остановить не выйдет.
Я пошёл за Витьком. Не сразу решился — но внутри что-то толкало вперёд. Нельзя было оставлять его вот так. Нашёл его недалеко — в старой деревянной беседке, той самой, что строили всем посёлком когда-то. Сейчас она была перекошенной, с облупившимися досками, давно ставшей пристанищем для скучающей молодёжи. Витька стоял, облокотившись на перила, и курил. Он курил. Витька. Тот самый, кто всегда смеялся над теми, кто «снимает стресс дымом». Его никто и никогда не видел с сигаретой. А теперь — втягивал дым глубоко, как будто что-то в себе пытался утопить, и медленно выпускал его сквозь стиснутые зубы. Уголёк пульсировал в пальцах, будто тлеющий нерв.
Я подошёл. Без лишнего шума. Просто встал рядом.
— Можно? — спросил я, доставая сигарету.
Он бросил короткий взгляд — напряжённый. Там мелькнуло узнавание, раздражение… и что-то ещё, трудноуловимое. Он кивнул.
Я закурил. Несколько долгих секунд — только ветер и хруст табака.
— Ты ведь никогда не курил, — сказал он, не оборачиваясь.
— Ты тоже, — ответил я, глядя вперёд.
Он усмехнулся — сухо, без веселья:
— Время перемен, да? - спросил он смотря куда то.
Я промолчал. Всё, что мог сказать, уже казалось лишним.
— Хочешь поговорить? — наконец спросил он.
— Хочу… — выдохнул я. — Хотя не уверен, что имею право.
Он пожал плечами.
— Право есть у всех. Только вот толку…
Я затянулся. Дым был горьким, как всё, что мы не сказали друг другу раньше.
Витька смотрел вдаль, голос стал тише:
— Ты знаешь, каково это — всё время жить с ощущением, что ты не на своём месте? Что ты — чужой в собственной жизни? Что всё в тебе не так, как надо… и ты это знаешь… каждый день?
Я хотел что-то сказать — но замер. Потому что знал: сейчас с ним говорил не только он. Но и… нечто ещё. Что-то, что пряталось между словами, дышало сквозь его голос.
— Я просто задолбался, понял? — резко выдохнул он, будто долго держал в себе. — Всё время быть удобным. Улыбчивым. Хорошим для всех.
Он затянулся, резко, с шумом, как будто это могло заглушить голос внутри.
— Меня так воспитали — быть удобным! Чтобы не мешать, не грубить, не подводить. А теперь вот… двадцать лет мне. Двадцать. А я живу в этой дыре, в сраной деревне, где даже автобус три раза в день. О чём вообще?
Я молчал, глядя на потрескавшиеся доски под ногами. Потом тихо сказал:
— Не всё так плохо. Ты не застрял. Всегда можно что-то поменять. Просто не сразу.
Он посмотрел на меня — в его взгляде вспыхнуло что-то острое, как скол на стекле.
— Ага. Конечно. Поменять… — усмехнулся зло. — Прямо завтра, да? Раз — и жизнь новая? Может, ты мне ещё скажешь, что я сам виноват?
— Нет. Просто… ты же не один. У тебя есть люди рядом. Мать, например…
— Не говори о ней, — резко перебил он. Голос обломился, стал резким, почти чужим. — Это моё. Семейное. Ты туда не лезь.
Я сжал зубы. Его голос, его лицо — всё это было знакомо. Но не совсем. Как будто старый друг надел маску и забыл снять. Злоба, раздражение, тяжесть — всё это звучало изнутри, как гул далёкой, чужой песни.
— Витьк, ты сам не свой… — начал я осторожно.
Он вдруг опустил сигарету и замер. Плечи дрогнули.
— Я… не знаю, что со мной, Марк. — Он повернулся, лицо было серое, глаза — как затуманенное зеркало. — Я… не узнаю себя. Я никогда же таким не был. Как будто кто-то другой думает за меня. Говорит за меня.
Он выдохнул, как будто стало легче, но только на секунду.
— Мне страшно, — признался он. — Я как будто сползаю куда-то, и уже не могу остановиться.
Я сделал шаг ближе.
— Мы найдём выход. Я рядом. Главное — не отпускай себя. Не дай этому…
Он отшатнулся. Весь сжался, будто снова закрылся.
— Не надо, — процедил сквозь зубы. — Не надо этого всего. Мне и так… тошно.
Он докурил молча. Быстро, почти жадно. Потом бросил окурок, раздавил его носком ботинка и пошёл прочь. Не оборачиваясь. Не прощаясь.
Я остался в беседке, один, с привкусом табака и глухим ощущением, что хорошего друга детства я почти потерял.
После нашей беседы в беседке прошло два дня. Амулет продолжал затягиваться, но очень медленно. От прежней глубокой трещины осталась лишь тонкая нить, похожая на едва зажившую рану. Я каждый день ждал сигнала от Сергея — безуспешно. Зыбун тоже молчал. Я даже пытался развести огонь в старой кладовке, надеясь, что пламя снова станет порталом, но ничего не произошло — обычный огонь, обычный дым. Связь с Навью будто оборвалась. Всё выглядело обыденно.
Я наблюдал за Витькой каждый день, присматривал. Он сильно изменился. И при этом — отчаянно пытался оставаться собой. Улыбался. Старался не грубить. Сдерживал в себе злобу, срывающуюся на губах, и обиду, что томилась в глазах. Он боролся — по-настоящему. Но с каждым днём это требовало от него всё больше. С каждым днём тень внутри него прорывалась наружу всё чаще. Я видел, как изнутри его выгрызает что-то тёмное. Выкоть. Он не покинул Витьку. Он ждал. Терпеливо, по капле, глушил в нём свет.
Сегодня был выходной, и я знал — Витька с друзьями пойдут на реку.
Я взял старую удочку, червей не копал - я собрался не на рыбалку. Хотел присмотреть за ним и в этот раз. Просто чтобы не выглядело подозрительно. Я должен был делать хоть что то.
Они пришли раньше. Развели костёр, поставили мангал, расстелили потрёпанный плед. Смех, разговоры — всё выглядело привычно. Как надо. Как летом.
Они остановились в привычном месте — под прибрежным тальником у заводи, где вода была глубокой и спокойной. Там часто отдыхали.
Я устроился на расстоянии. Виден — но не слишком. Чтобы не мешать и просто быть рядом.
Они веселились, выпивали, кричали. Один из парней что-то показывал на телефоне. Девчонки визжали. Все были живыми и озорными. Витька сидел немного в стороне, с бутылкой и сигаретой. Улыбался, когда на него смотрели. Но каждый раз, когда отворачивались — взгляд у него стекленел. Он будто гас.
Я видел, как он пару раз замирал, уставившись в реку. Долго. Будто прислушивался.
Вода была зеркально гладкой, будто натянутая плёнка. Лёгкое течение едва колыхало отражения ветвей, а поплавок неподвижно замер. На поплавок время от времени садилась стрекоза, как в сцене како-го то придуманного фильма или книги. Я сидел так уже почти час. Смотрел вперёд. Делал вид, что ловлю.
Но ловил не рыбу. Я ловил Витьку глазами. Каждый его жест. Поворот головы. Тень за улыбкой. Компанию его почти не слышал — голоса были фоном. Я слушал тишину в себе. И ждал. Не зная — чего именно.
И вдруг рядом с собой услышал голос. Неспешный. Глуховатый, с хрипотцой:
— Место ты выбрал не самое удачное для рыбалки…
Я обернулся.
Рядом стоял мужчина — на вид лет шестьдесят. Высокий, сухой. На нём была лёгкая, выцветшая накидка с капюшоном, который он использовал защищая голову от солнца. Ткань казалась почти бесцветной от времени и пыли. В руках — длинная, идеально прямая палка. Слишком высокая для трости, слишком простая для посоха. Но в ней чувствовалась опора. Борода его была не запущенной, как будто он сам подстригал её ножницами.
Он смотрел на меня. Глаза скрывались в тени капюшона, но их было видно и они не отображали злых намерений. От них было странно спокойно.
Я немного помолчал, потом ответил, переведя взгляд на поплавок:
— Я не привык идти по лёгкому пути.
Он хмыкнул. Тихо, как будто про себя.
— Это видно, — сказал он. — Я присяду?
Это прозвучало неожиданно, но я лишь молча кивнул, одновременно жестом показав, чтобы не шумел — мол, может спугнуть рыбу.
— Мои слова не испортят клёв, — сказал он, опускаясь рядом. — С этим отлично справляются ребята по соседству.
— К сожалению, я ничего не могу сделать, — пробормотал я, не отрывая взгляда от воды.
— Тут ты прав, — отозвался он, глядя на поплавок. — Иногда обстоятельства происходят, и мы с этим ничего не можем поделать.
Я повернул голову, впервые за время беседы посмотрев на него в упор. Старик говорил спокойно, будто вовсе не со мной — или не только со мной.
— Стоит принять происходящее и… адаптироваться к ситуации, — добавил он.
— Вы сейчас про клёв? — спросил я с рассеянной усмешкой.
— Это относится ко всему. И к рыбалке — тоже, — сказал он и на миг перевёл взгляд на меня.
Наши глаза встретились. В его взгляде не было угрозы. Ни тяжести, ни нажима. Просто… спокойствие. Спокойствие человека, который уже многое видел.
— Что вы здесь делаете? — спросил я.
— Гуляю. Наблюдаю. Учусь.
— Вы, должно быть, не из нашей деревни, — продолжил я, переводя взгляд на компанию у костра. — Я бы слышал о вас.
— Можно и так сказать, — кивнул он. — Я прохожий. Странник. Дом у меня — там, где солнце встаёт. А где садится — там я и ночую.
Я то и дело переводил взгляд с поплавка на Витьку, затем на старика, и снова обратно — к шумной компании. Они проводили время весело: шутили, смеялись, кто-то плескался в воде. Один из парней подхватил девушку на руки и, не спросив, швырнул её вместе с собой в реку. Всплеск прогремел через всё русло, будто короткий взрыв.
Вынырнув, они выбрались на берег — впереди злая, мокрая девушка, позади довольный парень. Остальные хохотали. Даже Витька — он тоже засмеялся.
Промокшая девушка, выжимая волосы, наклонив голову, бурчала что-то о том, насколько он «тупой» и что теперь ей «сухое искать». Он только смеялся в ответ. Голоса были смазаны водой и ветром, но смысл сценки читался без слов.
— Наверное, много чего повидали? — спросил я, не столько из вежливости, сколько чтобы сохранить тон разговора.
— Немало, — кивнул он. — Хорошего и плохого. Красивого и ужасного. И… ужасно красивого.
В этот момент девушка отошла от костра, взяла полотенце и скрылась за тальником — очевидно, переодеться. Место, где она остановилась, укрывало её от друзей, но не от моего взгляда. Она, скорее всего, даже не подозревала, что в кустах неподалёку кто-то ещё.
Она была стройной, с длинными светлыми волосами. Повернувшись к дереву спиной, с усилием стянула мокрые кроссовки, упираясь пяткой в носок. Затем расстегнула джинсовые шорты и спустила их вниз.
— Ты, мне кажется, тоже не здешний, — произнёс старик.
Я повернулся к нему. Он снова смотрел на поплавок. Будто напоминал — куда надо смотреть.
— С чего вы решили?
— Всё просто, — ответил он. — Ты рыбачишь там, где рыба не водится. В этой заводи рыба не кормится, и все местные это знают.
Эта фраза ввела меня в ступор.
Подумать только, кто-то не местный говорит о том, что не местный я, приводя доводы, которые могут знать только местные. А ведь я считаю себя самым что ни на есть местным. А ведь я всегда считал себя своим. Самым что ни на есть местным.
— А вам откуда знать? — спросил я с легким раздражением. Оно всплыло само, тихое, но ощутимое.
— Я же говорю — странник, — ответил он, отведя взгляд от поплавка и переводя его на меня. — Много где бываю. Много чего вижу. Много чего знаю.
И тут он вдруг повернул голову и посмотрел на весёлую компанию у воды. Глаза его слегка расширились. Не драматично — едва-едва. Но достаточно, чтобы я это заметил.
«Посматривает на молоденьких, старый хулиган», — машинально подумал я, и, словно получив негласное разрешение, тоже обернулся.
Девушка уже возвращалась к остальным, закутанная в полотенце, плотно прикрывающее всё, что могло вызвать интерес. Рядом у мангала снова смеялись, кто-то подбрасывал угли, кто-то открывал бутылку. Всё было… по-прежнему. Я уже хотел отвести взгляд, как вдруг он сказал:
— Жаль парня. Обречён. — голос глухой, с тихой, глубокой тоской. — Ничего не поделать. Остаётся только принять происходящее.
Я резко перевёл взгляд обратно на него. Он смотрел в сторону ребят, чуть напряжённо, как будто чего-то ждал. Лоб нахмурен. Пальцы крепко сжимали посох.
— Приходи в рощу на востоке от деревни, если захочешь поговорить, — добавил он и замолчал.
— Что? О чём вы говори...
Я не успел договорить. Крик. Дикий, испуганный, пронзающий всё вокруг. Со стороны компании. Я резко обернулся. Витька.
Он пятился от чего-то, чего никто — кроме него — не видел. Глаза бешеные, лицо искажено, губы кричат, но слов не разобрать. Он махал руками, как будто отгонял кого-то, кто подбирался слишком близко.
Ребята замерли. Оцепенели. Он бросился бежать, описал круг вокруг мангала, опрокинув его, разметал бутылки, угли, мясо. И помчался к реке. Он бежал, как загнанный зверь.
Я вскочил, бросив удочку, ноги сами понесли меня вперёд. Я понял, что это был Выкоть. Я бежал вдоль берега, перепрыгивал овраги, рвал штанины об кусты, хлестался ветками.
Подбежал к тальнику, нырнул в листву, получив по лицу и по шее. Выскочил на берег — там, где они были.
Витька уже был метрах в пяти от берега.
Бултыхался. Не плыл — тонул.
Я не раздумывал, с разбега нырнул в воду. Холод воды ударил в грудь, как кулак.
Я грёб что было сил. Под ногами уже не чувствовалось дна. Я схватил его за руку и потянул вверх, чувствуя, как холод режет кожу. Вода сразу же сомкнулась над головой. Всё исказилось: шум, свет, формы. Но хватку я не отпустил.
Витька не сдвинулся ни на сантиметр. Наоборот — он как будто сам грёб вниз, к темноте. Рывками, судорожно, но — намеренно.
Я оказался под водой с головой. Сквозь дрожащие потоки увидел его лицо. И от увиденного сжал зубы.
Глаза — расширенные, полные ужаса.
А на губах — улыбка. Широкая, безумная.
Он смотрел на меня, как будто просил вытащить — и в то же время смеялся, не имея на это воли.
Я дёрнулся сильнее, попытался тянуть его наверх. Он продолжал сопротивляться. Как будто тело не подчинялось ему, как будто кто-то другой управлял им.
Я понял, что не вытянуть. Надо оттолкнуться от дна. Вниз — а потом рывком вверх.
Я потянул Витьку за собой и пошёл ко дну. Но вместо дна — топь. Ноги провалились по щиколотку. Потом по голень. Ил жрал меня.
Я толкался, бесполезно перебирал ногами, а трясина хватала всё крепче.
Витька зарывался рядом. Специально. В его глазах полных ужаса читалась беспомощность, непонимание, страх. Я видел, как его ноги зарывались, будто он сам помогал трясине сожрать себя.
Я почувствовал, как у меня в груди всё горит. Воздуха не было. Только давление. Гул в ушах. Темнеющие края зрения. Я дернулся. Рванул. Оторвал одну ногу, потом вторую. Схватил немного воды руками, оттолкнулся. Наконец — рывок вверх.
Я вынырнул, захрипел, вдохнул. Воздух был как нож. Солнечный свет ослеплял.
На берегу стояли его друзья. Кто-то с открытым ртом. Никто не прыгнул.
Я хотел закричать «помогите!» — но хлебнул воды.
Захрипел, захлебнулся, сплюнул. Грудь болела. И всё равно — снова нырнул.
Под водой, в густом мраке, я снова увидел его.
Он барахтался. Витька боролся. Теперь — по-настоящему. Он пытался выбраться, как будто снова получил контроль над собой!
Только ноги — по колено в иле.
Я должен был вытащить его.
На этот раз — не упираясь в ил. Я обхватил его за запястье обеими руками и потянул вверх, изо всех сил работая ногами. Он, казалось, тоже грёб — слабо, одной рукой, но вместе со мной. Только сил у него уже почти не оставалось. Он будто угасал прямо у меня в руках.
Я посмотрел на него. Его глаза были полны страха и боли. Он поймал мой взгляд, и на секунду лицо Витьки стало почти детским.
Он больше не грёб. Рука обмякла.
Я видел, как его губы медленно формируют слово "Ма... ма...". Изо рта вышли последние пузырьки воздуха. Его глаза застыли. Широко. Безмолвно. Страшно.
"Нет... нет... нет!" — кричал я в голове, переполненный горечью и отчаянием.
И тут фон за его телом начал темнеть.
Нечто двигалось в мутной воде. Фон начал приобретать форму.
Из глубины, словно сквозь вату, начал подниматься гул. Стоны. Плач. Крики. А потом — один. Один знакомый. Крик Витьки.
— МААААМААААААА!!!
Он пронзил меня, как ржавый нож. Внутри всё оборвалось.
Этот крик не принадлежал живому человеку. Он был оттуда. Изнутри тьмы. Из безвозврата. За спиной Витьки начал проявляться силуэт — тот самый, что я уже видел. Комок тьмы, как будто слипшийся из грязи, обломков лиц и глухого отчаяния. Он вытянул руки ко мне. Но не дотянулся.
Мой амулет, тлеющий у груди, начал светиться мягким, почти неощутимым светом. Воздух вокруг словно замер.
Барьер.
Выко́ть замер на месте, впившись в эту преграду — и завыл. Это был не просто крик. Это завывали десятки душ. Они корчились внутри него. Просили. Проклинали. Умирали снова.
Он отпрянул. Задвигался назад, вглубь. Исчезал. Тьма растворялась в себе.
Крики были ужасающие, становились дальше.
А мои силы и воздух кончились. Грудь горела. Лёгкие сжимались. В глазах темнело. Я рвался к поверхности, отчаянно грёб, но перед глазами уже плыло. На самой грани я раскрыл рот — и принял в себя воздух и воду. Она вползла внутрь, холодная, болезненная. Кашель разорвал горло.
Я вынырнул. Захлебнулся. Остановился. Вдохнул рвано, с хрипом. На берегу наконец зашевелились. Ребята бросились ко мне. Кто-то уже был по пояс в воде.
— Помогите!.. - из последних сил закричал я.
Спустя какое-то время мы втроём вытащили Витьку. Это было невыносимо тяжело — будто он весил вдвое больше.
Как-то пробовать оказывать первую помощь уже было бесполезно. Он был бледен. Ноги покрыты илом. На губах и в уголках глаз — грязь. Глаза… открыты.
Смотрели в небо.
— Господи… — прошептала одна из девчонок и закрыла рот руками. Потом раздался крик. Волна паники пошла по телу.
Парни молчали, ходили кругами, не в силах смотреть на него, делая глубокие вздохи.
А я сидел рядом, тяжело дыша. Вода стекала с меня, как с выжатой тряпки. Я не моргал. Просто смотрел на гладь реки.
Потом — словно по зову — поднял взгляд в сторону, откуда пришёл. Там, на том же месте, где я сидел с удочкой, стоял старик. В капюшоне. С палкой. Он смотрел прямо на меня.
А потом — медленно развернулся и пошёл прочь.
Кто этот странник? Я должен найти его и все выяснить.