Евина ловушка.
Ева уперлась ладонями в стеклянную стену, пытаясь подняться. Руки скользят по горизонтали гладкой поверхности, отказываются слушаться, воздуха отчаянно не хватает, кажется, подводит зрение: перед глазами расфокус. Расплывающийся в нём мир, заблюренный новым фильтром из Appstore, за который с карты спишут годовой абонемент по цене в половину российской пенсии. Колени дрожат, стена никак не заканчивается, наощупь похожа на стекло. Вдох, ещё вдох, Ева хватает ртом тёплый воздух, сползает на пол и понимает, что он тоже стеклянный. Постепенно возвращается чувствительность к пальцам и ступням, влажное облако воздуха почти осязаемо в ярком свете ламп.
"Стена вокруг меня, - догадывается Ева, силясь охватить периметр, - я внутри окружности".
На секунду ей кажется, что она умерла. Ну, или отрубилась. Или её выключили, как бота с истёкшей подпиской. Впрочем, если это смерть, то она довольно посредственная, слишком много рефлексии и ни одного светящегося туннеля.
Помните, как вы в детстве, будучи маленьким мальчиком или девочкой, ловили ящерицу, лягушку или бабочку и, эксперимента ради, помещали её в бабушкину стеклянную банку из-под вишнёвого варенья?
Сначала живность сучила лапками по стенам, вскарабкиваясь и падая, не в силах осознать, где она, почему мир вокруг потерял контраст и каким образом выбраться из Сансары. Выбившись из сил, она смирялась с действительностью и принимала ту судьбу, которую уготовили ей детские ручки — либо открытый выход в огромный, недолговечный мир, когда владелец маленькой вселенной наиграется в Бога, либо забвение и голодная смерть. Хотя был и третий вариант - вечная жизнь на стене в квартире правнуков, чтящих память тех маленьких ручек и трогательное наследие, на металлической игле, застыв в величавой позе. Но это если очень повезёт.
Так вот и Ева, не понимая ещё, что оказалась в той самой стеклянной банке, ползала по её дну. Как грустный растерянный мим, правда, не в красивой французской тельняшке, а в белой длинной футболке, девушка в ужасе скользила, почти что танцевала по кругу и не могла поверить в происходящее. В какой-то момент ей даже пришло в голову, что это, возможно, худшее утро после вечеринки за всю историю человечества. Ни вина, ни поцелуев, ни марафона сериалов - только стекло и не проходящая паника.
Несмотря на гул в ушах и головную боль, заслоняющую болевым порогом новый мир от осознания своего в нём места, Еве удаётся различить женский приглушённый крик. Даже не крик, а непрекращающийся звериный вопль, сопровождаемый глухими ударами.
Ева прижимается к стеклу и пытается сфокусироваться, различая напротив себя бьющийся в конвульсиях женский силуэт. Звук идёт именно оттуда.
Женщина, бьющаяся в стекло, совершает своё таинство принятия уже на вазомоторке, потратив основную часть сил. Крик становится тише, и совсем скоро слышны только удары плеча в стеклянную гладь, обмякшее обессиленное тело теряет импульс и успокаивается, прислонившись к стене своей тюрьмы прямо напротив Евы.
Холодный ужас и головная боль сменяются дикой злостью, слёзы возмущения упрямо рвутся наружу, так приходит осознание Евиной ловушки. Именно ловушки - без дверей, без инструкции по эвакуации, без внятного интерфейса. Она сидит, потом лежит, встаёт и снова сидит. Крик и удары доносятся теперь слева, точно такой же женский силуэт в животном ужасе принимает новую реальность. Внезапно свет выключается. В темноте Ева слышит глухие удары ещё какое-то время. До наступления полной тишины.
Тишина.
Тишина оказалась привлекательнее, чем ожидалось в подобной обстановке. Перед глазами Евы плыли цветные картинки, похожие на радостные воспоминания, хотя совершенно обычные для ценителей фото.
Вот мама качает тебя на руках, в комнате полумрак, горит только тряпичный торшер, который гудит низко, будто старый холодильник с внутренней тревогой. Мама накрывает тебя одеялом, кутает как личинку бабочки, приговаривая «моя маленькая девочка» и качает непривычно долго, так долго, что спать уже невозможно, тревожно. Почему-то мама в комнате одна, а покачивания сменяются с усилием приглушаемыми всхлипами. Но должен быть кто-то ещё — в ощущении этой длительной пустоты.
Вот школьный холл ранним утром выпускного дня, где всех пьяных одиннадцатиклассников на выгуле, будущих студентов и цвет нации, разобрали родители. Ты стоишь, потупив глаза напротив директора, а она смотрит на тебя с тихой жалостью: «Где же мама? Мы не можем ждать здесь до завтра, а формально я имею право отдать тебя только родителям, пусть даже выпускной, ей нужно просто приехать».
По зданию разносится треск звонка, которому до сентября уже некого напугать. Но в здании только вы вдвоём, и в коридоре только вы вдвоём, и в узком холле только вы вдвоём. И директор смотрит на тебя сверху, оттуда, из взрослой жизни, высокая и властная. Может, смотрит сквозь тебя, потом устало присаживается на любимую первоклассниками скамейку для смены обуви и опускает плечи. И ты вдруг понимаешь: самое страшное - не то, что мама не пришла. А то, что ты к этому была готова. У неё, у директора, нет своих детей. Ей некуда спешить. Даже если до завтра.
Вот солнечный луч пробирается по подоконнику и садится тебе на шею, ты нежишься и пишешь пост о том, как замечателен Фромм и ненавистен режим. Тебе едва двадцать лет, ты полна бунтарства и простых резких решений. Ты — уже «она», серьёзная взрослая личность. И даже волосы у тебя теперь других оттенков, чем в том школьном холле. Мир тогда казался большим. А теперь — только стекло, только ретроспектива. И тишина, как будто ты внутри своей архивной папки с воспоминаниями.
Возможно, так выглядит передозировка собой.
- > Глава 2 (СЛЕДУЮЩАЯ)